Когда по ночам за окнами кто-то стонет И в пении проводов слышен посвист лезвий, Когда потолок опускается, тьмы бездонней, И смерть затекает в стоки, сочится в щели, Когда она садится на край постели И гладит меня по щеке ледяной ладонью, Всё тело сводит, к нёбу язык припаян, Смотрю ей в глаза, не могу отвести взгляда… (с) Дана Сидерос — А что бы вы сказали Клеманс, если бы смогли увидеть её сейчас? — «Пожалуйста, больше не уходи». (с) Первое собрание ветеранов Баркли-клуба.
Он узнаёт этот звук ещё до звука, до толкающей в стену упругой волны, от которой заложит уши. Прежде, чем их накроет взрывом от заклятия, Тесей толкает новичка-сержанта – тонкая шея в слишком широком грязном вороте, рыжий вихор надо лбом – в траншею, накрывая собой. Комья земли дробью бьют в спину, но они успевают – заклятие проходит поверху, не задевая. Ну, отрешенно замечает он, кажется, мы снова живы. — ... Тесей! Да Тесей же, гиппогриф тебя задери! Ради Мерлиновых штанов! Он смаргивает мутный пот с ресниц. Сквозь клубы дыма и пыль перед глазами проступает чьё-то лицо - вполне чистое, под аккуратным пшеничным пробором, пожалуй, несколько встревоженное, но не искаженное ни ужасом, ни болью. Тесей смаргивает снова, снова и снова, фокусируя взгляд, пока, наконец, из-за завесы не проступает знакомая лондонская улица – тёмно-серый камень, светло-серое небо, кэб, цокот копыт, внезапный, как выстрел, клаксон, от звука которого он с омерзением морщится. Начинает привычно болеть голова. Лицо напротив, равно как и отглаженный костюм под синим шерстяным пальто, принадлежат вовсе не выжившему чудом желторотому сержанту. Орион Белл, вздохнув и скорбно поджав губы, отряхивает уличную пыль с помятой шляпы, осторожно поглядывая на него исподлобья - с жалостью и грустью, как на раненую лошадь. Тесей поднимает руку, проводит по лицу, снимая остатки марева. Это опять случилось. Ему снова показалось. — Они уронили доски, - тихо поясняет Белл, ещё раз вздохнув и водрузив шляпу на место. - Там стройка, - он кивает куда-то в сторону, - лопнул канат и футов с десяти рухнул штабель досок. Тесей кивает. Он услышал. Брань грузчиков, продешевивших с канатом, тоже. Комья земли сыпятся сверху, колотят его в спину твёрдыми горячими кулаками, но если он это чувствует - значит, он жив. — Я ударил тебя? Толкнул? - Кашлянув, спрашивает он. Сердце колотится в груди, как сумасшедшее - по большей части, от стыда. Он тоже становится привычным, как каждодневная боль. Как долго это всё вообще может продолжаться? Моргана и святая Медб, cколько ещё? — Нет, - Белл беспечно отмахивается, но он никогда не умел врать. - К стене, несильно. Больше испугал. Ты как, дружище? - Он поднимает руку и осторожно касается рукава его пальто. У Ориона чертовски обеспокоенный голос, и слава всем звёздам на Мерлиновом колпаке, что рядом оказался он, а не кто-то другой. Им не в новинку, там отшвыривать друг от друга заклинания приходилось слишком уж часто. — Порядок, - кивает Тесей, лопатками отталкиваясь от стены, к которой прижимался всё это время. Просто дом. Просто булочная. Не редут. - Я в полном порядке, Белл. Идём. Прости. — Да ничего, - великодушно улыбается тот. Орион, старый добрый Орион носится с ним, будто с новорожденным жеребёнком, встречает и провожает, как влюблённая барышня, но больше ничем не может помочь. Колдомедики в Святом Мунго тоже - даже мозгоправы с уставшими лицами, внимательными глазами за стёклами очков и бесполезными тинктурами в тяжелых склянках. Все, абсолютно все они вернулись с войны почти год назад. Все, но только не Тесей.***
