Страхи

Он не болен. По его венам текут камелии, опоясывая сосуды и легкие, прорастая с каждым поцелуем, который его маэстро благочестиво дарит чужим губам. С улыбкой, уверенной и нежной, коварной, как мягкость шиповника. На его плечах и спине каллы, они прорастают с каждым прикосновениям к чужой коже, затмевая боль в легких, пока на запястьях нежно распускаются редкие викарии. Со временем в труппе, с каждым новым местом, Брумм дышит все реже, он вдыхает воздух в грязные легкие и выдыхает в этот мир яд, он существует столько, сколько никому здесь не могло и снится, но так же давно не дышит. Не живет, ощущая на плечах сотни прожитых и отнятых пламенем жизней, не размышляя уже, что из этого правильно. Жизнь возвращается к нему ненадолго с каждым взглядом алых глаз, прикосновением черных пальцев к запястью. Они оба все понимают, и маэстро с тоской смотрит в глазницы маски, прекрасно зная, что под ней — истерзанное болью лицо и нежные лепестки викарий, приносящих за собой эту боль. Но отчего-то вновь касается тонкими пальцами бледной кожи под маской, оставляя новые шрамы от ненавистных цветов. Быть может, ему самому это дает ту самую иллюзию нужности, которой он пытает своего друга, деля постель с кем-то, кто никогда не станет настолько же ценным. Он и сам не знает, но вновь касается сухими губами шеи друга, отчаянно сжимая его запястья, не позволяя уйти. А Брумм закрывает глаза, прижимая худые руки ближе к коже, и понимает, что эта секундная ласка — большее, что может дать ему Гримм. Слишком гордый, чтобы признать, что все так и должно быть, и слишком разбитый, чтобы назвать это ошибкой. Потому что его пальцы опоясывают нежные стебли колокольчика, потому что он — лишь слуга ритуала, потому что все они — рабы короля кошмаров. Потому что в шатре маэстро холодно, а Гримм впервые за годы снимает маску, чтобы увидеть лицо, которое он сам покрывает мелкими шрамами прорастающих магических цветов. Он не хочет ранить Брумма, прикрывает веки и отводит глаза, чтобы не видеть, но перечит самому себе, пытливо смотря на нежные раздавленные лепестки на запястьях. Притягивает их к себе и вновь касается губами ран, желая исцелить, но принося лишь больше боли. Молчит. Они молчат так долго, что, кажется, забыли голоса друг друга, но нежные поцелуи продолжают покрывать тонкую кожу, принося за собой новую порцию боли. И Брумм стискивает зубы, сжимает веки, но не отрывает рук, позволяя все. Он давно все признал и принял, но, видимо, недостаточно, ведь маэстро кашляет лепестками нежно-фиолетовыми лепестками и умоляюще смотрит в черные глаза, теперь не скрытые за маской. Цветы не растут у счастливых. Цветы не растут от радости. Но боль и отчаянье — хорошая почва для страхов, обреченных появляться цветами.