Вопи о помощи / Quiritation

Я хотел услышать её крики снова. И на холодном полу гостиной, в то время как моя безумная тётушка плевалась и гоготала, склоняясь над ней, она корчилась в муках. Она кричала. Выгибала спину, барабанила пятками по полу. Её руки цеплялись за толстый ковёр, сжимали его, пока ногти, расслоившись, не слезли с пальцев. Локоны спутались в узлы, одежда потемнела от пота, мочи и крови, и она кричала пока не осип голос. Он был напоминанием мне о кролике, коего поймал мой филин за день до этого — я слышал в нём те же звуки, что издавала та жертва, слышал невероятный ужас и дребезжащую, смертельную боль, настоящий животный крик. Он врезался бурей в мои уши, диким огнём прорычал в крови моей. Это был крик души, обречённой на муки; души, заточённой в самой суровой зиме Ада; души, раздираемой на куски, которым суждено было рассеяться по всей Вселенной, по самым дальним её углам. Это было прекрасно. Каждый вопль заставлял сердце моё биться чаще, каждый выкрик — закипать кровь. Она всасывала воздух чуть ли не с предсмертным хрипом и выкашливала его вопящим зовом. А он прокатывался эхом по комнате, скользя под фресками потолка, охватывая тонкой пеленой пурпурные стены и мраморные каменные плиты. Он заставил мой позвоночник напрячься, металлической рукой сжал мои нервы. Кости в черепе моём дрожали, пульсируя, мышцы ног напряглись, кровь в члене становилась горячее. Я смотрел, как она стонет и извивается под свежеванием Круциатуса, схватившись за облицовку камина, дабы не позволить рукам проскользнуть под мантию. Девушка перевернулась, протягивая трясущуюся руку. Потянулась ко мне и подняла голову. Моё имя просочилось через её губы, стекло изо рта в потоке крови и слюны, вытекло из глаз чистейшими, живыми слезами. Она прорыдала моё имя раздирающим криком. Она просила, она молила, она умоляла. Взмолилась передо мной о помощи, об облегчении боли, но я глядел на неё с голодным огнём в глазах. Беллатриса ударила её новым заклинанием, девушка выгнулась, скорчилась и заорала, а я вцепился в мантию в момент пульсации всего моего тела. Температура повысилась, становясь колющей болью для моей кожи, кровь забурлила, член запульсировал и дрогнул. Гермиона закричала, и я кончил. Остальное было размытым, нечётким: сражение, побег, крушение люстры, кровь на лице моём и глазах моих. Я едва чувствовал, с трудом слышал тогда. Покровитель прибыл в водовороте дыма и злобы, но даже те воспоминания наказаний, что он так скупо и лениво раздавал, выпорхнули из моего сознания, как это делают птицы, предчувствуя шторм. Ничего более не существовало для меня, кроме призрака её тела, извивающегося в муках. Ничего же не было реальнее сломленной песни её хриплого голоса. Я хотел услышать её крики снова. Ничего не имело значение после. Ничего. Кто выиграл войну, кто её проиграл. Кто выжил, кто умер. Пока она была жива и пока был жив я, остальное было для меня мертво. Я следил за ней после окончания войны, пусть это и было не совсем обязательной мерой. Ибо газеты и слухи могли отлично делать это для меня: обычная, но амбициозная девочка стала героиней, купающейся в триумфе и восхвалениях. Её густые волосы и тонкая улыбка мелькали в газетах с частотой моего сердцебиения. Я следил за ней, всё время выжидая, планируя, практикуясь. Мои навыки, прежде слабые и бесполезные, превратились в отточенные и отшлифованные умения — земли у поместья теперь походили на дом зимнего Бога, где пол был усеян павлиньими перьями, легко ложившимися на него, точно багровые хлопья снега. Месяцы планирования, месяцы подготовки. Моё внимание было абсолютным, концентрация — идеальной. Приливы и отливы внимания людей к моей семье остались мною незамеченными. Мои друзья, те редкие, что не разрывали связь со мной, отдалились от меня. Голос матери был единственной искрой на огарке свечи моей жизни; слова отца — не больше, чем просто дым. Ничего не имело значения, когда