Он плещет на дно бокала огневиски – ровно на палец, не больше, потому что это-то как раз и убивало ребят вроде него, которым тоже не повезло, но и не меньше. Просто чтобы уснуть хотя бы на пару часов, когда хмель подействует, а Тесей уже не помнит, когда в последний раз засыпал без. Флакон из тяжелого зелёного стекла, месяца полтора назад выданный очередным вкрадчивым мозгоправом, пылится у дальней стены, сразу за почти пустой бутылкой, но Тесей давно его не трогает - резкий запах мяты и валерианы привлекает не сон, а соседских кошек, и старые-добрые средства оказываются на порядок вернее. Он проходит через тёмную гостиную, не задевая ни одного предмета - сущая ерунда в сравнении с минными полями Галиции - и опускается в скрипящее пружинами кресло напротив камина. Резко выдыхает и залпом опустошает стакан. Сегодня есть ещё кое-что. Надо собраться с мыслями и уже сделать это. Просто сделать, в конце концов, он же не в разведку идёт, ему всего лишь нужно поговорить с братом, они черт знает сколько договаривались. Ньюта почти невозможно вытащить в этой украинской глуши даже к камину, да тот и не горит желанием. Они пытались условиться об этом вечере с лета - и ни один не проявлял особенного рвения. Тесей снова выдыхает, берёт горсть летучего пороха и бросает в каминную пасть. Вспыхнувшее зеленовато-желтое пламя делает тени глубже, а очертания предметов жутче - будто вещи оживают (но Тесей знает: нет на свете ничего страшнее живых людей). С минуту ничего не происходит, а потом угли в камине с бледным мерцанием складываются в знакомое лицо, кажущееся в этом волшебном сиянии неживым и ненастоящим. — Ньют? - Он прочищает горло. - Ты меня слышишь? — Да, я здесь, - угольные губы размыкаются, раскалённые добела, - привет? — Ты изменился, - зачем-то говорит он, пытаясь беззаботно улыбнуться. Это старая детская забава - он любил так дразнить брата, когда они были детьми - эй, а ты изменился, подрос, видно, эй, у тебя что, начали расти усы, эй, а скоро ты меня переборешь! - встречаясь в Большом зале, коридорах Хогвартса, дома на каникулах. Как жаль, что это время безвозвратно ушло, как жаль, что они больше не дети, как жаль, что после была война. Тесей чувствует себя идиотом. Хочется выпить ещё. — Ты же не можешь видеть этого через камин? - С недоверием уточняет Ньют. — Я твой брат, - напоминает он, - я могу всё. Когда-то так оно и было. Пару лет назад, может, чуть больше. Угли в камине двигаются, будто Ньют пытается исподтишка окинуть его взглядом. — Как твои драконы? – Продолжает Тесей, по привычке старшего в семье беря в свои руки нить разговора. Ньют никогда не был особенно общительным, и ему незачем знать, что Тесей теперь тоже больше любит тишину – меньше вероятность услышать в ней боевое заклинание или подрыв маггловской мины. – Напомни, украинские?.. — Железнобрюхие, - заканчивает Ньют. – Они в порядке, почти все. Одной мы всё ещё латаем крыло, разорванное в бою, ты же знаешь, на драконах всё заживает очень медленно, особенно кожные покровы, сухожилия и соединительные ткани, но она поправится. – Он спохватывается и замолкает, но зря: Тесею не интересно про драконов, однако ему нравится слышать, что где-то и у кого-то заживают и затягиваются раны, что всё выправляется. – А как ты? Как твоя работа? — Аврорат? – Он усмехается, выгнув бровь. – По-прежнему, ничего нового. Есть усиление нездоровой активности, но, говорят, после войн всегда так. В основном я читаю рапорты