Наказание

Тьма за пределами освещённого торшером круга знакомо колыхнулась. Интегра с нарочитым упорным вниманием уставилась в телевизор и процедила: — Я же сказала: не показывайся мне на глаза. — Я и не показываюсь. — Прекрати ёрничать. Я по горло сыта твоим больным чувством юмора. — Не думаю, что определение «больное» тут подходит. Скорее, «не совсем человеческое». — Зато подходит определение «сыта по горло». Неизвестно, сколько ещё придётся расхлёбывать последствия вчерашнего происшествия. — Я всего лишь следовал приказу, моя хозяйка. Найти и уничтожить. — Вот именно! — взвилась Интегра. — Уничтожить! Не «вырывать сердце». Ты что, не мог просто взять и пристрелить вампира, которого преследовал? Нет же! Тебе понадобилось разыграть этот «не вполне человеческий» спектакль с вырыванием сердца. И почему? У тебя патроны кончились? Нет! Тебе просто-напросто захотелось вырвать сердце этого выродка! На глазах у пятнадцати свидетелей! — Не мог же я ждать, пока они разойдутся. Не ввязываясь в дальнейший спор, Интегра процедила: «Вон отсюда». С гневной тирадой выплеснулась и часть злости; молча Интегра напомнила себе, что имеет дело с бессердечным глумливым чудовищем, но вместе с тем приходилось признать и само собой вытекающее: Алукард есть Алукард. Будь он меньшим любителем жестоких эксцентричных трюков, он, пожалуй, был бы менее... самим собой. Высунувшаяся из-под дивана рука украдкой погладила её по голени, и Интегра резко подтянула ногу. — Не прикасайся ко мне. Казалось, весь воздух в комнате зарябил от негромкого низкого смешка. — Стало быть, меня отлучают от тела? В наказание за плохое поведение? Щёки Интегры вспыхнули. Она не испытывала стыда за то, что, перефразируя выражение Алукарда, допустила его до тела, — если бы она считала, что совершает нечто постыдное и недостойное, то просто не делала бы этого. Но намёк, будто она пытается прибегнуть к дешёвым женским уловкам, до смешного неумело, к тому же, был обидным. — Из больницы пока что выписали только троих из свидетелей происшествия: тех, кому посчастливилось лицезреть твои художества мельком. Остальных до сих пор проверяют на различные последствия шока. Двое грозятся поднять скандал в прессе. Сэр Николас, которому это расхлёбывать, доводит меня до белого каления и, вынуждена признать, имеет на то полное право. Я устала за сегодня как собака, только и всего. Если тебе нужна причина, из-за которой у меня нет настроения, глянь в зеркало. Вопреки слухам, они неплохо тебя отражают. Интегра без помех посмотрела серию «Блэкаддера» почти до конца, когда не без удивления рискнула предположить, что и правда заставила Алукарда задуматься над «плохим поведением». Однако тут кто-то, приблизившись совершенно бесшумно, сел в пустое кресло рядом. Слегка повернув голову, Интегра так и уставилась на тонкую темноволосую девушку, одетую в белый брючный костюм. Только знакомое азартное выражение тускло светящихся алым глаз да вовремя всплывшее в памяти воспоминание из дневников отца не дали Интегре метнуться за пистолетом. — Чем больше я прошу оставить меня в покое, тем больше тебе неймётся, да? — Если ты правда хочешь остаться в одиночестве, всегда можешь приказать, — наглец прекрасно понимал, что после подобного заявления без крайней необходимости никакого приказа не последует. — Просьбы же твоей я стараюсь придерживаться и не показываться тебе на глаза — во всяком случае, в привычном, раздражающем тебя облике. Поджав губы, Интегра покачала головой и снова уставилась в телевизор. Обнаружив, однако, через несколько минут, что с преувеличенным интересом созерцает рекламу «Мальборо», она пощёлкала пультом, поморщилась на мелькнувшую беготню со стрельбой и остановилась на музыкальном канале. Нельзя было не отдать должное: конкуренции с Алукардом телевизор не выдерживал. Сдавшись, Интегра вместо экрана бесцеремонно уставилась на преобразившегося вампира. В тринадцать лет она впервые прочитала о том, что Алукард когда-то превращался в девчонку, и немедленно поинтересовалась, почему, — уж кто-кто, а Алукард, на её неискушённый взгляд, не производил впечатления любителя переодеваться в женское платье. Ответ содержал двусмысленный намёк на непорядочность её отца и очень