Что будет после

— Это будет что-то феерическое! Мы должны... — Картман на секунду останавливается, чтобы перевести дух, его глаза горят, лоб блестит от пота, толстые пальцы быстро сжимаются и разжимаются. — Мы должны зажечь! Крейг морщится от его требовательного голоса, от его жадных глаз. От взгляда, буквально впивающегося в лица окружающих — затягивающего внимание принудительно, настойчиво. Вокруг Картмана плотная пелена из недовольства, подозрения, источаемая слушателями — мало кто настолько безумен, чтобы не иметь плохих предчувствий относительно его энтузиазма. Даже Баттерс отводит глаза, поглаживая кончиками пальцев скользкую ткань своей куртки. Твик протягивает руку, чтобы потрогать концентрированное неодобрение, окружающее Картмана, пропустить его сквозь пальцы. Оно темное и пахнет влажной пылью. Крейг перехватывает его руку. — Сиди тихо. Шепот, занесенный в ухо Твика чужим дыханием, щекочет и вызывает желание вытрясти его, прочь, прочь из головы, прочь из мыслей. Картман пугает Твика — Картман притягивает Твика. Безумные идеи, порождаемые его фантазией круглые сутки, тревожат. От последней хочется кричать, она весома и многозначна. И "зажечь" — это не совсем метафора, Твик чувствует это, видит в колыхании вязкого облака вокруг Картмана, видит в колыхании вязких мыслей в его глазах. — Тихо, — повторяет Крейг. Твик изо всех сил старается слушаться и сидеть спокойно, он верит Крейгу. Он верит: тот знает, как лучше. Он просто должен вести себя тихо, а потом Крейг выведет его отсюда, они придут домой к Твику, они сядут на пол у его кровати, и Крейг будет рассказывать ему о том, что будет "После". — Расскажи, Крейг, — просит Твик тихим голосом, его взгляд мягок и умоляющ. — Расскажи, что будет после. — После выпускного. — Крейг садится удобнее и начинает рассказывать. Его речь нетороплива и размеренна, Твик раскачивается на его словах, кутаясь в них, впитывая их в себя, поглощая. — Мы проснемся на следующий день, сядем в машину и поедем далеко-далеко. Колеса будут есть ровную дорогу, мы будем ехать вперед, пока не стемнеет. А там... Твик знает эту историю до мелочей, он мог бы и сам рассказывать ее, но все равно слушает внимательно и слегка ерзает, перед тем как что-нибудь спросить. Его вопросы почти не меняются, и они, и рассказ Крейга давно превратились в своеобразный ритуал. И он соблюдается старательно, несмотря на то, что правила никто и никогда не оговаривал. Они ясны и так. Ясны и Твику, и Крейгу. — А где мы возьмем машину? Твик спрашивает удивленно и немного недоверчиво. Крейг делает паузу, изображая задумчивость. — Я почти починил старый отцовский бьюик. У его отца никода не было бьюика, а Крейг не разбирается в автомобилях, в их хитрых и шумных внутренностях, но это не важно. — Почти? Но выпускной уже на следующей неделе. В голосе Твика беспокойство, он прижимается щекой к плечу Крейга и настороженно дышит. — Я успею, Твик. Ладонь Крейга проводит по взлохмаченным светлым волосам, приглаживая их, успокаивая Твика. — Я успею. Твик глубоко вздыхает, прижимаясь крепче. Он верит Крейгу. Он просто должен делать то, что тот говорит, а потом Крейг увезет его отсюда, они сядут в старую машину, пахнущую пылью и теплым металлом, и больше не увидят ни Южного Парка, ни Колорадо, ни Америки. Они уедут туда, где тепло и спокойно, где можно сидеть на прогретой земле и есть клубнику горстями, целыми днями. И солнце светит мягко и ласково, а вокруг, до самого горизонта, расстилается новая земля их собственного безмятежного мира. Когда Твик засыпает, уже темно. Крейг еще какое-то время прислушивается к его ровному дыханию и разглядывает смутно различимые черты, его опущенные веки и крепко сомкнутые губы. Потом осторожно поднимается с кровати, подхватывает свой рюкзак, замирает, еще раз убеждаясь в том, что Твик спит, и выходит из комнаты. Крейг