я буквально сжимал в кулаке свои желания, когда я имел её крики в пределе досягаемости. В этот раз не будет никаких рыданий в дальних затенённых углах, не будет и рук моих на холодном мраморе раковин; не будет выкручивания запястий, кровоточащих и саднящих от скрежета по поверхности старого жалкого исчезательного шкафа; никаких больных, распухших суставов от ночей, проведённых в блужданиях среди холодных, молчаливых стен. В этот раз задание было дано мне мной же, и в этот раз я добьюсь победы, что осветит мою душу и зажжёт мою кровь. В этот раз я найду свою славу. В этот раз я найду топливо для осуществления своих желаний. Сейчас я обрету всё, чего хотел. Я хотел услышать её крики снова. Знал, что мне придётся подобрать идеальный момент. Знал, что будет всего лишь один шанс. Я ждал — как змей, гадюка выжидает момента, в который придёт уверенность в своей добыче, чтобы потом впиться ядовитыми клыками — я ждал, наблюдая за ней, я ждал, желая её, и тогда… Тогда. Верный момент. Безупречный шанс. Я знал, что он придёт, стоило лишь быть терпеливым. Знал, что буду вознаграждён за мои месяцы практики и планирования. Знал — в этот раз провала не будет. Это случилось под чистым, беззвёздным небом. Я наблюдал за тем, как она пересекает улицу; палочка была в железной хватке моих заледенелых пальцев, кровь закипала под кожей. Её шаги вторили ударам моего сердца — я увидел свой шанс. Увидел. Взял. Нанёс удар. Она упала в тишине, в дрожи опустилась к моим ногам. Я взял её на руки и легко коснулся уголка её глаза губами. Девушка затрепетала в моих руках, её волосы ласкали мне горло, точно тёмные перья; пульс дико бился в жилке на стройной шее. Такая хрупкая, такая слабая, но я-то видел её силу. Она выглядела так же серо и блёкло как воробей, но я-то знал — она кричала как сокол. Я пробормотал заклинание, закрывшее ей глаза, и развернулся на каблуке — приходил конец ожиданию. Комната была воссоздана по памяти. Конкретный оттенок пурпурных стен, точный угол мраморной полки над очагом, определённый ковёр — его ощущение под ногами такое же, как и было там. Всё, всё до последней детали было идеально визуализировано в моём творении так, как запомнилось мне. И я внес лишь одно изменение — ключевое и решающее. Я не позволил ей извиваться и кричать от боли на полу, а уложил на кровать с серым — почти серебряным — льняным бельём и перьевыми подушками; на кровать с металлической каймой и стальными цепями. Цепи стали ей путами, точно как те, что носит на ногах ручной сокол, а кровать стала ей клеткой. Лишённая свободы, заточённая в неволе, она боролась с нарастающим осознанием происходящего. С расцветающим пониманием того, кто теперь её владелец. Я сдерживал непрестанное движение её рук, сдерживал её ноги от ударов — я сжал, подрезал крылья своему соколу. Она лежала в центре кровати, с руками и ногами, прикованными цепями к четырём её углам — грудь тяжело вздымалась, глаза на мокром месте. Она отшатнулась от меня, огрызаясь, когда я протянул руку, чтобы дотронуться до виска её. За это я её ударил. Один удар по правой щеке, другой — по левой. Она раскрыла рот, заглатывая воздух, задыхаясь; глаза наполнились слезами. Но она не протестовала. Она не кричала. Я хотел услышать её крики снова. Я не тешил себя обманом настолько, чтобы давать происходящему иные имена, кроме как настоящего. Некоторые мои союзники, под пеленой чёрных мантий и серебряных личин, спрятали бы свои действия за жеманными и дразнящими именами. Совращение, блуд, распущенность, прелюбодеяние. Я лишь покачал головой, думая об этом, и взмахнул палочкой, разрезая её одежду на полосы, оголяя бледно-золотистую плоть, позволяя свету встретиться с кожей на её бедрах и руках. Не было нужды использовать другие названия. Изнасилование. Я знал наверняка, что она никогда не даст согласия, и меня это абсолютно не волновало. И как сокол разводит крылья, крича по команде своего