beautiful

Чихун, конечно, совсем не тот человек, которому нужно дарить цветы. И не то, чтобы дело было в каких-то принципах, или личных предпочтениях этого самого Чихуна. Просто цветы как-то ему совершенно не подходят, даже смешно. Такие дела. Казалось бы – такая мелочь, казалось бы – мало ли на земле мальчиков, что настолько не краше цветочков, что лучше даже не сравнивать? Было бы куда печальнее, если бы ему не шёл алкоголь, например, или смешные шутки, или моднявые шмотки. Вот это была бы настоящая печаль-беда, трагедия, достойная увековечивания в паре десятков грустных песен, в припеве каждой из которых было бы «и мы разошлись, как в море корабли, на почве полного несоответствия друг-другу». Есть, конечно, вещи, куда более печальные, чем простые песенки-чудесенки. И, если для того, чтобы быть сказочно счастливым, требуется пара-другая тонн сказочного везения, то для того, чтобы быть феерически несчастливым, не нужно вообще ничего. То есть – совсем. Ни-че-го. За исключением глупого сердца, ещё более глупой башки, чувствительного нутра и сказочно феерического мальчика на роли «лучшего друга», чёрт его подери. Чихун и правда сказочный, во всём, и феерический во всём тоже, начиная от поведения и (печального) уровня IQ,и заканчивая странной логикой в выборе «своих». Мино, конечно, свой в доску, но есть кое-кто посвоее, и вот тут-то и кроется настоящая драма. Собственной свойскости Мино настолько мало, что иногда просто нечем дышать. На протяжение десяти лет. Чихун похож на слегка недоразвитую нежную гориллу, которая, наверное, просто никогда не вырастет из подросткового периода в развитии. И в этом тоже драма, если честно, потому что в своей нелепой детскости Чихун хорош настолько, что даже не смешно. А ещё у него шрамик над верхней губой, справа, такой маленький шрамик, который похож на крохотку-рыбку. И когда это чудище с координацией пьяного медведя вдруг улыбается – туши свет. Улыбается Чихун почти всегда, и почти всегда – именно вдруг. С таким, как Чихун, наверное, очень хорошо дружить, лоб в лоб, плечо к плечу – никаких заморочек, никаких претензий, никаких сложостей. Только вот если честно – просто дружить, безо всяких там. У Мино постоянно чешется кожа. Особенно – на груди, кончиках пальцев и на лбу. Когда Чихун рядом – ко всему прочему начинают ныть губы, просто ужасно. Дерматологи и аллергологи в растерянности разводят руками, и Мино просто как-то живёт с этим всем. Почти «ужасно». Чихуну не идут цветы, Чихун на цветок совсем не похож, но у Сон Мино в голове и сердце постоянные синие розы, как из дурной сказки. На розу Чихун не похож тем паче. Но синие розы у Мино везде, и все они – Чихун, хоть он и не взялся бы объяснить, почему, даже спьяну. Просто в его маленьком и очень простом мире есть только Чихун, все бесконечные десять лет несколько фальшивой дружбы, и от обилия не самого оригинального цветка становится немного проще. Он даже выбивает себе один такой над правой ключицей, а два маленьких – носит в ушах, и от этого кажется, что они с огромным ласковым детёнышем гориллы чуть ближе. Всё это, конечно, немного тянет на безумие. А потом дурачина Чихун (самый, самый лучший мальчик во всех обитаемых вселенных!!!) расстаётся с мудаком Чихо, и Мино кажется, что он ухает вниз головой с бесконечно высокого обрыва в тёплую воду. Чихун с Чихо расстаётся, кажется, совсем, а не понарошку, как уже бывало несколько раз, и это до того смахивает на единственный заветный шанс, что Мино летает, как на мультяшно огромных крыльях. Кожа начинает чесаться всё