наощупь добирается до кухни. На кухне — до холодильника. В холодильнике — до сока. Холод с апельсиновым вкусом леденит горло, Крейг закрывает глаза крепче, отодвигается назад, чтобы закрыть дверцу — и оступается. Его босая нога попадает в блюдце с молоком, оставленное для гномов. Блюдце переворачивается, и Крейг слышит тихий писк и шорох. Открыв глаза, он успевает разглядеть кончик красного — он знает, что красного, хоть сейчас и не разглядеть — колпака, исчезающий в щели между стеной и холодильником. Под ногами расплывается белое — оно должно быть белым — пятно, оно выглядит выпуклым, четким, контрастным на темном полу. Оно выглядит неестественно резким. Словно не принадлежит этому миру. Как будто оно проявилось откуда-то из параллельной вселенной, просочилось сквозь тонкие стенки времени и пространства. Крейг качает головой и еще несколько секунд смотрит на пятно, прежде чем вытереть. Из кухни он выходит, так и не налив в блюдце свежего молока. Родители Твика еще не спят, и он молча кивает им, прощаясь. Ручка входной двери кажется такой неумолимо-холодной, и Крейг знает, что это предупреждение, что там, снаружи, еще холоднее, там темнота и ветер. Он глубоко вздыхает, прощаясь с теплом, уютом и тихими звуками работающего телевизора в гостиной, и делает шаг вперед. — Дожди обещают до самого выпускного, — Баттерс расстроенно выглядывает в окно и качает головой. — Еще три дня. Крейг почти не вслушивается в его слова. Сегодня Твик не пришел в школу — у него кашель, и еще не известно, отпустят ли его родители на выпускной бал. И это плохо, это очень плохо, ведь без выпускного у них ничего не получится. Ни машины, ни дороги, ни этих чертовых земляничных холмов. Следующие два дня он почти не видит Твика. Маленькие и большие дела, маленькие и большие просьбы, маленькие и большие обязанности — встали плотной стеной, отгораживающей его от тихого дома, полного кофейного запаха, гномов и Твика. Они сидят перед окном и смотрят, как ветер гнет ветки. Листья так трясутся, так трепещут, так — сложно подобрать слово, но кажется, что они вот-вот улетят. Однако они крепко вцепились в ветки и только тянутся, тянутся, тянутся вдоль ветра куда-то дальше и остаются на месте. — Вечером, — говорит Твик, легко касаясь ладони Крейга кончиками пальцев. — Пойдем вместе. Конечно, вместе. Крейг пожимает плечами — не то чтобы он когда-либо рассматривал другие варианты. Позади что-то или кто-то шуршит и возится, но они не оборачиваются. Крейг уже привык, а Твик как будто вообще иногда перестает их слышать и замечать. Тихое клацанье маленьких коготков, потом дробный топот крошечных башмачков. Крейг старательно не думает о гномах и их ездовых крысах, до тех пор пока что-то не тянет его за рукав. — Просто не смотри, — советует Твик, продолжая разглядывать деревья за окном. — Тогда их как будто бы и нет. Крейг осторожно поднимает руку, и, дождавшись мягкого шлепка упавшего на пол гнома, перемещает ее на свои колени. Топот удаляется. — Вот так, — довольно произносит Твик. До выхода остается два часа, и их нечем занять. Пустота сворачивается в них плотными вихрями, не заполненными событиями, только тихим сидением на полу, прислонившись к кровати Твика. Только тихим бормотанием: — А теперь на счет три... Крейг не помнит, с каких пор Твик учит гномов танцевать — с каких пор он сам знает, как нужно танцевать — но у них уже получается вполне приличный вальс. Никаких сложных фигур, ничего запутаннее балансе или алеманда. Неуклюжие гномы в слишком больших башмаках медленно покачиваются в такт бормотанию Твика. Невысокие бородатые человечки кружатся по кругу, вздрагивая, когда он прикрикивает, чтобы они держали дистанцию между парами. — Они тоже хотят пойти на бал, — объясняет Твик Крейгу, но тот отворачивается. Какая разница, думает Крейг. Какая разница. Им нужно собираться, но Твик не