Интегре не понравился. Много лет спустя она смирилась с тем, что ничто человеческое не чуждо даже отцам, а главное — твёрдо усвоила, что ни в коем случае не стоит вестись на подначки Алукарда. Так что теперь, разглядывая его, Интегра не испытывала ничего, кроме любопытства и лёгкого трепета перед приоткрытым ей кусочком прошлого. Лицо Алукарда, как и голос, могли равно принадлежать и девушке, и мальчику, только что вступившим в пору зрелости, — лишь длинные волосы и женственный фасон одежды заставляли первым делом предполагать в этой личине Алукарда девушку. Поймав взгляд Интегры, он чуть улыбнулся и пропустил между пальцами лоснящиеся тёмные пряди волос. — Значит, именно так ты выглядел когда-то? — Некоторое время, да. Выглядел, расправлялся с врагами рода человеческого, подшучивал над гостями хозяина и выводил из себя его самого. — Всё это получается у тебя неплохо независимо от внешности. — И не только это, — Алукард многозначительно ухмыльнулся. Прежде чем Интегра успела закатить глаза и заявить, что ей не нервные, взбудораженные гормональными бурями тринадцать лет и что он может не трудиться, пытаясь вывести её из себя грязными намёками о её семье, Алукард, вильнув бедром, с нечеловеческой плавностью и стремительностью оказался прямо перед ней и навис лицом к лицу, будто намереваясь поцеловать. Интегра предостерегающе уперлась рукой ему в грудь, отстраняя. — Я же сказала: не прикасайся ко мне. — Я и не прикасаюсь. Прикасаешься только ты — даже лапаешь меня, я бы сказал, моя хозяйка. Интегра снова покраснела. Под ладонью ощущалась не бросающаяся в глаза, но несомненно женская упругая грудь. Интегра смешалась: она не хотела убирать руку и подпускать Алукарда ближе, но чтобы оттолкнуть его, ей пришлось бы «облапать» его сильнее. Алукард отстранился сам, присел на низкий журнальный столик напротив, однако руку её, так и лежавшую у него на груди, увлёк за собой, послушно не прикасаясь, а притягивая за рукав. Сидя, он оказался ниже Интегры; снизу вверх взглянувшие на неё большие, широко расставленные глаза с красным блеском невинно моргнули. — Где же твоё обычное любопытство? — игриво подначил он. — Загремело туда же, куда и весь мой день. Алукард, я же сказала, я устала... — Что ж, мне нечем утомить тебя ещё сильнее. Алукард развязно дёрнул коленями широко, бесстыдно расставленных ног, и Интегра невольно покосилась туда, куда ей хотелось смотреть меньше всего: на обтянутую светлыми брюками промежность. Спешно Интегра подняла взгляд на грудь, слишком отчётливо ощущавшуюся под ладонью, — тоже скверная мысль, — и в итоге уставилась на довольное лицо Алукарда. Казалось, тот гордился отсутствием всяких признаков мужественности откровеннее, чем позволял себе кичиться своим мужским достоинством; в последнем случае Интегра безжалостно подтрунивала, что для существа, способного по малейшей прихоти менять облик, подобное мужское тщеславие смехотворно. Теперь же неизведанная и явно отличная от привычной анатомия под светлыми брюками не давала Интегре покоя: гладко ли там, как у куклы, или всё, как положено женщине; и если второе, то зачем Алукарду сдались такие детали?.. — Тебе же любопытно, Интегра. Всё в твоих руках; остановишься, как только пожелаешь. В это легко верилось, когда Интегра, присев на краю дивана, глянула сверху на него — более юного, более хрупко сложенного... юную и хрупко сложенную, вернее. Ни девочки, ни женщины Интегру никогда не привлекали — но Алукард, скажи она это вслух, парировал бы, что он и не женщина, и был бы совершенно прав. Так же как, пожалуй, был бы прав, посмеявшись, если бы она приструнила своё пробудившееся любопытство и желание единственно из-за боязни слишком пойти у него на поводу. Она склонилась и на пробу прижалась поцелуем к ярким, великоватым губам. Поцелуй отличался от привычного не только мягкостью женских губ, влажностью («Слюнявостью», — подумалось мимоходом не без брезгливости) — Алукард постарался настолько преобразиться, что даже вкус у поцелуя вышел совсем иным. Оторвавшись, Интегра глянула в не казавшиеся уже знакомыми большие, слегка раскосые глаза, в чужое лицо с мелкими чертами и крупноватым ртом, и по коже пробежал волнительный холодок. — Подумать только, я