сильнее, потом начинают зудеть лёгкие, словно от не самой сильной, но фатально затяжной простуды. Не помогают ни обезболивающие, ни успокоительные, ни антивирусные. Не помогает ничего. - Это, - говорит Джину с самым философским видом, когда Мино рассказывает ему всё, совершенно всё, от и до, потому что нет больше сил волочить всё это в себе одному, - очень похоже на сказку, ты в курсе? Джину, вообще-то, тот ещё дурень, и голова у него совершенно пустая, от того, что ни чем не обременённая. Но если Мино – дурак, подвид «простой», то Джину – подвид «с тонкой душевной организацией», и это, конечно, труба. Да и недавно закрутившаяся дружба (назовём это так) с господином Пак Кёном – умником и философом от Бога, - совершенно не идёт ему на пользу. То есть, идёт, конечно. Но совсем не для ошалевшего от личных страданий Сон Мино. - В сказках, как правило, хороший конец, - грустно скулит Мино, и очень жалеет, что начал этот разговор. - Так твоя ещё даже не началась, - ответствует Джину, и улыбается так, что Мино хочется плакать. Всё это звучит так себе. За десять-то лет, как правило, всё уже заканчивается, не то, что начинается. Хотя бы уже вертится. - И что ты предлагаешь? Взять и ска… Мино вдруг закашливается противным деручим кашлем, и во рту появляется горький травяной привкус, словно он только что разжевал упругий стебелёк, только совсем не розы. Розы не горькие (Мино пробовал). - Именно, - Джину легко пожимает плечом, кивает сам себе, и смотрит с видом «только попробуй поспорить». –Что тебе терять? - Как минимум – дружбу с ним. - Ой, да ты же с ним не дружишь, так, прикрываешься удобным словом. Мино хочет спорить, желательно – матом, но новый приступ кашля не даёт выдавить из себя хотя бы одно слово. Чихун стоит перед Мино, и буквально светится изнутри своей глупой щенячьей радостью. Он всегда ужасно Мино рад, ему хорошо с ним, и всегда весело, вот и не сдержать улыбки, не спрятать маленькую рыбку-шрамик. Мино от этого умирает всякий раз, и уже почти проклинает собственное бессмертие. Если бы не впавший во вселенскую мудрость Джину, Мино бы уже помер окончательно. Вот прямо вот сейчас. Потому что Чихун красивый, такой красивый, что сердце сводит сладкой судорогой, а лёгкие буквально дерёт, уже не как от простуды, а как от затяжного бронхита. - Ты чего? – спрашивает Чихун, вместо приветствия, и смотрит прямо в глаза нелепым щеночком. – Приболел? Мино отрицательно качает головой, сглатывает подступающий кашель, и хмурится очень серьёзно. Чихун, бестолочь эта, прыскает, глядя на эти мимические повороты, и у Мино, кажется, совсем не остаётся сил. Снаружи всё зудит, а внутри щекочется, и, ей-богу, такого не пожелаешь и врагу. - Я сейчас буду говорить, - предупреждает Мино, и Чихун вдруг кивает, делается собранным и очень внимательным. Он, конечно, тот ещё дурак, но сердце у него огромное и такое чуткое, что никогда, наверное, не ошибается. Мино медлит, пытаясь собраться с силами, но ругает себя, потому что хватит уже, целых десять (!!!) лет собирался, куда уж ещё-то. «Я, - говорит Мино, и сам себя почти не слышит, потому что от волнения закладывает уши, - хочу сказать тебе что-то очень важное. Я вот на тебя смотрю, Чихун, и у меня в голове такие слова звучат, каких я и не знал раньше.» Чихун хмурится чуть вопросительно, склоняет голову на бок, весь подаётся вперёд, чтобы расслышать. «О чём-то добром слова, о вечном. О любви, о верности, о вечности, очень много слов. И все они о тебе, даже если кажется, что о смерти.» Мино сглатывает, трёт горло, потому что он же