... но он не провидец

Чжань все чаще думает о том, изменил бы он отношение к Цзяню, будь он провидцем. Такие мысли настигают его, когда их взгляды сталкиваются, и неизменно, раз за разом, сердце делает сильный рывок прочь из груди. И также неизменно успокаивается, слегка замешкавшись. В сознании — «это было не со мной», «ничего не произошло», «это случайность». А в грудине неумолимо щиплет и дерет по сухому, неприятно и чуть больно, как кашель по простуженному горлу. Чжань думает о том, что Цзянь слишком далеко зашел. И он тоже зашел слишком далеко. Думает, что дает раз за разом крохотный лучик надежды, но пока передает его из ладоней в ладони, тот растворяется, словно маленькая хрупкая снежинка. Но Чжэнси не может перестать их дарить. Он ведь нуждается в этом, как и в самом Цзяне, не меньше, чем сам Цзянь в нем. А потому не может остановить себя, и корит раз за разом, и смотрит, как во взгляде напротив нет-нет, но проскальзывает горечь. Горечь полынная, едкая, И сглатывает ее, раз, другой, пытается улыбнуться, — получается вымученно, слегка фальшиво. Чжэнси делает вид, что этой улыбке верит, и сам улыбается в ответ, пытаясь спрятать нервозность, смазать возникшую неловкость. Он думает, что не стоило принимать чувства Цзяня. Не стоило принимать, раз ты на них не можешь ответить. Это жестоко и неправильно. И это принятие — самый настоящий снежок из этих самых хрупких снежинок-надежд. Он долго-долго будет лежать в извечно теплых руках Цзяня, которые, желая сберечь и боясь согреть снег, обхвачены плотными шерстяными перчатками. Не скоро тепло достигнет снега, не скоро проникнет в него, не скоро опалит жаром и растопит. Он чувствует себя предателем. Он обещал Цзяню, что будет оберегать его, и он пытается, всеми силами пытается делать это. И не потому, что это было наивное детское обещание, скрепленное рукопожатием, нет. Если бы того обещания не было, он бы все равно его защищал. За обещанием очень удобно прятаться. С ним понятно, просто и легко. Не нужно придумывать нелепые отговорки, когда после взволнованных выкриков его имени все легкие горят огнем. Когда ноги подгибаются от страха в минуты, когда он несется по холлу за какими-то мудаками, которых слишком много на одного Цзяня, каким бы прытким и ловким он ни был — их. просто. больше. Но на деле самый главный источник Цзяневых проблем — он сам. От кого-кого, так от себя самого Чжэнси должен оберегать Цзяня. От своей физиономии, на которую И смотрит иногда так, что внутренности съеживаются, и в голове гулким эхом, тихо-тихо, проносится, — и мысль эта обоюдна, — «красивый». От заботы, за которую И с такой искренней надеждой цепляется. От внимания, в котором Цзянь может усмотреть и явно усматривает нечто большее. От желания помочь сделать домашку–помочь поступить–приютить-накормить-высушить-и-обогреть. Цзяню ведь сложно. И каждый, черт возьми, раз, больно. Он принимает Чжанево тепло, его неказистую заботу, слушает его смех, улыбается, но внутри у него наверняка разрастается пожар. Каждый раз, когда обстоятельства растаскивают их, как нашкодивших щенят, в разные стороны, они не сговариваясь тянутся обратно друг к другу. Так уж заведено. Любовные письма, драки, похищения, больничные палаты — все это мелочи. Их притяжение сильнее гравитации. Если бы он был провидцем и узнал, что Цзянь его любит, он бы обязательно разорвал всякое с ним общение. И это был бы не эгоизм, нет, эгоизм — это то, что началось между ними дальше. Это и прикосновение дрожащих губ к пылающему лбу, это объятия, которые он позиционирует как истинно дружеские, это походы за шмотками с вызывающими принтами, это слепота, и страх, и нежелание признаться — себе и ему, — что любви в нем нет, но есть потребность. Потребность — это слабость, и потребность эта — эгоизм в высшей степени. В Цзяне же эгоизма нет вовсе. Сам предлагает забыть поцелуй, даже не предлагает, а просит. Если бы Чжэнси был провидцем, он бы никогда не спрашивал «я ведь тебе нравлюсь?». Или сделал бы это деликатнее, мягче, без добивающего, не оставляющего шанса «какого рода эта симпатия?». Он ведь понимал, и знал, и подмечал, что там, за решеткой ребер Цзяня, таилось. Чжань буквально заставил И простым, но очень грубым вопросом, признаться в своих чувствах. До самой последней минуты он глупо надеялся, что признание Цзяню поможет. Что озвучив свои чувства И станет легче. Но становится тяжелее. Им обоим. На деле система координат И трескается, обрушивается огромными безобразными