изменяю тебе с совершенным незнакомцем, да ещё с девушкой. Сердце ухнулось в пятки, когда Алукард, подыграв, ответил ей из тьмы за спиной собственным низким голосом — в то время, как его телесное воплощение, так и сидя на столике, молча, лукаво глядело на Интегру: — Какая незадача. И ведь кроме себя мне винить в этом некого. — Вот и будет тебе наказание. — Всего лишь поцелуй с чужой девушкой? Безусловно, это ещё слишком мягкое наказание, хозяйка. Не в силах сдержать смешок, Интегра поцеловала его снова, на сей раз вернув заблудившуюся в забытье первого поцелуя руку на согретую ей же выпуклую грудь, поглаживая через одежду; затем, сочтя одежду чересчур плотной и излишней, Интегра принялась расстёгивать пуговицы пиджака и строгой рубашки. Те не спешили сами выскакивать из петель, как бывало у Алукарда обычно, и Интегра хмыкнула ему на ухо: — А в женском облике ты скромница. — В моё время девиц учили... Алукард осёкся, охнув, когда рука Интегры скользнула прямо в чашечку простого, без кружев, лифчика, обнаружившегося под рубашкой, обхватила небольшую грудь, трогательно ткнувшуюся в ладонь твёрдым соском. «Чему учили?» — хотела насмешливо переспросить Интегра. Боже, ей следовало бы выставить Алукарда в подвал, посадить на медицинский паёк и никаких задушевных разговоров, никаких выездов в ближайшее время, но он в очередной раз нашёл к ней подход, поганец, и теперь Интегре оставалось только вымещать отголосок досады на путающейся, неподатливой женской одежде. Вместо того чтобы волноваться о завтрашнем продолжении скандального происшествия, она, глава организации «Хеллсинг», волновалась о том, что не может сообразить, как позатейливее ублажить женскую грудь, о том, не слишком ли быстро она перемещает своё внимание вниз... Переводя дух от волнения, Интегра старалась не теряться. В конце концов, от неё не требовалось ничего объективно нового, ничего, что она не испытала бы на себе. Нужно было просто следовать тому, что делал с ней сам Алукард; наверняка ему нравится то же самое. К примеру, он любит, не размениваясь на дразнящие нежности, расстегнуть ей брюки и запустить руку прямо в трусы, жадно обхватить ладонью промежность, будто ревниво заявляя права, захватывая в горсть её мгновенно возбуждающееся женское естество. Прильнув ладонью к втянувшемуся от этого прикосновения уязвимому животу, Интегра проникла ниже. Там, где она привыкла осязать жёсткую кучерявую поросль и мощный член, всегда в той или иной степени уже напряжённый к тому моменту, когда рука Интегры до него добиралась, она нашарила гладкий, слегка опушённый редкими мягкими волосами лобок, раскрывшийся внизу влажной в ожидании её прикосновения щелью. Алукард не сдержал стона, заёрзал, теснее прижимаясь к испытующе, осторожно ласкающей его хозяйской руке. Смешно торчащие вперёд острые грудки прижались к груди Интегры, потёрлись, отделённые лишь тканью лифчика — она и не заметила, когда Алукард успел расстегнуть её блузку, всецело поглощённая новой, неизведанной стороной их физической близости. Лифчик Интегра стянула вниз сама и прижалась обнажённым телом к другому, почти по-детски худощавому, вынуждая Алукарда упереться сзади руками в столешницу, балансируя на плохо приспособленном для такой пикантной ситуации предмете мебели. Её рука двинулась между щедро увлажнёнными складками увереннее, и Алукард без стеснения подался навстречу: — Пожалуйста... Не было необходимости уточнять, что «пожалуйста». Ответ свербел внизу живота Интегры, пока она стаскивала с худых, но, несомненно, женственных бёдер светлые брюки. Свербело не там, где обычно, а спереди, там, где недоставало того, чем охотно удовлетворял её Алукард. В отличие от него, однако, Интегра менять пол и облик по желанию не могла; могла зато, на ощупь осторожно отыскав промеж раскинутых ног, промеж раскрывшихся набухших нижних губ вожделенное отверстие, проникнуть внутрь пальцем, затем двумя. С замирающим сердцем Интегра ощущала, как тесно охватила пальцы неровная, горячая плоть, как Алукард резко задержал дыхание, и внезапная мысль пронзила её испугом, сорвалась с губ: «Ты — девственница?» — прежде, чем Интегра осознала абсурдность вопроса и положения в целом. Она, трясясь, как неопытный