и муштрую команду. — По привычке? — По привычке, - соглашается он. Некоторое время они молчат. Выражение лица Ньюта сложно определить по рисунку углей в камине, но, кажется, тот и правда стал выглядеть старше. В последний раз они виделись лицом к лицу, без помощи летучего пороха, три года назад, в шестнадцатом, когда он успел на пару минут перехватить брата у промежуточного портала в Братиславе, чтобы пожелать удачи. Выпить хочется всё сильнее. Молчание затягивается. — Когда мы повзрослели настолько, что разучились говорить обо всём, кроме работы? – Наверное, это тот предыдущий глоток размыкает ему губы, но Тесей себя не останавливает. Сегодня был отвратительный день, который пока вовсе не стал лучше. — Не знаю. Может быть, перед войной. - Угли в камине тихо перекатываются и шуршат, как будто Ньюту неловко и он хочет поскорее выйти за огненную границу. – Ты так и не сказал, как ты. Как ты сам. Пугаю друзей и себя. Пью вечерами в тёмной комнате. Окликаю своих ребят по званию, забыв, что все мы давно демобилизовались. Вижу сны, слишком похожие на явь, и боюсь, что явь станет похожа на сон. Плюю на колдомедиков и, вот, забыл, как выглядит мой брат. — Я в полном порядке. Ты же меня знаешь. Я правда в полном порядке, Ньют, - зачем-то повторяет он. Ему кажется, что тот не верит, но мерцание в камине похоже на еле заметный кивок. – Тебе не нужно обо мне беспокоиться, это я должен переживать за тебя – ты дракон знает где, в окружении… собственно, кучи драконов. — Это восхитительные, древние существа, - в чужом голосе звучит почти что нежность. – Как раз ты можешь быть за меня спокоен. Ты точно в порядке? — Зачем мне тебе врать? – Тесей со смешком разводит руками, надеясь, что каминная сеть забарахлит и ему удастся обмануть если не себя, то Ньюта. – В абсолютном. Слово хаффлпаффца. Поклясться барсуком? — Избавь, пожалуйста, - брат смеётся – не ради блефа, искренне; Тесей уже забыл, что так бывает. А потом быстро оборачивается через плечо, будто там, на другом конце света, его кто-то окликает в чернильной украинской ночи. – Ты знаешь… Прости, мне нужно идти, у одной моей, в смысле, нашей драконихи сейчас сложный период, а я ещё никогда… Нужно бежать. — Не подведи там, - усмехается Тесей. Ньют улыбается в ответ, поднимает в прощании руку – и, коротко полыхнув, угли в камине гаснут. Тесей закрывает ладонью глаза и трёт веки, на внутренней стороны которых вспыхивают желтым пятна, складывающиеся в знакомое с детства, с самого рождения лицо. Что ж, вот они и поговорили. Это было не так сложно. У Ньюта драконы, Ньют счастлив, Ньют теперь полностью убеждён, что он в порядке. Тесей чертыхается и призывает из кухни бутылку огневиски, кажется, что-то при этом разбив.***
— МакМерфи, переписать. Имей совесть, не заворачивай в отчет бутерброды. Финниган, хорошо, но в следующий раз без ругательств, я не могу отправлять это наверх в таком виде. Белл, отлично. Можно было покороче. Свободны. Он один за другим бросает на стол три пергамента – первый будто изжеванный большой собакой, второй в росчерках исправлений и третий, с ровными отступами и делениями на абзацы. Двое, плотный шотландец невесёлой наружности и тощий ирландец со смеющимися глазами, салютуют ему отчетами: — Понял, шеф! Хей, Скамандер! – И исчезают за дверью. Стрелка на часах как раз подбирается к отметке «Обед», но чувства голода привычно нет. — У тебя вопросы? – Тесей садится на край стола и выжидающе смотрит на Белла. Тот как-то не отреагировал на сакральное «Свободны» и