говорит, говорит, но изо рта не выходит ни одного звука. И каждое сказанное им слово падает на грудь, на напряжённые кисти рук, на асфальт восхитительно нежными лепестками всех оттенков розового. И во рту становится очень горько, очень горячо и очень вкусно. «Я всё смотрю на тебя, - продолжает Мино лепестками, потому что не может больше молчать, потому что должен сказать всё, раз уж начал, и плевать, что Чихун ничего не слышит, только смотрит на лепестки с волнистыми краями, заворожённо и чуть взволнованно, - и у меня в груди такие чувства, о каких я и не знал раньше. И слов к ним я тоже не знаю, до сих пор. Но все они тоже о верности и о любви, и тоже к тебе.» В груди болит сильнее, горло сдавливает, и Мино подставляет ладони, ловит лепестки целыми горстями, и показывает Чихуну, как своё живое глупое сердце. Сон Мино, двадцать пять лет, восхитительно, дивно цветёт изнутри. «Я всегда думал, что ты совсем не похож на цветы, но для меня ты был синей розой. – Он даже проводит тыльной стороной запястья по спрятавшейся под рубашкой татуировке, а потом опять смотрит на Чихуна, совершенно не понимая, почему и как всё это происходит с ним. – Какой же я дурак, Чихун!» На слове «дурак» на повлажневшую ладонь падает круглый сочный бутон, тёмно-бардовый, словно живой, и распускается прямо в пальцах трогательным пионом. «Никакая ты не роза, - говорят всё падающие с губ лепестки, - ты же пион, даже на имя твоё похоже… Какой же я глупый!» А Чихун всё стоит, как истукан, дурацкий тотемный столб, фонарь уличный, водонапорная башня, просто стоит и смотрит во все глаза, как его лучший друг, самый его родной и важный человек, вот тут, в каком-то метре, буквально разлетается на лепестки, словно они оба – сценка в клипе Кан Сынюна, словно они – мультяшные герои красивой песни. «Мне болит, - шелестят лепестки, - мне так болит, Чихуни. И в груди, и в голове, и в лёгких!.. Я так ждал этого момента, но я же не знал, что так… а если я сейчас умру? А ты же даже не понимаешь, что я тут тебе говорю…» Только Чихун понимает. Понимает все, до единого, слова-лепестки, и стоит-то вот так, замерев, потому что всё сказанное очень огромно для него, очень неожиданно и очень заветно. (Он, конечно, многие годы был с другим, и думал, что любит, думал, что любим, но в тайне всегда завидовал тому, кого Мино полюбит.) «Чихун, они не кончаются!» Мино смотрит с паникой, потому что лепестков и с сочным треском распускающихся бутонов всё больше, как только поместились в тощей грудине? Но больше он не говорит ничего, потому что в одно мгновение он стоит, перепуганный, горячий, живее всех живых живой, а в следующее – Чихун оказывается совсем близко, и просто тычется лбом в плечо, у самой шеи, и издаёт такой звук, что не поймёшь сразу – то ли всхлипывает, то ли смеётся. - Это самое красивое, что я видел в своей жизни, - гудит Чихун, и медленно обнимает мягкими добрыми руками поперёк спины. – И самое красивое, что я слышал. Я ничего не слышал, но, кажется, угадал. Я угадал? Мино только кивает, какой-то одновременно крошечный и огромный, слабый и всесильный, умирающий и бесстыдно живой. Потому что Чихун его обнимает, совсем не так, как было раньше. Совсем не так. Лепестки то и дело срываются с губ Мино ещё несколько дней, и Чихун смешно фырчит, снимая их с собственного языка. А потом они заканчиваются, очень правильно и легко, и после них начинается новая жизнь, одна на двоих. Безмерно юная, бессовестно смешливая, сказочно нелепая, трогательно глупая, огромная и, кажется, бесконечная. Такая хорошая жизнь. OWARI