ты мои слёзы

Юнги курит. Слишком много. Даже нет, не так. Юнги дымит, как ёбаный паровоз. Чимин не просто уверен в том, что если вскрыть его лёгкие, то они будут блестяще угольными, он это знает. Как непреложная истина; то, что нельзя ни оспорить, ни изменить. Юнги втыкает в себя иглы и кайфует от ломки до ломки. Юнги закидывается таблетками и говорит Чимину о непреодолимом притяжении между ними и о том, насколько сильно желание прямо сейчас его трахнуть. Чимин ломается — впрочем, как и его непоколебимое (до поры до времени) стремление отказать и проучить Мина — и отдаётся. Ему кажется, что Юнги может быть романтичным только под кайфом, — в адекватном состоянии от того слова ласкового не выбьешь — если только под пыткой, да и то не факт. Белесые пряди облипают лицо такого же цвета со впалыми (с каких-то пор) щеками и резко контрастирующими кругами под глазами. Организм в очередной раз дал сбой, и Чимин в очередной раз вы́ходил его луковое — он бы сказал обдолбанное — горе. В Юнги от живого — бегающие глаза. В Чимине что-то каждый раз с хрустом трескается и отпадает, когда Мин подзывает его — жалобно, заунывно, скуляще, как собака побитая — его снова ломает. Пак Чимин не тот человек, что будет бегать туда-сюда по поручениям какого-то наркоши, но чёрт… любовь зла, полюбишь и… такого. Он и сам не мог бы с уверенностью сказать о себе, что в адеквате, что он нормальный, что с ним всё хорошо. У Чимина любовь к проклятому, изводящему его Юнги ложится поперёк запястий на обеих руках, вытекает вместе со слезами и поступает обратно вместе с выдыхаемым Мином-ебись-оно-всё-конём-Юнги дымом. Он даже не может быть уверенным в том, что тому не плевать. Что очередная ломка, диктующая ему его потребности, не сложит его гармошкой и больше не развернет. Он его слёзы. И одновременно страх. И Чимин сам понятия не имеет, почему до сих пор остаётся рядом с Юнги, почему следует тенью за ним всюду, вытаскивает его, не даёт прыгнуть с обрыва. В конце концов, может, ему где-то зачтётся. Может, надеется, что срастётся всё сломанное и выкуренное и всё-таки будет хорошо. Натыкаться дома на шприцы и постоянно проверять диван, куда садишься — вдруг напорешься, — занятие удовольствия ниже среднего. Если там вообще есть какое-то удовольствие. Юнги — насквозь сгнивший, истлевший и, как ни странно, больше других нуждающийся в спасении. Чимин самонадеянно думает, что может стать его спасением. Потому и находится рядом. — Мне нужны… деньги, — между вторым и третьим — заход привычного кашля с задыхающимся завершением — каждый раз Чимину кажется, что вот-вот, Юнги не выдержит и наступит конец. Он где-то читал, что если всё плохо, то это не конец. В конце всё хорошо. — Тебе не деньги нужны, а пиздюли, — он пытается быть строгим, даже брови напрягает, но Юнги всегда вынуждает его играть по совершенно другим правилам — уже не его игры, в своей он проебался конкретно — даже теперь. Он его шею обвивает руками-веточками, дышит в шею часто-часто, касается губами еле-еле кожи, вызывая мурашки, и выдыхает куда-то в яремную впадину томно: — Ну Чимин-щи… И Чимин ведётся. Каждый раз ведётся на это бархатистое — о каком бархате может идти речь с его просаженными лёгкими, никакой дыхалкой и давным-давно севшим голосом — и делает для него всё, что может. Всё, что тот захочет. Юнги обещает завязать. Говорит: — В этот раз последний. Говорит: — Верь мне. Чимин верит и проёбывается ещё и с этим. Юнги клянётся в вечной любви и мотивации завязать (по крайней мере с сигаретами), но он так же, как и Пак Чимин, проёбывается. Любовь к Юнги распускается алыми цветами на запястьях, и Чимин наивно полагает, что его возлюбленному (слишком высокое слово для низкого человека) это понравится. Или он надеется, что он остановит его, как Чимин останавливал. Всегда. Чимина находит хозяйка квартиры — Юнги слишком громко слушает музыку ночью — соседи негодуют. Наверно, он и в этот раз мог бы его оправдать. Хозяйка произносит запретное, скрытое в глубинах разума — «Он тебя убивает», а Чимин про себя исправляет — «Я сам себя убиваю». И он прав. Чимин остаётся (снова) и наблюдает за окончательным разложением любимого, а перед глазами, как фотокарточки, яркие, чёткие, режуще-пронзающие, — моменты обещаний, клятв и извечное «верь мне». Чимин не верит. Лимит доверия исчерпан. И никакое «Чимин-щи» не действует. Не трогает ни дрожью в теле, ни поползновением в ногах, ни чересчур влажными, теперь уже омерзительными поцелуями, ни мольбами и слезами. В Юнги от живого не остаётся вообще ничего. В Чимине ничего уже с хрустом не трескается и не отпадает, когда Мин воет — жалобно, заунывно, скуляще, побитой, изголодавшей собакой. А ломаться уже, собственно, нечему. Он его слёзы. Вместе со слезами вытекают остатки того странного, зудящего чувства в левой части груди. Чимин приходит к выводу, что в книжках не всегда пишут правду, — ничего не хорошо. Но это конец.