Объектность

«Я не хочу», — думает Нервный. Мысль выцветшая, пресная, вялая. Как и большинство его мыслей. На самом деле, из его тела давным-давно вымыта, вылущена способность сопротивляться. Сжатые в тонких пальцах Цирцеи Бикер, его запястья сейчас не сильнее, чем у ребенка. Крепления защёлкиваются на руках и ногах со знакомым металлическим звуком. — Будь хорошим мальчиком, — говорит Цирцея. — Не дергайся. «Я не хороший», — думает Нервный, глядя на нее неподвижными, немигающими глазами. Он вжимается в спинку медицинского кресла: в тщетной и нелепой попытке отодвинуться как можно дальше. Цирцею он боится куда сильнее, чем Локи. Тот может рычать на него, и ударять по лицу, и раздвигать ему ноги, прижимая всем телом к полу; но не способен в одно движение и несколько слов довести Нервного до обморочных рыданий и пронзительных, всем существом, сожалений о том, что не умер еще десять минут (еще десять лет) назад. Ожидая, пока наполнится шприц, Цирцея скользит скучающим взглядом по его голому телу — тощему, бледному, в тонких полосках шрамов и швов, редко открытому для другого света, кроме лабораторных ламп. Ей, в отличие от ее мужа, это тело нисколько не интересно. Цирцея действительно видит в нем только Объект. — Ты снова вернулся поздно, — замечает она. — Это безответственно. — Ее голос холоден, почти безучастен. Почти брезглив. Нервный застыл бы на месте — не будь он уже обездвижен. — При нашем с Локи рабочем графике на свободные исследования можно потратить только ограниченные часы. И нам еще нужно время на сон. С тех самых пор, как его отдали сюда на усыновление (сдали сюда на опыты) все передвижения Нервного ограничивались двором и подвалом. (Школу он не посещал. Бикеры настояли на домашнем обучении). Ему никто ничего не запрещал, нет. Он просто… не выходил. Вот и всё. (Зачем бы ему?) Ворота не запирались. Только камера, установленная на одной из опор высокой ограды, поворачивалась вслед его шагам, следя красным сверлящим глазом — но это было нормально. Нервный и представить не мог, чтобы что-то из сделанного им прошло незамеченным. Когда он достиг совершеннолетнего возраста (не то чтобы что-то мешало Локи до этого; Нервный не понимал, почему тот произносит эти слова — «совершеннолетний возраст» — с таким болезненным и мстительным удовольствием, хватая его за загривок и наклоняя над столом) — Цирцея решила выдавать ему наличные. Время от времени: потертыми банкнотами и блестящими монетками, которые он от скуки раскладывал столбиками и рядами, пока не приучился хоть как-то считать. Но деньги, когда их наберется сколько-то, обычно тратят. Где-нибудь... в городе. Так ведь. Так? (Взгляд Нервного беспомощно мечется из одного пустого и серого угла в другой.) Само собой, ему следовало знать лучше. Для Цирцеи это был только контрольный эксперимент. И если результат расходится с ожидаемым, тем хуже для результата. — Тебе стоило бы яснее осознавать свою ответственность. — Цирцея придирчиво проверяет, всё ли в порядке: капля густого, прозрачного вещества выступает на кончике иглы. — Или… — Цирцея приподнимает Нервного за подбородок свободной рукой; латексная поверхность перчатки натягивает кожу и холодит. Ощущение неприятное — но таковы почти все ощущения Нервного. Это нормально; обыкновенно. — Или ты случайно решил, будто можно обманывать свою семью? Нервный сглатывает. «Я не». Не. Не… Но он не может — не может проговорить отрицания, даже вялого. Потому что ему действительно захотелось, чтобы эти несколько (случайных, случайных) встреч были стерты отовсюду, кроме его, Нервного, памяти. Цирцея поворачивает его голову прямиком к округлой и яркой лампе в самом центре чуть скошенного потолка. (Шея слегка похрустывает). Нервный не может закрыть глаза, только вяло смаргивать собирающиеся в углах слёзы. Цирцея смотрит ему в лицо чуть искоса, с хмурым отстраненным интересом: точно может увидеть на дне его глазных яблок перевернутое изображение чужого лица. Того, которое здесь неуместно. «Не отвечает заданным условиям» — как любит говорит Цирцея. Цирцея — учёный, это ему известно с детства. Оба Бикера — настоящие учёные. Учёным прилично делать и говорить всё то же самое, что они. Учёные — выше своих объектов. Но Паскаль — тоже учёный. У Паскаля добрая улыбка и мягкий прищур близоруких глаз. Паскаль одевается в мешковатую одежду — «спортивную», он так говорит, — и не стрижёт волосы. Те спадают ниже плеч, и подкрашены у кончиков в цвет каких-то химических реактивов. «Опыты брата», — говорит Паскаль с улыбкой. — «Потом состригу. Пока мне не жалко». И только смеется еще — когда Нервный протягивает руку и неуверенно касается прядей подушечками пальцев. Паскаль сам берет его за плечо или за руку — не для того, чтобы осмотреть, или встряхнуть, или поставить в нужную позу: осторожно, но уверенно. Паскаль угощает его кофе с мороженым — и ни то, ни другое не кажется Нервному по-обычному безвкусным. (Это тревожит — но ровно до тех пор, пока Паскаль не усмехается: «У тебя такое лицо, как будто ты в жизни ничего лучше не пробовал» — и Нервный с ужасом чувствует, как его собственные губы расходятся, точно края хирургического разреза.) Паскаль пытается рассказывать о том, чем занимается в своем институте — что-то там с переменными