хочет заканчивать этот свой гномий урок, и тут его не переспорить. Крейг чувствует, что начинает злиться, чувствует — и отдает себе отчет, что его дыхание становится чаще, чувствует, как недовольство клубится в его легких, выходя наружу короткими жесткими толчками. Мы, черт тебя дери, опаздываем, говорит Крейг зло, но Твик словно и не замечает его. Просто не смотри — вспоминает Крейг его слова, — тогда их как будто бы и нет. Но если это и может помочь в случае с гномами, хрен это его спасет теперь. Крейг гораздо, гораздо настойчивей. Он делает паузу, делает глубокий вдох, шумный выдох. Он выжидает. Техника затишья перед бурей, тишины — перед криком. Сейчас, сейчас, плотину прорвет, еще немного. А пока он разглядывает сосредоточенное лицо Твика, его нахмуренные брови и серьезные глаза. Его всклокоченные волосы, измятый воротник рубашки. Рассматривает, как он задумчиво покусывает костяшки пальцев, и вдруг вспоминает, что только что злился. Был недоволен, собирался ругать Твика, но это было три минуты и пять громких вздохов назад, а теперь он целует его губы и думает, что совсем не собирался этого делать, как странно — но чего уж теперь. Твик отзывается мгновенно — как будто не пересчитывал только что гномов, как будто ему нет дела до их вальса, как будто их вообще не существует — ничего не существует, только Крейг и руки Твика, обнимающие его шею. Кто бы только вспомнил, что им пора собираться. Но гномы разбредаются, а сами Твик с Крейгом слишком заняты, слишком — слишком по-гло-ще-ны друг другом, поглощают друг друга — проникая друг в друга, становясь друг другом. — Расскажи мне, — просит Твик, он смотрит пристально, неотрывно, почти требовательно.— Что будет после. После выпускного. Крейгу сложно думать, сложно сосредоточиться на словах, но он старается. — Мы уедем, — начинает он. — Далеко-далеко. Так далеко, что никогда не найдем дорогу назад. Он прислушивается к дыханию Твика — оно рваное, короткое, резкое — и продолжает. — Мы и не захотим возвращаться. Потому что там, в конце нашего пути, будет все, что нам нужно. Твик всхлипывает, и Крейг прижимает пальцы к его изогнутой шее, гладит ее, придерживает, ловит в ладонь затылок Твика и мягко запускает пальцы в его волосы. — Но туда нужно будет добраться, и это будет не просто. Ты готов к этому? — Да, — шепчет Твик, в самое ухо Крейга, прижимаясь к нему, крепче, ближе. — Да, — повторяет Крейг. — Да, потому что мы не остановимся, пока не доберемся туда. Пока не дойдем до конца. Пока не... Он продолжает что-то говорить, все тише и тише, все бессвязней, а время неслышно проходит мимо, не касаясь ни единой мысли в их головах. И когда они, наконец, вспоминают, что куда-то опаздывали. Когда в их вселенной снова появляются слова "выпускной бал", они только улыбаются. А потом они бегут, бегут и снова бегут. — Выпускной бал, — кричит Твик и смеется. Ветер бьет Крейгу в лицо, когда он оборачивается, забивает глаза пылью и не дает увидеть, что по щекам Твика стекают слезы, которые сушит все тот же ветер. Когда они прибегают, все уже кончено. Выпускной бал завершился, так и не начавшись как следует. Вокруг пожарные, шум и крики, взгляд Крейга цепляется за рыдающую Бэбе, сидящую прямо на асфальте и обнимающую себя за плечи. Ее вывели одной из последних. Похоже, они не станут дожидаться утра. Среди этого переполоха ничего не стоит найти машину. Кажется, весь Южный Парк вышел на улицу, чтобы отметить этот пригоревший выпускной. Крейг насильно усаживает Твика внутрь, избегая остановившегося, стеклянного взгляда. Позади них огромное зарево, накрывающее костер, сложенный Картманом из отчаяния и одиночества, из разрозненных надежд и беспомощности. Позади них шум и паника, позади них несчастье и гибель. А их колеса поглощают ровную дорогу, они будут ехать вперед, пока не рассветет. А там... Они будут ехать вперед.