***
Пот струится по ее лицу, и Лита накрепко вплетает пальцы в кованое изголовье, слыша собственные стоны словно со стороны. Боль проходит по ее телу огненными всполохами, накатывает мутными волнами, и нет от нее ни забвения, ни исхода. Каждое мгновение ей кажется, будто этот миг — последний, будто она не сумеет, не справится, не выдержит больше. Где-то на самой грани размытого сознания мелькает мысль о матери, что умерла в родах, и липкий звенящий страх охватывает Литу — что, если ее ждет та же горькая участь? Мысль эта вызывает у нее лишь отстраненное облегчение, признать которое она едва ли способна. Может, так будет лучше. Она смотрит на дверь спальни, ощущая ее, как единственный выход из комнаты (есть и другой, и ты это знаешь), и наталкивается взглядом на фигуру Тесея, обрамленную широким проемом, точно картина рамой. Лицо у него бледное и застывшее, но глаза живые и темные. Он перехватывает ее взгляд мгновенно, и тут же оказывается у постели, подносит к ее губам остро пахнущий наперстянкой флакон и приказывает: — Пей. Лита отворачивает лицо, губы кривятся в болезненном спазме. Она пережидает очередную волну белой боли, прежде чем отказать. — Пожалуйста, выпей, — теперь он не приказывает, но просит. — Зачем тебе мучиться? Не нужно, Лита, подумай о ребенке! Я только и делаю, что о думаю о нем! — хочется ей ответить, но она знает — Тесей говорит о другом ребенке, об их ребенке, еще нерожденном, а вовсе не о... Новая вспышка боли, сильнее прежней, расцветает в ее теле, распускается медленно и неотвратимо, подобная всполохам белого шелка в темной воде. Преодолев ее, Лита вновь упрямо качает головой. Она бы сказала, что справится и сама, но правда в том, что каким-то упрямым и глубинным чутьем она надеется, что эта боль, быть может, способна если и не исправить все, то хотя бы немного искупить. После она лежит, откинувшись на гору подушек, послушно пьет по часам кровевосстанавливающие зелья, и укрепляющие, и заживляющие, и Мерлин его знает, какие еще. Тесей сидит у изголовья, читает ей вслух, и Лита плывет по волнам его голоса, чувствуя себя опустошенной, как поклонившийся каппа. — Почитай мне «Макбета», — просит Лита. — Возьми с моей полки. Тесей небрежно вертит в руках небольшой томик, убранный в кожу, хмурится недоуменно. — Маггловская... Может, что-то другое? — скользит он взглядом по оглавлению. — Сонеты?.. Это ведь о любви? — Да, о любви. Но я хочу «Макбета». Он раскрывает наугад и принимается читать хорошо поставленным голосом, не в силах отказать ей, как и всегда. Начинает небрежно и скупо, но вскоре магия, что доступна и магглам, настигает его, и тогда Лита закрывает глаза. Просторы Шотландии разворачиваются перед ней, полные холодных ветров и горячих клятв. Безумие настигает Макбета стремительно и неодолимо, и нет возврата к прежним дням, к невинности и чистоте. Бирнамский лес идет на Дунсиан, и вдруг все исчезает: Тесей прерывает чтение, иллюзия распадается. — Рожденный женщиной... — повторяет он с легким восхищением и вскидывает брови. — Драккловы пророчества! Всегда есть двойное дно, правда? Он улыбается и этим неуловимо напоминает Ньюта: тот же рассеянный взгляд в пространство, будто что-то незримое завладело его вниманием. — Знаешь, видения Грин-де-Вальда могут быть того же толка... — признает Тесей и поднимается с кресла. — Быть может, все это и вовсе не сбудется. Тебе не о чем волноваться. Он делается задумчивым, но настрой этот исчезает без следа, стоит няне внести к ним младенца. Тесей берет его на руки с тем бережным трепетом, с каким ладони Ньюта держали неоперившегося вороненка, когда-то давно, словно в другой жизни. Тесей осторожно передает ребенка ей, и Лита долго смотрит в его маленькое, припухшее словно от долгого плача личико, и обещает себе и ему, что никогда не оставит. Тесей улыбается им обоим широкой мальчишеской улыбкой, запальчивой и юной. Тени прошлого светлеют и отступают, но стоит Лите остаться одной, как голос Тесея в ее голове принимается повторять слова Шекспира, снова и снова, взад и вперед, по бесконечному, непрестанному кругу. «Жизнь — словно ускользающая тень... Почет, любовь, друзья — не для меня. Мой удел — проклятье». Выхода нет.***
