Под чужими и страшными звёздами

Ему так хочется сгореть. От стыда. Надо же, Гэвин Рид обнажённый на кровати лежит перед Алленом; дрожит от сурового, тяжёлого взгляда. Он поражён будто пулей в лоб, но из раны сочится не кровь, а пепел — Гэвин горит изнутри; плавится совесть, самоконтроль и моральных устоев хитросплетение. Ультрамариновый свет струится по стенам, сползает вниз, разливается по полу глубоким озером; в его центре — постель, мягкая, — Рид на ней. Соблазнительный и безвольный. Как животное, что всю жизнь провело взаперти кормясь с руки хозяйской — — беззубое, хотя в пасти полно клыков, заточенных до бритвенной остроты, без права выбора, бесхребетное. Всё у кого-то есть «без-» и «бес-», а у Гэвина нет ни черта; только Дэвид на эту ночь. Такой красивый в неоновом свете. Хищнический оскал — краешки губ в стороны; рука опущена на загривок и заставляет покорно голову опустить — к члену. А Рид и не спорит; губами влажными обнимает головку, исцеловывает-выцеловывает; в вальсе языком кружит вокруг. Он — зверь покорный, перечить не вправе хозяину своему; а иначе — кусок мяса — награда бесценная, — не будет получен. Аллен сладко облизывается, довольный-довольный, счастливый. Пред ним заранее преклонили колени — признали властность. Сердце Рида готово клетку рёбер ломать; ему отчего-то неистово хорошо, хорошо так, словно он — центр вселенной и звёзды вокруг. Но он понимает, что находится в чужом совершенно космическом пространстве. Или вовсе не в нём — а под звёздами, страшными, дикими; не укрощёнными ни хаосом, ни порядком. И под ними ему — падать и вновь подниматься, чтобы чувствовать. Дэвид любуется совсем будто непринуждённо. Гэвин жмурит глаза, вбирает объект ласк своих поглубже в глотку; Аллен стонет хрипло и сладко. Так, что Рида снова пронзает осколками-дрожью. Гэвин давится, но не оказывает сопротивления; только останавливается на миг. И Аллен сжимает пальцами волосы, давит и заставляет продолжить. Требовательный какой. Гэвин не перечит; он — послушный щеночек. Он — исполнитель команд. Дэвид стонет снова — Рид рукой тянется вниз к паху, бежит от изнеможения; он хочет-хочет-желает нуждается. Но брошенный, хоть и вскользь, взгляд выбивает из колеи; и Гэвин больше рукой не тянется, сжимает бедро Аллена подрагивающими пальцами и опять берёт в рот так глубоко, как может. Дэвид хрипит и стонет, это всё вперемешку; Гэвин вслушивается, замирает — лишь бы самый тихий звук не упустить. Сквозь тёмное марево пред глазами Рид видит улыбку, пошлую, ясную; отстраняется резко — терпеть больше не в силах. Хочется-хочется. И Аллену — тоже. Так хочется, что Дэвид бросается на него и вдавливает спиной в шёлк постели, царапает горячую кожу на бёдрах, искусывает губы властно; он — собственник. Оглаживает крепкие рёбра; Гэвин кусает щёку изнутри, его воля на куски разлагается, трещит по швам. Аллен вздыхает рвано, томно; палец вталкивает меж приоткрытых губ. Ультрамариновый свет скрывает красные от смущения щёки; Гэвин прикрывает глаза и языком обвивает палец в собственном рту, одаривает теплом и влагой. Дэвид целует крепкую шею, кусает и тянет кожу, а Гэвин, скрипя зубами, упирает затылок в шелка — приятно-приятно, так нежно, но с болью; остаются следы от зубов — багровые полумесяцы-метки. Аллен скрываться в тени не хочет — кусает высоко, почти под ухом, вкладывая в укус условие договора на вид остальным искусителям: «Гэвин мой». И Рид зубы сжимает тесно, ловит тело на лёгкой дрожи; но он доволен, и это честно. Впрочем, Аллен ведь явно тоже — опускается ниже, язык топит в яремной ямке; вгрызается прямиком под распахнутые крылья ключиц, оглаживает шершавостью ладоней напрягающийся живот. Гэвин стонет под ласками Дэвида — он бессилен совсем теперь; остаётся скользнуть языком по члену и его унесёт по течению прямо вверх. Но, естественно, Аллен это не сделает, как бы Рид ни просил. Церемониться больше не желает и кусает злобно-нежно плечо; Гэвин изгибает спину, отбрасывает затылок и принимает член в себя, хнычет. Ему, в общем, почти не больно — это гордости лёгкий запал. Руки Аллена крепкие, грубые, до синяков, сильно-сильно сжимают бёдра; причиняемая Дэвидом боль — прекрасный эквивалент наслаждению, и лишь ради того, чтобы Гэвин не смел забывать своё место. Рид дышит надсадно, стонет — протяжно и сладко; грудь вздымается с каждым толчком всё сильней, а перед глазами — улыбка Дэвида, такая хитрая-хитрая. Он настойчиво двигается внутри, разгоняется; Гэвин мажет смазкой по собственному прессу, ногтями царапает сильные плечи и жмётся острыми лопатками к нежным простыням; вьётся пред силой и мощью. В уголках глаз скапливается солёная влага, но не хочет скользнуть вниз по щекам; Аллен видит и усиливает напор — — до искр, до звёзд прямо из-под век, непозволительно грубо. Сердце стучит, выбивает кости, рвётся наружу; Гэвин стремительно падает — низ живота сводит от возбуждения и он почти готов забыться. Ему известно, что Аллен позволит — как только, как только! — он никогда не против. Он, в общем-то, этого и добивается каждый раз. Дэвид склоняется над ним низко-низко, резко впивается в губы, уволакивает в поцелуй, намекая, что награда за послушание ожидает. Рид задыхается, пытается скинуть мощное тело с себя, но Аллен не позволяет — душит губами, игнорирует сопротивление, а потом — сжимает пальцами шею, на которой яростно трепещет жилка. В глазах резко темнеет, исчезает из всех пространств воздух, и Гэвин, обласканный, по-волчьи воет, захлёбываясь оргазмом, сладкими судорогами; изливается вязким белым на грудь, на живот, долетает до щёк даже; опустошённый, закрывает глаза — Дэвид толкается максимально, выжимает себя внутрь него полностью. Опускается обессиленный рядом, подле сердца Гэвина. Рвано дышит. Их разбило о невесомые скалы окончательно, вдребезги.