теперь стоял перед Тесеем, сложив на груди руки и нервно постукивая себя пальцами по плечу. — Да. Вроде того. Не вопросы. Кхм. Тесей кивает и приглашающе указывает ему рукой на стул, но Белл отмахивается. — Помнишь, что случилось в тот четверг? — В четверг? – Начало интригует. Тесей ёрзает на краю стола, устраиваясь поудобнее. – Утром был допрос старшего Паркинсона. Потом Финниган скандалил в Бюро особо опасных улик. Вечером я даже умудрился поговорить с братом. Тебе что интересно? Под форменной мантией клубится тошнотворный холодок. Он знает, что Белл имеет в виду – лучше, чем хотелось бы. — Я имею в виду – на улице, днём. Когда мы шли с обеда, - вкрадчиво напоминает Орион. — Белл, - предупреждающе начинает Тесей. — Я просто хочу сказать, - тот, пасуя, поднимает руки, - что мне недавно сказали… я узнал… Одним словом, есть такая штука – некоторые из нас, из ветеранов-волшебников, собираются по вечерам каждое второе воскресенье в Баркли-клубе. Там не происходит ничего особенного, просто разговаривают, пьют бренди, курят сигары. Играют в вист, - безнадежно добавляет он, следя за тем, как меняется выражение его лица. – Тесей. Ради моей души и своей печени. Может быть, ты решишь в какое-нибудь воскресенье?.. — Что? – Подхватывает Тесей, чувствуя, как в виски ударяет горячая алая волна и приходится впиться пальцами в край стола. – Схожу, поболтаю про войнушку? Вспомним с парой достойных джентльменов, каково нам было сидеть в окопах, спускаться в тоннели, петь с австрияками рождественские гимны, а потом давить их удушающими заклятиями? Перекинусь в карты? Перед глазами всё плывёт в черно-желтом, плотном, как болотная вода, дыму. Сквозь высокий, сводящий с ума звон в ушах до него не сразу доносится самое важное, самое чудесное на свете – полная тишина. Он выдыхает. — Мне опять нужно извиниться, да? – Он безнадежно усмехается, сдавливая пальцами виски. — Нет, дружище, - Орион, вздохнув, всё-таки присаживается рядом, толкая его бедром. – Но сделать что-то со всем этим нужно точно. У родителей Аурелии есть знакомый колдомедик, никакого отношения не имеет к Мунго, у него частная практика, он вроде помог уже многим таким, ну… — Как я, - кивает Тесей. Он оглядывает кабинет. Всё на своих местах, свитки на полках, рабочий омут памяти под запирающим заклинанием, подаренная ребятами на этот День рождения метла на стене – сколько лет он уже не летал? Со школы? В войну не довелось. Привычные вещи. Привычный мир. Верный надежный Белл. — Ты уже и с Аурелией успел обо мне поговорить? — Не обижайся, - просит Орион. – В самых общих чертах. Тебе нужна помощь, Тесей, - вдруг с нажимом произносит он. – Настоящая, квалифицированная помощь. Или хотя бы поговорить с кем-то по душам, по-настоящему, долго. — Вот мы с тобой сидим здесь, говорим. — Ты знаешь, что я имею в виду, - качает головой Белл, и да, они знают оба. – Это совсем другое. Не сработает. Я могу быть рядом, когда тебя опять, - он делает многозначный пасс рукой, - накроет волной, но я не могу быть рядом всегда, будить тебя, когда ты видишь кошмары, отнимать у тебя огневиски… Да, да, не смотри так, я уже как старая строптивая женушка принюхиваюсь к тебе на утренних летучках. Куда катится мир. В тартарары, думает Тесей. Совершенно определённо, именно туда. — Ты ведь знаешь, - тихо начинает он, - что я не пойду ни к какому колдомедику. Я их видеть не могу после всей этой «адаптации к условиям мирного времени». И ни в какой клуб к снобам в визитках и с сигарами тоже не пойду. Это точно не