Игры разума

— Вы же ненавидели его? Бергич наклоняет голову, со сдержанным врачебным удивлением заглядывает ей в глаза поверх круглых очков. — Прошу прощения? — Вы же ненавидели его, да? И меня. Вы же всегда считали, что мне тоже место здесь, как и маме. А он так не думал. Он меня понимал. Видел. — Это не имеет к нему никакого отношения. — Врёте! Пластиковый стаканчик с резким треском схлопывается у неё в руке, вода мелкими брызгами обдаёт лицо. Есеня как будто этого не замечает. Её ладони дрожат, её лицо сводит бессильной злобой. — Вы всегда всем врали, — сипло цедит она и презрительно усмехается. — Потому что вы ничего не понимаете, но не можете в этом признаться. Иначе получится, что все вокруг сильнее вас. И у них, Вадим Михалыч, к вам серьёзные счёты... — Ты хочешь поговорить обо мне? — спрашивает он. Есеня фыркает и отворачивается. — Я вообще с вами разговаривать не хочу. Это вы меня к себе вызвали, вы, значит, и хотите. — Хорошо. — Бергич кивает, сплетая пальцы на столе в замок. — Как ты думаешь, стал бы я приглашать тебя, чтобы послушать о своей некомпетентности? — Не стали бы. — Есеня чуть склоняет голову на плечо, устало щурится и тянет: — Потому что вы слабый человек и ненавидите, когда вам показывают, что вы неправы. — А ты, Есеня, ты права? — Да, — кивает она, — я права. — Во всём? — уточняет он. Она кивает снова: — Во всём. Бергич мрачнеет и хмурится, отводит взгляд, как человек, у которого что-то идёт не по плану, и прикусывает губу. — Хорошо, — кивает он пару секунд спустя, — раз ты действительно во всём права, то давай о тебе и поговорим. — А что обо мне разговаривать? — Есеня недоумённо усмехается. — Со мной всё ясно. — И что же тебе ясно? Она закатывает глаза и устало трёт лоб. — Мне ясно, — произносит она медленно и как будто с трудом, — что вы считаете меня больной. Или же вам удобнее меня такой считать. И чтобы считали другие. Зачем-то нужно. — Вот как... И кому нужно держать тебя здесь? — Кому угодно. Всем, кому мешал Меглин. Я же теперь вместо него. — Есеня отбрасывает растрескавшийся стаканчик в сторону и тянет руку к стопке бумаги на столе. — Я возьму листочек? Худые бледные пальцы ловко складывают бумагу, выглаживают рёбра и углы. Таких корабликов у Бергича уже два: это её способ отрешаться и успокаиваться. А для него — знак, что можно зайти немного глубже, пока она не чувствует. — Чем, по-твоему, Меглин «всем мешал»? Шелест бумаги успокаивает многих, кто приходит к нему в кабинет. Но с постоянной вознёй с бланками и отчётами от этого звука сводит скулы и зудит раздражение. Есеня задумывается, плавно разглаживая уголок бумажной кормы. — Он был неудобен. Лез туда, куда лезть не нужно было. Узнавал то, о чём знать не следовало. Он сам говорил, что скоро станет опасен, он меня предупреждал. Я только теперь поняла, что он имел в виду. — Она поднимает глаза от кораблика, её пальцы замирают. — Он стал опасен не для меня, а для тех, кого он преследует. И они решили его убрать. А теперь его дела веду я, и теперь я опасна. — Ты говоришь о Ты-Меня-Не-Поймаешь? Есеня кивает. — Мы думали, что он просто маньяк, но это не так, — говорит она. — Он часть системы, причём на высоком уровне. Он не просто любит власть — он имеет власть, информацию, доступ куда угодно. Даже к вам. Когда она ставит кораблик на стол, её рука слегка дрожит. Есеня смотрит на белую бумажную лодочку на тёмном столе, и её лицо выражает удивительно мало. — Он хотел убить Меглина, — сипит она и кончиком пальца подталкивает кораблик в сторону, — но у него это не вышло. Я его опередила. А теперь... — Она поднимает взгляд на Бергича и медленно, чётко произносит: — А теперь он хочет убрать и меня. Бергич утомлённо потирает