Они перебираются из шумного Лондона в тихий Дорсет, однако покоя Лита там не находит. Скрытые прежде городским гулом, кошмары приходят к ней все чаще. Быть может, виной тому и не Дорсет вовсе, а приближение встречи. Ребенок под сердцем, что узнает ее голос и новый джаз на пластинках, на свадьбу подаренных Якобом, ребенок, который полюбит ее... До тех пор, пока не узнает правды, отгоняет она горькую мысль. Тесей возвращается со службы все позднее — хочет разделаться с делами, чтобы быть рядом, когда придет срок — и тени под его глазами все глубже, но голос все так же беспечен, а улыбка нежна. Это — его средство избавляться от теней прошлого, пахнущего пороховым дымом и едкими зельями, и Лита впутывает свои пальцы в темную волну его волос, а Тесей вжимается ухом в ее округлый живот. Тепло, что волнами исходит от него, отгоняет ощущение холодной глубины, что непрестанно чувствует Лита. В этот миг она почти счастлива.***
Колдомедик смотрит на нее сквозь тонкую оправу диагностических очков, сухо кивает сам себе, быстрым и отточенным движением извлекает из папки пергамент, который тут же скручивается с краев, точно листья по осени. Он неуловимо напоминает ей кого-то, но Лите трудно понять, кого именно. — Поздравляю, миссис Скамандер, — произносит он наконец, и Лита уже знает, что он скажет ей дальше. Она бредет по маггловскому Лондону, затерявшись в толпе, где никто не знает ее лица и не спросит, отчего она так бледна. Полчаса спустя она уже в Министерстве, подкрашивает губы у зеркала в женской уборной, поправляет прическу, смотрит на свое отражение испуганно и пытливо: ей все кажется, будто что-то выдаст ее, выдаст с первого же взгляда. Тесею она сообщает все вечером, и впервые на ее памяти он выглядит настолько ошеломленным, что кажется ей чужаком. На миг он прячет лицо в ладонях, а потом говорит тяжело и твердо: — Ты не должна. Есть же способы... — Нет! — протестует вдруг Лита так резко, что вздрагивает и сама. — Нет. Я не стану. Один раз она уже сделала неверный выбор, и этого оказалось достаточно. Ночью Лита, накрыв ладонью плоский еще живот, думает о матери: в детстве ей казалось, будто бы мать оставила ее, будто бы одного ее рождения оказалось недостаточно, чтобы ее удержать. Отец не рассказывал ей об Империусе. Конечно же, не рассказывал. Непростительное, что забирает волю — и можно приказать что угодно: можно отправить на верную смерть, можно даже приказать убить себя, но нельзя заставить человека жить. Мать ее ускользнула от Корвуса туда, где он не имел над ней власти, в мягкий и серый сумрак, где тишина и покой. (Пожалуйста, пусть он замолчит!) Той ночью на корабле и сама она искала лишь этого, искала покоя и тишины. Только и всего.***
— Ты уверен, что всего этого хочешь?.. — спрашивает она Тесея за два вечера перед свадьбой, так небрежно, как только может. — Что ты имеешь в виду? — он откладывает столовые приборы в сторону и подается ближе, рассматривает ее в упор. Лита изгибает губы в невольной улыбке. — Это разговор, Тесей. Не допрос. — Ты не преступница, чтобы тебя допрашивать, — он говорит это тем тоном, каким говорят с детьми, так мягко, что Лите хочется закричать на него, сделать что угодно, только бы он замолчал. (Пожалуйста пусть он замолчит!) Она отводит глаза и хмурится, но Тесей тут же ловит ее узкую кисть горячей широкой ладонью, сжимает нервно, с излишней силой, и просит: «Посмотри на меня». Он просит перестать себя казнить, говорит, что она ни в чем не виновата, что она была ребенком, что ее не за что осуждать — он это как аврор сейчас говорит — неловкая шутка; что он не изменит своего выбора, что с самого первого мига он знал, что они будут вместе: помнишь, на том приеме, ты была в черном, а я... Слова Тесея проходят сквозь нее , и Лита замирает, устало прикрыв глаза. Отчего-то ей кажется, будто Тесей убеждает сейчас себя самого. — Почему ты считаешь, будто я передумаю? — наконец спрашивает он напрямую, и Лита отвечает столь же прямо, нервно покручивая кольцо на пальце: — Потому что я не хочу детей. Мгновение он смотрит на нее с тем выражением на лице, с каким, кажется Лите, выносят приговор, а потом медленно произносит: — Пожалуйста, Лита... Ей вдруг кажется, что он продолжит: «Я хочу ребенка», или «Мне нужен наследник», что хуже всего, потому что так, наверное, мог бы сказать ее отец — мне нужен, — но Тесей говорит не это. — Пожалуйста, — говорит он, сощурившись, — перестань искать причины моего воображаемого отказа. Что же до детей, то... Знаешь, если Грин-де-Вальд действительно провидец, если все это было... будет правдой, то я бы подумал дважды, нет, трижды, прежде чем... Лита кивает ему в ответ, забирает в ладонь бокал легкого вина и улыбается Тесею светло и нежно, с молчаливой благодарностью: за этот разговор, за теплоту в его взгляде, за то, что он не настаивает на своем, не ищет лазеек и предлогов, но принимает ее выбор. Так, будто выбор и в самом деле возможен.***
