The Handler

– Отпусти, Дима, – Соколовский буквально умолял уже давно бывшего любовника срывающимся шёпотом. Юноша не знал, зачем Ларин продолжает держать его при себе, продолжает душить, продолжает крошить выщербленную лестницу сознания. Многомерное пространство долго расслаивалось в пропахшей сладкими духами Ксении квартире, чтобы потом быть залитым просроченным сиропом руками мужчины, который любит одномерность. – Зачем? – критик прижимает чуть сопротивляющегося юношу к себе, – я ведь люблю тебя. – Мужчина улыбается, ласково перебирает тёмные прядки волос. Краем глаза он снова замечает жёлтую вазу, слишком яркую, режущую взгляд. – Дай мне свободу, – Руслан стоит на коленях, покрывает чуть болезненными поцелуями руки критика, – дай мне вдохнуть. Критик даёт юноше звонкую пощёчину, тот вздрагивает, но звука не издаёт, лишь хватается за обожённое резкой болью место и зажмуривает слегка посеревшие глаза. Руслан не сопротивляется, не бьёт в ответ – он был создан, практически запрограммирован для того, чтобы подчиняться, чтобы быть чьим-то, и ему даже смешно или хотя бы забавно. Ларин дрессирует: он требует послушания и слепого следования, полной отдачи себя, без остатка и каких-либо вопросов, какой-то любви совершенно странных, если не сказать причудливых, форм. И Соколовский слушается, выполняет команды. – Оставь меня в покое! – в один из дней Соколовский кричит, вырывается из рук Ларина и закрывается в спальне. Юноша чувствует, как за дверью начинается практически настоящая буря: живое воображение рисует налившиеся кровью от чистой ярости глаза мужчины, его метание по квартире в поисках того, что можно нарочито драматично бросить в стену, но так, чтобы ничего не разбилось, однако сегодня что-то идёт не так: критик бросает жёлтую вазу в дверь спальни, чтобы та, выбив дверное стекло, пролетела мимо головы сидящего на полу испуганного юноши. Ваза разбивается о паркет, а Соколовский вскакивает и оказывается посреди комнаты, когда видит руку, которая открывает замок изнутри. Руслан делает два шага назад, и по чёрному паркету, под осколками жёлтой вазы появляется пара капель ярко-красной крови – юноша наступил на осколок верхней части безвкусно яркой вазы. Ларин идёт к Руслану медленно, однако уверенно, не сводя режущего взгляда с его израненных осколками разваливающейся осязаемости губ. – Я хочу уйти. – Голос Соколовского звучит твёрдо, несмотря на то, что руки его дрожат. Пространство раскалывается от оглушительно резкого смеха Ларина. Мужчина делает ещё пару шагов к юноше, чтобы аккуратно коснуться синеватых пальцев, провести прикосновение чуть выше, к кистям, и резко сжать их горячими пальцами, давая понять, что никто никуда не пойдёт. Соколовский под давлением делает несколько шагов назад, по осколкам жёлтой вазы, чувствуя, как их острые грани легко распарывают кожу на ступнях. Юноша чувствует холодный подоконник, сознание заливается белой краской, а в воздухе чувствуется металлический запах крови. Руслан цепляется за плечи мужчины, не сопротивляется, возбуждается: ощущение горячих рук на бёдрах всё ещё заводит так неправильно сильно. Ларин властно целует юношу, пресекает любую инициативу, оглаживает острые рёбра и уже продумывает карту своих ярких следов, что проступают практически сразу на его чересчур чувствительной коже. Мужчина любит рисовать на своём Руслане, выводить какие-то безумные картины, слова, определяющие, по его мнению, сущность юноши – “блядь” его любимое. – Наблюдай мои трансформации, – Соколовский чувствует, что что-то в нём начинает меняться. Под глазами залегают глубокие тени, кожа бледнеет до сине-зеленоватого оттенка, волосы отчего-то становятся с каждым днём всё темней, а радужка глаз выцветает, и юноша всё больше начинает напоминать Ставрогина, о чём ему незамедлительно сообщает Ларин. Мужчину не устраивают подобные перемены. Ларин не хочет признавать, что сам творит такие метаморфозы с юношей, однако менять он ничего не собирается. Он всё так же обнимает свою девушку, а потом едет к Руслану – именно от этого в квартире всё пропиталось запахом её духов, хотя она здесь никогда не была. Как только мужчина переступает порог квартиры, Соколовский тут же начинает задыхаться – аллергия на духи даёт о себе знать, и его лёгкие будто опутывает прозрачной леской, чтобы потом постепенно затягивать ею всё сильнее, не давая вдохнуть. Ларину позволено всё, что угодно. Соколовский был влюблён непостижимо глубоко, а потому сам подарил власть над собой мужчине, преподнеся её, обёрнутую в приятную на ощупь, розоватую матовую бумагу, практически сразу после личного знакомства. Критик бесстыдно воспользовался безоговорочным доверием, которым тогда буквально светились глаза юноши. Соколовский немного влюблён и сейчас, поэтому он смирился со всем, и даже с пошлым, с привкусом приторной сладости запаха духов Ксении, и с отсутствием свободы, поэтому он не сопротивляется, когда его в очередной раз поворачивают лицом к прохладной стене, перекрывают кислород или оставляют грубые засосы на коже шеи – практически плакатно, просто и понятно. За это стыдно. Обрабатывая раны на стопах, обдумывая всё то, что произошло, Соколовский осознаёт, что