Песня леса

...она раскидывает руки и падает — бесстрашно, с колотящимся сердцем, на спину, наземь, на подстилку опавшей хвои. Дрожит на губах чуть изумленная, радостная улыбка — и вздрагивают ноздри: пахнет той самой хвоей, и цветами плюща, и самой землей — черной, густой, чуть влажной. Над головой, в небе, таком же черном — ветви и звёзды, точно плетение праздничного венка; и его глаза — тоже черные, непроглядные, как древняя ночь давным-давно до ее рождения, глядят на нее — с каким-то новым, тревожащим ожиданием. Лес дышит вокруг неё и словно бы вот-вот запоёт; прислушиваясь, она поводит головой из стороны в сторону и вновь дышит полной грудью: еще, еще. Еще этой тайны, еще этого предвкушения — не надышаться. — Как хорошо!.. — успевает она только проговорить — отчетливо, в полный голос; но ничего больше — даже протянуть руку, приглашая улечься рядом: он уже здесь, вплотную, так близко, что его запах становится почти сильнее лесного — нет, не так: переплетается с лесным в одно целое, так, что невозможно больше отделить одно от другого. — Молчи, — почти беззвучно говорит он, запечатывая ее рот поцелуем, и это тоже — ново, тревожно; но она отвечает — томительная слабость разливается по рукам и ногам тем больше, чем длится их поцелуй. Ее затапливает не вполне жаром, не вполне холодом — головокружительным, терпким, пряным; грудь вздымается выше, его пальцы стискивают под пока-еще-белым платьем сосок — и это одновременно желанно и больно, так, что она может отозваться лишь стоном, мешающим "да" и "нет". Его тело давит на неё все сильнее — ни двинуться, ни вдохнуть, но руки и ноги словно чем-то оплетены; только и удается, что пальцами скрести по земле, забираясь глубже, до чахлых корней травы — остальное немо, лишено сил. Бёдра раздвигаются навстречу ему будто сами, без ее повеления, без нетерпения и ожидания — будто бы это с ними происходило уже множество раз, издревле, в древней и вечной ночи; и ночь рвется к ней из самых его глаз — захлестывая, заполняя и притязая: моё. Лес надвигается на поляну, поёт в одном темном ритме с движением своего хозяина, и песня входит в нее, оплетая мышцы охотницы, оплетая изнутри бесстрашное сердце: чтобы медленней гнало кровь, чтобы отзывалось навстречу. Лес принимает её, ложится на лицо паутиной, и она дышит этим — белым и темным одновременно, дышит, потому что ей всё же нужно дышать. И ночь в ответ дышит ею, и он дышит ею — черные пряди перемешиваются с черными, с белой паутиной песни, видимой сейчас не-глазами: всем, что в ней только есть. И она трепещет, пойманная, но не умеющая больше помыслить о том, чтобы вырываться — чтобы разорвать это нахлынувшее единство. — Ты сама этого хотела, — выдыхает он ей в ухо. Сама пришла, сама захотела, сама не поняла, что нужно — и когда нужно — бежать; бестрепетно не отвернулась — и она вскрикивает, бессильная не согласиться: не сейчас и не здесь. Да. Да. Да. Я согласна. Я — твоя. Да будет так, потому что так велят ночь и лес. По щекам текут слёзы, и он сцеловывает их, позволяя наконец обхватить себя ногами и руками; и над головой по-прежнему сияют звезды, переплетаясь с ветвями, как будто ничего не произошло — или всё произошло уже давным-давно. Еще при первых звёздах.