Тесея снимают с курса зелий только через полгода, Лите кажется — рано. Еще с месяц он немного хромает и едва заметно морщится перед тем, как ступить на лестницу, но потом проходит и это. У него ожоги на пальцах и опаленная правая бровь, которая никогда не станет отражением левой: темномагический огонь оставляет следы, которые не свести. Лита поглаживает ее задумчиво, под пристальным и вкрадчивым взглядом Тесея, и молчит на его расспросы. Они говорят о Корвусе только однажды — и это ровно на один раз больше, чем хотела бы Лита. — Мне просто хотелось, чтобы... чтобы он замолчал... — изрядный глоток огневиски скользит на языке дымной горечью. — Он плакал так громко... — Ты в детстве часто плакала? — Лите кажется, будто Тесей уводит разговор в сторону, и она выдыхает облегченно и порывисто. — Да... Нет. Не помню... Кажется, только в школе. Не часто. Ирма говорила, я была тихим ребенком, не то, что... Не такой, как Корвус. — Знаешь, — медленно говорит Тесей, рассматривая ее сквозь янтарную плоскость тяжелой бутылки, — может, ты вовсе и не хотела, чтобы он замолчал, может... Может, ты просто хотела обрести собственный голос... Узор на ее платье так похож на остроконечные цветы фамильного древа, что это почти насмешка. Лита не помнит, откуда у нее это платье, не знает, зачем выбирает его снова и снова, лишь задумчиво разглаживает подол на коленях, а потом поднимает на Тесея блестящие влажные глаза. Они с Ньютом очень похожи — стремление находить хорошее даже там, где лишь пустота, кажется, у них семейное. Лита скупо улыбается Тесею и опрокидывает в себя остатки огневиски — быстрым и решительным движением, до дна.***
Сквозь холод и шум маггловских крылатых машин, сквозь слепой и мутный дым Лита все еще чувствует на языке обжигающий и горький привкус огневиски. Помнит голос Тесея, строки из «Макбета», тяжесть и теплоту свертка на ее руках. Вокруг вскипает огонь, рвется ввысь рыжей глубоководной медузой, чернеет у основания. По виску ползет капля холодного пота, но нет сил поднять руку и стереть ее; все вокруг замерли, запрокинув вверх лица, недвижимые, будто под Петрификусом. Этот огонь — маггловский, он не свивается в диковинных тварей, не сверкает ледяной голубизной, но Лита знает — следы от него столь же необратимы. Грин-де-Вальд предлагает выбор, и Лита делает свой под неверящим взглядом Тесея, а затем обращает палочку против их общего врага. Мгновение она целится промеж разноцветных глаз, но едва ли это возможно, и тогда мишенью становится гипнотический череп, полный дыма и того будущего, что Лита теперь не увидит. Она оборачивается бесконечно медленно, словно под водой, и находит взглядом Тесея и Ньюта, все еще чувствуя привкус огневиски на языке. Чувствуя шрамы Тесея под пальцами, и хрупкость неоперившегося вороненка в сложенных лодочкой ладонях, и шероховатость вырезанных под крышкой учебной парты инициалов, и нежность тонкой младенческой кожи: ее брат и ее ребенок. — Я люблю тебя... — шепчет Лита в пространство между братьями; друг, не ставший нареченным, и жених, не успевший стать мужем. — Уходите, уходите же! — кричит она уже громче, когда языки голубого пламени поднимаются выше. Лита оборачивается, чтобы встретить гнев Грин-де-Вальда лицом к лицу, но в его взгляде — лишь та же усталая печаль, что и на дне других глаз, синих, как летнее море. Тонкие губы кривятся в легкой усмешке, и Лите кажется вдруг, что все ее возможное будущее, увиденное за мгновенье и сквозь дым — его прощальный подарок. Огонь становится выше, но это почти не страшно — в его ровном и чистом голосе нет ничего, что напомнило бы ей детский плач.