Осколки

Он не хотел уходить с позором. Не хотел, чтобы его запомнили чудовищем и сделали изгоем, лишив имени, званий и славы. Аслатиэль пролил достаточно крови за Мирру, чтобы гордо решить — ни у Ордена, ни даже у всей страны не будет власти над ним. Его не заклеймят живым мертвецом, его семью не опустят на дно, как было прежде. И тень его проклятья не ляжет на Лукатиэль. Аслатиэль не сказал ни слова — ни товарищам, ни старой матери, ни, тем более, сестре. В последний раз рассматривая в зеркало темную жесткую метку на груди, он подумал, не задержаться ли еще на пару дней. Он мог бы напоследок поддаться сестрице, подарив ей хотя бы одно теплое воспоминание о себе с тех пор, как их приняли в Орден. Лукатиэль не могла справиться с ним и, должно быть, уже давно возненавидела, ведь подняться в Ордене еще выше ей не давал лишь Аслатиэль. Впрочем, он слишком уважал сестру, чтобы бросать ей подачки. У него ушла неделя, чтобы покинуть Мирру. Следующая — чтобы разузнать о землях на востоке, где, как говорили, можно найти лекарство от проклятия. Еще одна, чтобы понять — он не может вспомнить лицо матери. И чем дальше заходил Аслатиэль, тем быстрее плавилась его память. Он пытался повторять все, что помнит. Имя. Его имя — Аслатиэль. Аслатиэль из Мирры. Он — капитан ударного отряда прославленных рыцарей, поднявшийся с самых низов. На гербе его дома сплетаются золотые лозы. Его сестра — Лукатиэль, и ей он посвятил клятву, выбитую над эфесом его меча. Никто не должен знать, что он проклят. Только такие же живые мертвецы, как и он. Его имя Аслатиэль. Он поднялся со дна и сделал себе громкое имя где-то на севере Мирры. На гербе его дома... Его имя. Он был рыцарем. Его дом? Лукатиэль. Его сестру зовут?.. Добравшись до Дранглика, Аслатиэль не почувствовал ни радости, ни облегчения. Лишь то, что крепче вязнет в пустоте, поднимающейся из глубины души и затмевающей глаза и рассудок. И если прежде его память смазывалась так скоро, как расползалась по груди метка, то здесь, в этом проклятом месте, каждый вдох приближал его к беспамятству. К абсолютному опустошению. Он не помнил, как встретил того уродливого карлика. И встретил ли? Быть может, он сам нашел Аслатиэля, точно падальщик, крадущийся на смрад мертвечины. Он тянул к Аслатиэлю забинтованные руки и пел, будто назойливый проповедник, о крови и милости Наар Альмы. О желаниях и страстях, о человеческой природе и огне в угасающих глазах Аслатиэля. И в этой липкой, бурой пелене слов он, кажется, улавливал некий смысл. Ведь не всю ли жизнь Аслатиэль положил на то, чтобы убивать и прорубать себе путь наверх? Он принял из жестких рук карлика треснувшую сферу, а едва его меч вонзился в сердце того, к кому она привела, Аслатиэль почувствовал себя лучше. Его разум светлел, а тело исцелялось, пусть проклятая метка и продолжала ползти вверх по шее. Разрушенный колизей в мертвой роще стал Аслатиэлю пристанищем, безмолвные статуи жестокого бога — прекрасной компанией. Конечно, там собирались и другие. Такие же, как он, готовые потрошить и рвать. Дикие звери, жаждущие лишь горячей, дымящейся крови, над которыми верховодил карлик Грен. Они не были Аслатиэлю друзьями, и каждму из них он, не дрогнув, вскрыл бы глотку, если б захотел. Как и они ему. Однажды Аслатиэлю передали, что его ищет женщина, и на ее дублете вышит его герб. Уродец-Грен трепал — у нее такая же длиннополая шляпа и маска, и меч, и даже светлая коса как у Аслатиэля. Он мог поклясться, что не видел ее прежде, но отчего-то больше не желал слышать о женщине ни слова. Через неделю она сама нашла его. Вышла из тумана Темнолесья к руинам, где он остановился — и назвала по имени. Назвала братом. Золотые лозы на ее груди потускнели под грязью и пылью, зато лазурные глаза сияли так, что Аслатиэль... Забыл? Не захотел? Не подумал поднять меч? Или на мгновение решил, что правда может быть с ней связан? Он не тронул ее, пусть все его животное естество так и рвалось распороть полоумную. Она не давала ему сбежать, но говорила до смешного мало: о том, как давно искала и боялась, что уже не найдет. Что она тоже проклята, хотя Аслатиэль и так видел ее лицо, наполовину сожранное проклятьем. Женщина не желала уходить и отступила лишь когда Аслатиэль сказал, что не знает ее. И убьет, если увидит снова. И вот ведь жестокая ирония — в последний раз ее настиг уже он. Аслатиэль не выбирал, кого убивать. Незнакомцы, доверчивые и испуганные путники, все те, с кем он делил высокие залы колизея — между ними не было разницы, кровь у всех одна. Женщине с тусклыми лозами на дублете просто не повезло появиться в стенах старого поместья, а сдерживать себя Аслатиэль не намеревался. Он мог поклясться чем угодно, что не видел прежде ее лица, и чужое имя казалось Аслатиэлю пустым звуком. Но едва их мечи лязгнули друг о друга, он ощутил, что знал ее лучше, чем кого бы то ни было в этом мертвом мире. Каждый шаг, каждое движение. Замах, удар, блок — он мог предсказать все и видел эту странную женщину насквозь, будто провел с ней в смертоносном танце не один день. Не один год. Прежде чем Аслатиэль вонзил клинок ей в грудь, в его душе смялся ком странных, совсем неуместных чувств: разочарования, тоски и снисхождения. «Ты так ничему и не научилась», — услышал он в голове собственный отстраненный голос. Она осталась рядом. Стояла, уцепившись за рукав его рубахи. Кровь ползла по эфесу его меча, пачкая нацарапанные на клинке слова, смысл которых Аслатиэль давно забыл. Женщина склонила светлую голову к его плечу, прошептав, что ей жаль, что она лишь хотела увидеть его снова... Ее лазурные глаза стекленели, губы дрогнули, хватая воздух, и тяжело сложились в последнее беззвучное «Прощай». Аслатиэль оттолкнул ее прочь. Меч с мягким звуком потянулся из тела, и едва оно рухнуло на пол, Аслатиэль почувствовал безмерную тоску, опутывающую душу цепкой лозой. Но лишь на мгновение.