Единственная

У дочери Александры — тонкий эллинский профиль, смуглая кожа, алые ленты в смоляных волосах. Как она улыбается — будто над морем восходит солнце, будто никогда не стемнеет в Афинах, пока может улыбаться дочь Александры. Раньше она танцевала, как озорная нимфа из седых мифов, раньше она веселилась на мрачных трагедиях в гулких амфитеатрах и говорила: любое искусство — в радость, ведь эта смерть — не взаправду. И ничем она не похожа на мать: ещё той весной была — легка на подъём и остра на язык, как отец её, лихой человек, бесстрашный воин в багряных одеждах. С неё бы чеканить монеты и высекать статуи, её бы выдать за речистого демагога, чтобы род Александры креп и множился в мире и достатке, чтобы была её дочь любимой женой и мудрой матерью. Ведь одна у Александры возлюбленная дочь, больше детей боги ей не послали — и не пошлют уже. У дочери Александры — лихорадочный блеск в тёмных глазах, и когда она отнимает платок от губ, тот ал. Говорят врачи: не доживёт она до весенних ветров. Вторят им знающие люди: не нужно было называть дочь этим злым именем. Мудрецы приходят с востока, и глаза у них лисьи. Гости такие обычно приносят с собой сладкие соблазны, но у их речей — вкус не только надежды, но и горечи. Там, откуда пришли они, ведают тайну бессмертия; там, куда зовут они Александру, может её безнадёжная дочь обрести здоровье и силу, какой не владел её славный отец и никто из живущих. Но всему есть цена, говорят они Александре, и она не решается выплатить её сразу. Эта цена — не в золоте и не в рубинах, эта цена — в столетиях и в живой крови. Или уйти им до весенних ветров обеим: одной от болезни, другой от тоски — или решиться на страшное и обречь себя на разлуку. Мудрецы с лисьими глазами сулят, что столетия покажутся мигом. Подаренный мудрецами клинок холодит ладони Александры каждой ночью. Ей нужно решиться — но всякий раз, как на стали блестит лунный блик, кажется Александре: после её расплаты солнце никогда не взойдёт над морем. Не надо верить людям с востока — но мойры уже готовы оборвать нить. В последнюю зимнюю ночь Александра неслышно ступает по спальне дочери и отводит полог. Что солнце не встаёт над Афинами утром и небо черным-черно — ей уже неведомо; за солнцем она идёт на восток, рука об руку с мудрецами. За солнцем — и за дочерью, повязав на запястье её кровавую ленту.

***

У дочери Александры — тонкий эллинский профиль, смуглая кожа, смоляные длинные волосы, злое имя. Над ним она смеялась в гулких амфитеатрах, говорила, что и ей умирать не взаправду. Мудрецы, что пришли с востока, не солгали. И надо бы повязать в эти чёрные волосы алую ленту, но она истлела за долгий миг, отданный Александрой в оплату. Она не помнит; касается локонов дочери ладонью. Было ли небо над Афинами черно в тот день — больше не важно. Злое ли имя выбрала Александра дочери, не важно тоже — над ними никто не будет властен, ни люди, ни рок. — Электра, — шепчет она спустя долгую вечность, и дочь Александры улыбается. Но солнце над Нью-Йорком почему-то не встаёт.