возлюбленный в первую брачную ночь, с погружёнными в интимнейшее место древнего носферату пальцами спрашивает, девственен ли он. — То есть... ты когда-нибудь... занимался любовью в этом теле? Алукард почти зарычал. — Ну конечно же. Чего я за века только не испробовал. Или, — исказивший девичье лицо оскал преобразился в глумливую усмешку, — тебя интересует только последний век, Интегра? Интегра разозлилась бы на него: и за саму насмешку, и за настырность, с которой он дразнил её намёками на прошлые связи с членами её семьи, но только не сейчас, когда сердце её колотилось будто бы в кончиках погружённых в него пальцев, когда он сам сжимался вокруг нежным, то ли предвкушающим ласку, то ли замершим в ожидании боли нутром. — Сейчас меня интересует одно: девственница ты или нет? — А тебе хотелось бы? — Нет! Слишком свеж был в памяти собственный первый опыт, захватывающий, но болезненный. — Значит, не буду, — Алукард усмехнулся в последний раз перед тем, как дерзкое выражение растворилось в покорном самозабвенном желании. — Не бойся. Двигайся. Конечно же, я занимался любовью и так, — он выгнулся навстречу её ожившей руке. — Не мог же я упустить наслаждения, что доставляет женское тело. Только раз, когда Интегра, изводясь собственным, ищущим выхода желанием, слишком смело проникла вглубь, он зашипел от боли, выдавил, объясняя: «Ногти», — и Интегра слегка согнула пальцы, стараясь не царапать — гладить подушечками в приливе небывалой покровительственной нежности. Пускай сам Алукард находил в боли ещё один оттенок наслаждения, пускай Интегра обычно готова была немного удовлетворять эту его страсть, но не сейчас, когда все чувства и ощущения кричали, вопреки здравому смыслу, что он меньше, слабее, уязвимее её. Выросшая среди мужчин, такими Интегра привыкла воспринимать женщин, благополучно исключая из этой категории себя. Её пугала мысль причинить ему боль сейчас, даже попроси Алукард об этом сам. Он довольно застонал, когда Интегра медленно извлекла пальцы наружу и закружила вокруг входа, игриво проникая, то и дело, внутрь, порождая новые гортанные удовлетворённые стоны. Пускай Алукард теперь сколько угодно донимает её неприличными намёками хоть о её легендарном деде с безупречной репутацией, — познавая раскинувшееся, изогнувшееся под ней тело, Интегра узнавала в самых интимных деталях свои собственные предпочтения, чувствительные места, то, что Алукард перенял от неё, чего не мог воссоздать ради никого другого до близости с ней. Руками, губами познавая чувственное женское тело, на первый взгляд не имеющее ничего общего с её собственным, Интегра считывала самое откровенное признание в любви, которое когда-либо получала от своего немёртвого возлюбленного, и с жаром старалась не оставить его без ответа. Наконец, Алукард забился под ней, насаживаясь на целую щепоть, которую Интегра протолкнула в него, растягивая до предела, уже не опасаясь, напротив — изнывая от желания вставить, довести до разрядки, не без самодовольства почувствовать, как Алукард кончает от её проникновения. Через упруго прижавшуюся к её груди бледную, но разгорячённую любовной игрой грудь Интегре передалась сладкая судорога чужого облегчения. Собственное нутро свело от неудовлетворённого желания. Поглаживаниями собрав последний трепет подаренного ей Алукарду удовольствия, Интегра бережно покинула его тело и выпрямилась, готовая, не смущаясь, той же рукой забраться в собственные расстёгнутые брюки. Налившаяся тяжёлым, подзабытым в круговороте нового опыта, возбуждением плоть молила о любом прикосновении: достаточно было оседлать подлокотник дивана или тяжело рухнуть на место, поджав под себя твёрдую спасительную пятку. Но Алукард, распластанный на журнальном столике, тяжёлым пристальным взглядом из-под густых ресниц удержал её. Не приподнимаясь, он соскользнул к её ногам и вдруг, подхватив, опрокинул Интегру на диван, вышибая на миг дух, закинул на узкие, обманчиво слабые девичьи плечи её колени. Сдёрнув остатки одежды, он впился припухшими от поцелуев губами в её припухшие от нехватки таковых нижние губы и выпил наконец-то получившую выход страсть, не позволяя Интегре в течение одной ночи изменить ему вторично, пускай даже с её собственной пяткой.