переносицу под очками и коротко жмурит глаза. — Есеня, — говорит он, глухо кашлянув, — мы уже дважды проходили с тобой эту историю. Ты говоришь, что Ты-Меня-Не-Поймаешь жив и ведёт игру, что он звонит тебе и оставляет послания в разных местах. Но ты прекрасно знаешь, что это не так. Оперативная группа выезжала по указанным адресам и не находила ничего из того, о чём ты говорила... — Отец нанял идиотов. — Есеня презрительно морщит переносицу. — Они не знают, что искать. — Никаких звонков на твой номер, — продолжает Бергич, — в то время, о котором ты говорила, не поступало. Тебе вообще в последние месяца два звонили только отец, Женя и Саша. Больше никого. — Я же говорила, — усмехается Есеня, — у него длинные руки. Может и базу подчистить, может и фальшивый отчёт выдать. — Послушай, Есеня... — Он тяжело вздыхает. — К тебе не было никаких претензий, пока вся эта история с Ты-Меня-Не-Поймаешь не зашла слишком далеко. Все приняли, что он жив, что Скутеев был лишь очередной подставной фигурой, и тебе позволили заниматься его делом. Но всему есть предел. Ты же помнишь, когда возникли первые вопросы? — Есеня тяжело вздыхает и, закатив глаза, отворачивается. Она точно помнит: пальцы на правой руке сжимаются, словно стискивают остро заточенный карандаш. — Не думай, что мне приятно это говорить. — Есеня хмыкает, и Бергич не сдерживается сам. — У меня нет желания держать тебя здесь. Но твой отец настоял на обследовании, и ты сама согласилась. — Я не думала, что это всё так закончится. — А я думал, — жёстко отвечает он, и Есеня вздрагивает, оборачиваясь к нему. — Я лечил твою мать, Есеня. И я знаю тебя. Ты не можешь отпустить Меглина и то, что с ним связано. Ту вседозволенность, которую тебе давало положение его стажёрки. Твой разум уже не может вернуться к нормальной работе. И потому моделирует ситуации, в которых чувствует себя комфортно. Тайные заговоры, серьёзный противник, преследования, догонялки с маньяками... Это лишь оправдания для агрессии и асоциальности, которые ты сама себе придумываешь. — Он смотрит ей в глаза пристально, серьёзно — неумолимо. — Ты больна, Есеня. А твоему отцу хватило твоей матери. И Меглина. И больше он со мной не спорит. И если я скажу ему, что тебе нужно остаться здесь, он мне не возразит. Из коридора доносится звук шагов. Есеня коротко оборачивается на дверь, потом снова — на Бергича. Её губы медленно изгибаются в ухмылке. — Ну конечно... — тянет она, качая головой. — Ну конечно. Надо было сразу догадаться... А с виду такой порядочный человек, Вадим Михалыч, так и не скажешь... Меглин же явно что-то чувствовал, когда не хотел к вам ложиться, а я, дура, заставила. А это же вы были, всё это время — вы!.. — А если бы и я, — Бергич вдруг привстаёт и наклоняется через стол, нависая над ней, — то что тогда? Легче тебе станет? Лучше жить? Вылечит тебя ощущение собственной правоты? Она молчит и смотрит ему в глаза. У неё подрагивают губы и блестят зрачки. Она растеряна. Ей страшно. Как сказал бы Меглин, «не готова». — Уведите её. — То есть... Это и правда вы? — Бергич коротко кивает, и двое вошедших санитаров берут её под локти. — Это действительно вы? На самом деле вы?.. Но это значит... Это значит, договаривает он мысленно, что ты проиграла. Остаётся только это признать. — Нет... Нет, этого не может быть! Это правда, Вадим Михалыч, — кричит она у самых дверей, безуспешно вырываясь из цепкой хватки четырёх рук, выталкивающих её в коридор, — это и правда вы? Нет, я не верю, я вам совсем не верю!.. Скажите мне правду, вы мне действительно не врёте, это действительно вы? Безо всяких «если бы»... Это действительно вы, Вадим Михалыч?! Скажите мне правду! Скажите! Скажите!.. Скажите!..