владельца, разрезая в полёте воздух, так и она разведёт свои ноги и будет кричать. Для меня. Она была в моих цепях, она была под моим контролем, и я возьму то, о чём просил и чего желал. Она держалась тихо, лежала, не двигаясь, и только её пальцы в судорогах подёргивались, сопротивляясь цепям; пульс бился у кадыка. Возможно, она молила о том, чтобы я не довёл до конца то, что казалось неизбежным с тех пор как я обнажил её. Возможно, она всё ещё думала, что я трус, тряпка, жалкий человек, каким был в нашу последнюю встречу. Возможно, она думала, что я просто не способен сделать это так же, как и не был способен на многие вещи раньше. Она заскулила и зажмурилась, когда я, поведя плечами, скинул мантию на пол. Дурак бы начал неправильно: он заставил бы её раскрыть рот для поцелуя, пропустил бы двигающийся язык, затыкая. Я думал об этом, и вывод из мыслей моих состоял в том, что унижение может спровоцировать те сияющие слёзы, которых я желал, но оно также разожжёт в ней сопротивление — она будет кусать и отворачиваться. Что важнее — это могло бы заставить её молчать, а как бы мне ни хотелось видеть её слезы, что-то было мне дороже. Я хотел услышать её крики снова. Я погладил член, глядя на неё, обхватил яички, оттянул крайнюю плоть, провёл пальцем по головке и уздечке. Гладил, ласкал и тёр до тех пор, пока он не стал твёрдым и тяжёлым, пока не достиг полной эрекции, а затем встал на колени между её ног. Я не видел смысла в том, чтобы быть нежным с ней, не было смысла в притворной заботе о её комфорте. За планы, что я вымучивал неделю за неделей, вторжение во влагалище станет самой незначительной болью наказания для неё сегодня. Я плюнул на ладонь, добавляя слюну к тонкой струйке смазки, что бусинами выступала на головке члена, и увлажнил кожу на нём. Без преамбул и колебаний раздвинул её половые губы и сделал сильный толчок внутрь. Она брыкнулась, но цепи сковывали все движения. Дыхание покинуло её лёгкие со свистом, громким, скрипящим выдохом боли и шока. Не достаточно для меня, однако. Ни вопля, ни крика, ни сломленной песни хриплого голоса. Я вошёл в неё — её нутро крепко сжималось, напрягалось, будучи сухим. Толчок, ещё один и ещё, и она задрожала — я почувствовал, как плоть её расщепляется вокруг меня. Трение растянуло нежную кожу до предела, и она разорвалась — теперь кровь, стекая, увлажняет её влагалище и облегчает скольжение. Каждое движение заставляло её испускать скулёж сквозь стиснутые зубы, каждый толчок вызывал слёзы, что просачивались меж сжатых век. Звуки были короткими и тихими, они заглушались шлепками, с которыми мои яйца бились о её тело, и липким звуком скольжения моего члена в её окровавленном влагалище. Я поморщился и выругался — эрекция начала спадать. — Гермиона, — сказал я, замирая, — Гермиона, посмотри на меня. Она отвернулась, зажмурилась сильнее. «Нет», — решил я. Она не посмеет ослушаться. Я вышел из неё — мой нетвердый член был окрашен в алый, — и откинулся на пятки. Я достал палочку, нацелив на её лицо, и силой повернул голову девушки. — Ты будешь смотреть на меня, — сказал я ей и наложил первое заклинание из тех, что отрабатывал и оттачивал месяцами. Игнис. Она завыла, когда её веки вспыхнули, закричала, когда они превратились в дым. Она кричала и извивалась, сопротивляясь цепям, и мой член затвердел так быстро, что у меня затруднилось дыхание. Её тёмные карие очи, виднеющиеся под лоском слёз, устремили взор в потолок, когда я вновь вернулся в неё. Кровь собиралась в уголках глаз её, кровь стекала по её скулам, кровь обволакивала стенки её влагалища. Она заполнила мой член и нагрела тело, и я начал вбиваться в неё сильнее. Теперь она орала. Она кричала, и каждое моё движение отдавалось в ней судорогами, она вырывалась из цепей, брыкалась подо мной, и кричала. Всё время. Я смеялся, насилуя её. Смеялся с наслаждением и экстазом, что мурашками охватывали мой позвоночник, закручивали