призма времени всё же даёт о себе знать. Его разум затерялся в переводах и трактовках, сглаженных углах и чересчур острых гранях. Ларин вновь ушёл – негоже ему оставаться в этой квартире. Руслан пытается обнаружить источник резкого тяжёлого звона, однако сделать этого не может вот уже несколько недель. Соколовский не уверен, что в его жизни были моменты, которые не были пронизаны этим звоном; возможно, он был только в этой квартире, однако настолько впитался в подкорку сознания юноши, что теперь все воспоминания оказались сплетены с ним. Соколовский не выходит за пределы условной крепости уже несколько недель или месяцев, а потому он не знает о звуках на лестничной клетке, что сразу за металлической дверью. Единственное, что он помнит из мира за проклятой дверью, – это пятидесятый номер квартиры, а потому уверен, что дом с этой квартирой находится по Садовой улице. Своей он назвать её не мог. Перелом в сознании случается неожиданно: однажды Руслан понимает, что больше его здесь ничего не держит. Сердце остыло, и стены вокруг неожиданно оказались не бежевыми, а чуть синеватыми. – Наблюдай за переменами, – однажды резко заявил Соколовский Ларину, как только он открыл дверь. Тогда он впервые замечает яркую искорку страха в тёмных глазах напротив. Мужчина кривится, сжимается будто от пронизывающего ветра несмотря на то, что все окна в крепости плотно закрыты – открывать их время от времени имел право только мужчина. Сердце юноши всё больше напоминает холодную, лишённую всяких эмоций машину, и однажды он осознаёт это особенно резко и остро, и тогда он, будто вынырнув из-под толщи зеленоватой речной воды, впервые за долгое время делает глоток свежего воздуха, впуская его в освободившиеся от лески лёгкие. Голова кружится, а пространство кажется плохо пропечатанной старой газетой из-за чёрных точек перед глазами. Тогда Соколовский впервые хочет уйти по-настоящему, хочет покоя, что точно прячется за сейчас тёмно-серым, чуть подсвеченным рождественскими выставками и ярмарками огнями, видным из широких окон квартиры горизонтом. Юноша бежит к шкафу с зеркальными дверьми, чтобы найти какие-нибудь тёплые вещи. Корочка на сбитых костяшках постоянно касается разных тканей, цепляется о них, из-за чего россыпь маленьких, но болезненных ранок начинает вновь кровоточить. Через полчаса Руслан стоит в старом чёрном пальто, тёплом шарфе и осенних ботинках перед зеркалом в прихожей и точно знает, что пора спешить – он прикрывает глаза и под его веками вырисовывается картинка того, как машина Ларина подъезжает к подъезду этого дома. Оказывается, что мужчина совершенно не боялся того, что юноша может сбежать – дверь запросто открывается изнутри. Соколовский бежит по лестнице вниз, когда мужчина заходит в лифт на первом этаже, и Руслан это знает: Ларина подводит его безоговорочная пунктуальность, юноша практически до секунды может рассчитать местонахождение мужчины в дни, когда тот приходил к нему. Руслан не позволит больше контролировать свои чувства, не позволит больше измываться над собой, не позволит оставлять уродливые следы на своих шее, кистях и внутренней стороне бёдер. Он не собирается больше делать так, как ему говорят, он совершенно не боится абсолютно чужого города и того, что на данный момент всё его имущество состоит из пачки спичек в левом кармане потрёпанного пальто, на котором отчего оторваны все до единой пуговицы. Когда юноша открывает железную дверь подъезда, Ларин держит чуть помятую, сероватую записку, на которой кривым, резким почерком выведено небрежное "я больше не буду бояться гулять в одиночестве". Внутри всё обрывается – его мальчик один где-то в огромном городе, и от осознания того, что он может кому-то рассказать, кровь стынет в жилах. Соколовский дышит полной грудью, пока воздух вокруг него мерцает лёгкими снежинками в жёлтом свете вывески какой-то кофейни. Он не знает, куда идти, он мысленно умоляет мужчину оставить его в покое, ослабить давление, отпустить рычаг. – Я никогда больше не буду твоим, – повторяет юноша, жгущий последние спички из коробки с розоватым цветком. Поднимается настоящая метель. Замутнённое сознание постепенно покидает замерзающего Соколовского. Ветер продувает незастёгнутое пальто, ноги в промокших насквозь, лёгких ботинках не ощущаются вовсе – у желанной свободы оказываются длинные холодные щупальца, что запросто проникают под одежду. Руслан шёл сюда несколько часов с одной лишь целью – чтобы Ларин никогда больше не смог его найти, а потому едва ли он собирается возвращаться. – Я никогда больше не буду твоим, – продолжает в бреду бесшумно шептать Соколовский, не отрывая взгляда вновь ярких, синих глаз от заснеженной дорожки. В пространстве всё так же льётся тёплый, отдающий почти домашним уютом свет от рождественских огней из ближайшего небольшого кафе. Последнее, что он видит сквозь запотевшие линзы своих очков перед тёмной бездной – полыхнувший рыжий огонь то ли последней спички из коробки с розоватым цветком, то ли рыжей макушки случайного прохожего. Юноше на долю секунды кажется, что он слышит голос, пронизанный нотками странного, едва ощутимого беспокойства, прямо над ухом. Руслан из последних сил улыбается.