Тонущий шёлк

Лестрейнджи не довольствуются чем-то одним, дико жадные до чести, власти и любви. И если уж быть главным разочарованием семьи, то быть им вдвойне: родиться девочкой, убившей при рождении мать. Лита с этим готова смириться, пока Ньют рассказывает ей о свойствах лукотрусов, пока она может быть единственной в чьей-то жизни. — Вороны ведь символ твоей семьи? — заново уточняет он, рассыпая хлебные крошки перед раненым птенцом. Лита кивает, а неподдельный, искренний интерес в глазах Ньюта зачаровывает её бесповоротно, как непростительное заклятие. Ньют щедро делится с Литой тем, что любит и знает сам, и легко озвучивает ей все сказания о воронах, которые Литу заставляли перечитывать когда-то давно. — Вороны — одни из самых умных птиц и предвестники великих битв у скандинавов, — гордо объявляет Ньют, как если бы на гербе его семьи были расправлены чёрные крылья. «И смерти тоже», — мысленно добавляет Лита и рада, что Ньют не называет вслух самую нелюбимую ее часть семейных легенд, которые ей впервые по душе, когда они звучат мальчишеским голосом и блестят медной рыжиной на весеннем солнце. Воронёнок отворачивается от крошек, задевая маленьким, но острым клювом палец Ньюта глубоко, почти до крови. — Они питаются падалью, — это вырывается из Литы невольно, со злостью и виной, которой для неё и в ней всегда больше, чем достаточно. И это никогда не отталкивает Ньюта, ведь он с терпеливой любовью и с интересом ученого носится за гордыми гиппогрифами, за опасными детенышами нунду и ядовитыми змеями. И Лита гадает, что из этого — терпеливой любви, ученого интереса — больше во всех его взглядах к ней. Лестрейнджи не довольствуются чем-то одним, потому у отца Литы четыре супруги: одна с ним была по глупой, девичьей любви, вторая — под насильным заклятием, третья — для рождения наследника, а четвёртая — зрелая и мудрая, наверное, для души, которая проснулась, когда родился Корвус, и наполовину умерла, когда сын отправился за (в) океан. Лита перебирает подвенечные платья на чердаке: тяжелая парча у первой супруги отца, нежный шёлк у матери, скользящий атлас — у первой мачехи и безыскусный лён — у второй. Лита венчает саму себя семейной свадебной диадемой, думая, что несколько белых платьев за всю жизнь — вполне приемлемо. Эта мысль обходится ей в пощечину от отца, когда зубцы диадемы путаются в чёрных колючих кудрях, и их не вытащить заклинанием — гоблинская работа отрицает любое волшебство. Эта мысль вполне может сбыться, думает Лита на семейном ужине годы спустя. Миссис Скамандер неодобрительно косится на помолвочное кольцо своей бабушки на безымянном пальце Литы, наверняка памятуя все летние каникулы, что Лита провела в их доме, и заранее чуя горечь Ньюта. Лита не достойна ни одного из ее драгоценных мальчиков, и Лита тянет в едкой усмешке губы: она сама знает это наперёд остальных. И когда мистер Скамандер, сидя с ней у камина, предлагает ей джин, Лита соглашается едва ли не сразу и чрезмерно благодарно. — Она, — он улыбается в пышные усы, выпуская клубы табачного дыма в сторону жены, суетящейся вокруг обеденного стола, — тебя обязательно примет, я знаю. Не сразу, но примет. Мы же семья. Семья, в которой женщины не безликие, красивые цветы на семейном древе, и Лите становится даже немного страшно, как бывает всегда в преддверии счастья. — Мы семья, — с упором повторяет мистер Скамандер, обнимая на прощание Тесея — так он говорит ему о том, чтобы тот заботился о Ньюте, а после обнимает и саму Литу. — Мы с Артемидой тоже поженились в июне. Хороший, удачный месяц. И Лите хочется разрыдаться прямо на пороге, под закатным солнцем, вспомнив, как девочкой бежала, не чуя ног, к семейному древу сразу после того, как вернулась из Нью-Йорка. Портрет Корвуса побледнел, а её цветы так и не обрели человеческие черты, лишь поалели слегка, будто бы скверно обрызганные свежей кровью, и распустили светлые лепестки, струящиеся на полотне, как ткань на глубине вод. Пустоцвет с гобелена будет разве что сорняком в саду Скамандеров. Дома Тесей смотрит на Литу пристально и серьезно, и в вечернем полумраке его лицо схоже с лицом Ньюта, будто подернутым водной рябью. — Иногда я не знаю, что у тебя внутри, и меня тревожит, что я не могу к тебе подобраться и помочь, — говорят ей оба брата единым голосом. В ней много джина и пустоты, темной, океанской, где белыми всполохами сочится тонущий шёлк. Лита нежно обводит пальцами губы Тесея, убеждаясь в своём выборе, пусть не по любви, но самом верном, ведь Тесей заботится о семье так бережно, так безбрежно, что его не хватает на других людей и диких зверей. — Ты ведь был на войне, — тихо произносит Лита, ложась с ним рядом, схваченная крепким кольцом его рук. Тесей кивает, утыкаясь носом в её затылок и грудью вдыхая запах орхидей — эти цветы на семейном древе заслуживают только жены и матери великих волшебников. Лите достаточно быть немного счастливой и иметь орхидеи разве что в терпком аромате духов. Лита бесстрашно вглядывается в белый тюль, раздуваемый ночным ветром и касающийся полога кровати, и вздрагивает только, когда до них доносится плач младенца маггловской соседки. Бесконечный, раздражающий, стучащий эхом в голове и по совести. — Как ты избавляешься от плохих воспоминаний, Тесей? — хрипло спрашивает она, невербально возводя вокруг их спальни щиты, дрожащие в лунном свете. — С тобой не до них, — сонно протягивает Тесей. — И с работой в аврорате тоже, — тут же добавляет он под усмешку Литы. Братья никогда всецело не её, и быть единственной в чьей-то жизни — это так же невозможно, как заслужить внимание отца. В желанной тишине Лита перебирает пальцы Тесея, лежащие на её плоском животе, небрежно и беспечно, как когда-то рукава четырёх подвенечных платьев, и застывает, застигнутая врасплох вопросом Тесея. — Может, устроить тебя в министерство? Познакомишься с другой моей семьёй. Там отдел тайн, древние архивы и игры на опережение — то, что достойно Литы больше, чем все доброе семейство Скамандеров. И она благодарно подносит руку Тесея к губам, прижимаясь к ней крепко и благоговейно, как утопающий. — И надо пригласить Ньюта на ужин, он же вернулся, — напоминает Лита, не довольствуясь только одним, как заложено в её семье. — И уехать в Париж к Рождеству. В Париже свежо, там нет знакомых со школы лиц, припоминающих Лите её одиночество. Отец бы сказал, что это его кровь влечёт Литу во Францию, но Литу ведет разве что гранитный, одиноко возвышающийся над могилами склеп семьи, где покоилась её мать, которая, не уйди она с первым новорождённым плачем, полюбила бы Литу, возможно, целиком. — Мы ведь уедем туда? — завороженно спрашивает Лита, перебивая усталое сопение Тесея. Щиты отдают темно-синей волнистой рябью в аккомпанемент её последним словам, не пропуская настырные вороньи крики.