звездами; Нервный мало что понимает, но ему все равно интересно слушать. Впервые в жизни ему кто-то что-то объясняет — именно ему. — Молчание — знак согласия, — объявляет, поджав губы, Цирцея. И меняет положение кресла — из вертикального в наклонное. Нервный вздрагивает опять. Его голова теперь зафиксирована так же надежно, как и всё остальное: двумя металлическими полосками, сложенными наподобие шлема. — Теперь тебе придется хорошо постараться. Выложиться на максимум. Иначе как мы сможем опять тебе доверять? Цирцея чуть сильнее, насколько позволяет кресло, раздвигает его бедра, деловито осматривает, проводит пальцами — находит подходящее место, на самом стыке между бедром и промежностью, и слегка надавливает. Сосуд прощупывается ровно там, где она ожидала: Нервный чувствует, как кровь торопливо бьется навстречу. На его руках вены иногда исчезают совсем, будто пугаются процедур гораздо сильнее самого Нервного. Его руки покрыты красно-бурыми точками и накладывающимися один на другой оттисками синяков. Никогда не бывает слишком много процедур. Бывает только слишком мало Объекта. Цирцея надавливает на поршень — привычным плавным движением. Ее лицо неподвижно, как зеленая маска — которую она всегда надевает, прежде чем уезжать на работу, но которую никогда не носит здесь. По мышцам Нервного пробегает ток. Бедро дёргается — почти; и этого уже слишком много для него, слишком дерзко — потому что еще немного, и он бы ударил этой ногой Цирцею. Ненамеренно, случайно. Но ударил бы — и даже почувствовал от этого… Что он, Нервный, почувствовал бы? Что-то пошло не так. Что-то непоправимо не так, и Нервный не знает слова для этого «чего-то». Цирцея защипывает кожу на месте укола, чтобы не выступала кровь. Берет ещё один шприц: на этот раз наполненный заранее. Некоторые вещества хранятся дольше других; Нервный в основном различает их по цветам. Что сказал бы Паскаль, увидев его сейчас? (Нервный не думает: «увидев его таким» — «таким» он был как раз с Паскалем в те несколько вечеров; сейчас он — обыкновенный. Такой, как всегда.) Но, впрочем, если бы это делал Паскаль — неважно, чего ради — Нервный (наверное) соглашался бы сам. Мысль странная; почти невозможная — как сама перспектива хоть какого-то выбора. Но если бы Паскаль действительно попросил его — так же, как просил сесть рядом с ним на скамейку рядом с общественной площадкой для наблюдений за звёздами в тот, первый, раз, — Нервный бы лег на стол: спустил бы штаны и стащил майку, давая возможность рассмотреть и ощупать, снаружи и изнутри: чуткими, любопытными пальцами без перчаток, так непохожими на пальцы Цирцеи (или на шершавые ладони Локи). А если Паскаль захотел бы, как Локи год назад, снять с его руки слой кожи на образцы — только вот есть ли у астрофизиков для этого специальные инструменты, такие же, как у Бикеров?.. — Нервный бы попросил его оставить там свое имя. Внутри. Вырезать или выжечь кислотой, а потом пришить новую кожу обратно: чтобы хотя бы это никто больше у Нервного не забрал. Нервный снова вздрагивает. Облизывает губы — непроизвольно и быстро. Дрожь стекает по спине и груди, собираясь где-то внизу. Там, где любит хватать и грубо сжимать его Локи. «Но я же не…» — Нервный не успевает додумать. Звук, с которым Цирцея стягивает перчатки, хлёстко отдается в ушах и в остальном теле. — Говорят, Паскаль и Видкунд Кьюриосы экспериментируют с искусственным оплодотворением мужских организмов. — Цирцея замечает об этом вскользь, отправляя использованный шприц в корзину. — Мы не можем позволить им получить преимущество, верно? Дрожь исчезает — будто смахнули тряпкой. Пальцы неуклюже, неумело стискиваются на подлокотниках — он отвык от таких бессмысленных попыток отгородиться от боли. — Удачно, что у нас есть подготовленные образцы тканей. Я предпочла бы вырастить нео-орган сразу in vivo, однако Локи… — Цирцея хмурится, подносит палец к губам. — Хирургическое вмешательство, по его словам, должно быть финальным этапом. На том и остановимся. Цирцея поглаживает его по животу, по нижней подрагивающей части — мерными, продольными движениями пальцев. Словно уже представляет, где проложит разрезы. Где войдет в него тонкими холодными иглами и лезвиями, так, как никогда не входил — и не станет входить больше — никто другой. — Им придется ставить эксперименты на себе самих. — Уголок рта Цирцеи вздрагивает, почти кривится, искажая лицо. Но Нервный, обморочно обмякший в кресле, покрывшийся новым слоем липкого пота, едва ли способен сейчас увидеть в этом какую-либо уступку. — Но у нас есть ты. Так ты наконец докажешь, что в самом деле член семьи. Что мы не зря взяли тебя под опеку. Цирцея щелкает пальцами в кармане халата — и ловко прицепляет Нервному на бедро пластырь, пропитанный чем-то слабо пахучим. — Еще небольшой курс гормональной терапии в качестве дополнения, — обещает она, — и ты будешь готов. Локи сдаст нам материал, когда твой квази-цикл войдет в норму. Не беспокойся: в этот день я точно позабочусь о том, чтобы включить в воротах сигнализацию. — Её губы не улыбаются. В отличие от глаз. «Я не хочу. Нет. Нет». Нервный широко распахивает рот — но за много лет, проведенных в качестве объекта экспериментов в подвале Бикеров, его крик давным-давно уже стал беззвучным.