кусками, оплавляясь пожаром его сердца. То потаенное и скрытое, что он столь надежно оберегал, выворачивается наружу: это красиво и больно одновременно, словно от кадыка до пупка сделали глубокий надрез и, соединив лопатки, выгнули за плечи наружу, обнажая трепыхающееся сердце за приоткрывшимися, подобно ставням, ребрами. И вновь в Цзяне нет эгоизма. Он принимает решение самолично уйти, оставить наполненную напряжением, словно сжиженным газом, комнату, в которой малейшая искра вызовет мощнейший взрыв. Да еще и сокрушается о своей неправильности. Чжань так хочет, искренне хочет, но понимает, что не может ответить на Цзянево «я люблю тебя так, что скоро взорвусь». Он находит в себе силы принять чувства Цзяня, проглотить, и запрятать глубоко в себе. Если оставить на виду, они начнут причинять боль и сгниют, разверзаясь во всей своей уродливой, из-за неответа, красоте. И когда Чжэнси смыкает пальцы на его запястье и тянет обратно в комнату, лечь спать в одной постели, то понимает, что на этот раз снежинка, что он держит в руках, принадлежит ему самому. В глазах Цзяня вновь блестят талые льдинки. Смотрит внимательно, глубоко, подмечает каждое движение, малейшее шевеление. От этого пытливого взгляда под кожей прокатывается волна мурашек. Взгляд слишком… чувственный и интимный. В нем ожидание напополам с интересом. «Нет, Цзянь. Извини, но нет. Все еще нет». Озвучить это вслух — значит вырвать И сердце. Вновь. Как тогда, в его спальне. Он ведь это делал уже, и Цзянь отходил от этого долго, будто и не забирал его назад, а так и ходил, с дырой в груди. Потому что сам он испытывает самое ценное чувство в своей жизни. Он дорожит Цзянем, дорожит их дружбой, она для него нужнее и важнее всего остального. Потому что оттолкнуть его, отпустить — значит вырвать часть самого себя. Часть души, без которой, возможно, — он не пробовал, но ему так кажется, — как без части тела. Без пальцев. Без руки. Без сердца. Взгляд глаза в глаза затягивается. Если бы он был провидцем, он бы не удивился, узнав, что спустя десятки — пять, шесть, семь? — лет он будет возить И в кресле-каталке. Будет на протяжении всей его жизни важной ее частью, сроднится, срастется так, что будет продолжать его слова своими, думать — его мыслями и примерно о том же мечтать. Просто Чжэнси нужно время. Чуть больше времени. Он пытается, всеми силами старается, но это так сложно — начать думать о Цзяне по-другому. Ему всегда нравились девчонки, ему всегда нравился И, но они и он в корне по-разному. Попытаться преобразовать все те годы их многолетней искренней дружбы в нечто совершенно иное, другого свойства, дело времени. Терпения. И желания. Чжань все же сомневается, есть ли в нем это желание? Его разум коротит каждый раз, когда он представляет, воображает, думает, как может между ними быть. Могло бы быть. А на дальнем плане его понимания маячит, что Цзянь хочет — ему требуется — так… Чжаню же достаточно и того, что у них есть сейчас. Если бы он был провидцем, то узнал бы о приближении скорой с И разлуки, которая позже исполосует его душу кровоточащими ранами, разбередит под корень неуспокоенное сознание и будет сопровождать не еженощными, но регулярными кошмарами. Шальные мысли то и дело будут сводиться к тому, что он мог бы спрятать Цзяня в тот день, сберечь от беды, но пройдет время, и он начнет все больше сомневаться, что им удалось бы улизнуть от длани судьбы. Не сегодня, так завтра И запихнули бы в большую черную машину и увезли: из дома, из школы, из страны, из Чжаневой жизни, но не из Чжаневых мыслей… Он искренне надеется, что И хватит терпения и он дождется этого момента. Момента, когда он пересилит себя, когда сможет взглянуть на Цзяня по-другому. Примерно так же, как он смотрит на девчонок. Но с большой оговоркой: они друг другу родные. Если бы он был провидцем, он бы не потянулся дрожащими ладонями к его лицу в надежде успокоить, приободрить. Не впустил бы в себя кричащий отчаянием взгляд, не провел бы ладонью по щеке, стирая нестройные дорожки слез. Видеть в глазах И — боль, а на щеках — слезы, словно самому быть подвешенным на крюк. Воздуха не хватает, и больно так, что выплюнь легкие — не заметишь. Не приблизился, легонько касаясь уголка губ, нежно сцеловывая, забирая соленую влагу. Не сказал бы. — Я останусь с тобой. Не прошептал бы. — Несмотря ни на что. Не произнес бы, одними глазами, но столь четко и явственно, что Цзянь его бы понял. — Не покидай меня. Если бы он был провидцем… …но он не провидец.