мои кишки. Это был звук, которого я желал; звук, о котором молил. Она кричала в боли, страхе и отрицании, а я насиловал её, смеясь. Погруженный глубоко в неё, я купался в наслаждении от того, как набухшие стенки её чрева противились каждому толчку, сжимаясь. Голова тяжелела, кровь закипала. Я ликовал от звука её криков, от чувства её вытекающей крови, от её агонии, заполняя влагалище горячими, липкими нитями спермы. Оттолкнулся от неё, наблюдая за тем, как наши смешанные жидкости стекают из её тела; наблюдая за тем, как семя и кровь образуют лужицу под её задом, постепенно впитываясь в серебристый лён. Я скользнул двумя пальцами ей вовнутрь, выскабливая остатки, царапая ногтями повреждённую плоть. Встал с кровати и подошёл к ней, опуская пальцы на её губы, на её сердце и соски, окрашивая их густым кровавым месивом. Её всхлипы и слёзы утихли — она дрожала. Её тело лишь вздрагивало от моих прикосновений, а глаза без век устремлены в пустоту. Я хотел услышать её крики снова. Надел мантию, позволяя ей свободно свисать с плеч, открывая моё тело, и поднял палочку. Я вырвал соски из грудей её, чтобы она не смогла кричать в удовольствии, когда их будут облизывать. Я вырезал её клитор, чтобы она никогда не смогла закричать в возбуждении, когда его будут посасывать. Я снял печатное кольцо с руки и поднес его к её лицу, раскалив металл добела внутренним огнём. Вжал его в её горло и прожёг плоть, прожёг её тонкую кожу. Так каждый крик её отныне носил моё имя. Круцио. Она забилась и скрутилась на кровати, цепи врезались в запястья и щиколотки. Кровь хлынула из кожи, порванной её сопротивлениями, кровь просачивалась чрез поры в её наполненном потом поединке. Её горло раздувалось, когда она кричала, окровавленная грудь вздымалась и опускалась, когда она ревела. Круцио. Она орала, когда кровь потекла носом и вздулась пузырями в пене, стекающей из её рта. Она орала, когда дёрнулась так сильно, что её запястья оказались вывихнутыми. Она орала, когда повреждённая нервная система заставила её тело дрожать так, словно оно попало в зону турбулентности. Круцио. Она выгнулась так, что только пятки и голова касались — теперь багрового — белья. Она взревела от боли, взревела, протестуя, взревела, прося. Я свободной рукой обхватил член, и каждый крик её теперь отдавался одним продолжительным движением пальцев. Круцио. Она просила и умоляла меня остановиться, она рыдала и скулила моё имя. Круцио. Она вырвала из цепей руки, мелкие кости раздробились от силы. Круцио. Она скрутилась, изогнулась и выгнула спину, и комната наполнилась сладкой, чистой песней голоса её. Она заполнила мою душу солнцем и огнём, наполнила член кровью и теплом. Круцио. Она кричала, пока слова не начали застревать в глотке, пока в её голосе не осталось ничего, кроме чистого и великолепного звучания. Я вздёрнул член один раз. Круцио. Второй. Круцио. Третий. Круцио. Она кричала для меня, когда я кончил. Я рассеял семя своё по её животу и грудям, окрашивая кожу жемчужно-белым глянцем, что превратился в розовый за считанные секунды, смешавшись с кровью. Я стоял над ней, поглощённый желанием, гордостью, удовлетворённый своей работой. Её голос сломался и угас, как только я стряхнул последние капли в её рот, и блики исчезали из её выпученных глаз, пока я смотрел на неё. Круцио. Ничего. Ни звука, ни движения. Ни крика. Я поднял голову, изучая её. Дыхание девушки было дремлющим, тело — недвижимым. Оно лежало неподвижной и холодной массой, её горло провисло. Дикий пульс бился неровно, беспорядочно, и я чувствовал, как он затихает. Поток крови из ран её ослабел и прекратился. Слишком тихо. Я покачал головой, исступлённый восторг в душе моей блекнул, пока я смотрел на неё обездвиженную. Нет. Нет, так не пойдёт. Я всё ещё не закончил. Я поднял правую ладонь с палочкой, зажатой в ней, и взял член в левую. Мановение руки, сжатие пальцев. Инферус. Я хотел услышать её крики снова.