сработает. Белл в ответ кивает так, как будто знал ответ заранее. — Может быть, - он прочищает горло, кажется, решаясь на что-то ещё более рисковое, чем колдомедики и собрание ветеранов, - тогда тебе стоит попросить брата вернуться? Тесей поворачивается к нему. Он не понимает, шутит Орион или говорит всерьёз, но, с другой стороны, не помнит, чтобы Белл шутил курса с четвертого школы. Ему вспоминается чужое лицо, сложенное из сияющих бледным желтоватым огнём углей. «Ты точно в порядке?» - «В абсолютном». Ну да. Именно Ньют ему поможет. Точно. — Мерлина ради, скажи, что ты не серьёзно. У меня всего один брат и, как ты знаешь, он сейчас нянчит детёнышей украинских что-то-там-брюхих. — Железнобрюхих драконов, - рефлекторно поправляет отличник Белл. – Да, я знаю и я имею в виду именно твоего брата Ньютона. Уже сотню лет никто не называл Ньюта полным именем. Последним был отец лет десять назад. — Не знаю, как ты себе это представляешь, - он качает головой, - а, главное, зачем, но – нет. Точно нет. Мне не нужна сиделка, тем более мне не нужен Ньют в этой роли. Он специализируется по нарглам, книззлам и прочим мозгошмыгам, но я пока ещё не в этой категории. — Продолжишь в том же духе – точно в ней окажешься, - обещает Орион. — Давай закончим, - в унисон просит Тесей. В голове снова начинает набирать обороты тяжелая свинцовая волна, бьющая в лоб изнутри. Он морщится. – Ты предложил, я ответил. Без обид. Только Ньюта ему здесь и не хватало. Он сейчас не слишком хорошо заботится о самом себе, как бы он смог заботиться ещё и о брате. Хватило же фантазии. — Ладно, - медленно соглашается Орион. – Как скажешь. Я попытался. — Ты отличный друг, - это чистая правда, Тесей хлопает его по плечу. – Идём, пообедаем, а то у тебя уже щёки впали, Аурелия меня убьёт. Ему совершенно не хочется есть – он вообще не помнит, когда так уж сильно хотелось в последний раз, но этот разговор необходимо закончить прямо сейчас. Голова раскалывается на части, расшатываемая изнутри всё сильнее нарастающим гулом, сбивающим сердце с ритма. — Нет, ты иди, - отмахивается Белл, глядя на него как-то странно, - а я посижу тут у тебя, если ты не против, перепишу кое-что в отчете. Ну, знаешь, вспомнил. Тесей смотрит на него с удивлением, но в синих глазах Белла, чистых, как шотландские озёра, нет ни тени лукавства. Интуиция ничего не подсказывает, ни о чём не предупреждает. — Как знаешь. До скорого. Тесей прикрывает за собой дверь кабинета и, стараясь не ускорять шага, идёт к лифтам. Бежать нельзя, позволять дыханию срываться - тоже. Медлительный, как флоббер-червь, лифт, набитый сотрудниками с верхних этажей, еле ползёт вниз. Когда Тесей, наконец, оказывается на улице и, дрожащей рукой наложив маскировочные чары, слепо добредает до ближайшего проулка, гул в голове несколько отступает. Он прислоняется к холодной каменной стене, закрывает глаза и несколько раз мерно ударяется о кладку затылком, прежде чем снова начать дышать. Ему не нужна помощь. Не нужна. Не нужна. Орион Белл, чутко прислушавшись к удаляющимся шагам, накладывает на дверь запирающее заклинание и вынимает из внутреннего кармана мантии аккуратно сложенный пергамент. Чужое письмо начинается ровным, крупным почерком, уходящим в конце строк на взлёт. «Уважаемый мистер Белл, Орион, Надеюсь, вы меня вспомните, хотя с нашей последней встречи прошло больше семи лет, и нельзя сказать, чтобы до того момента мы с вами часто беседовали. Ради Морганы, не спрашивайте, как я нашел ваш адрес, это стоило мне нескольких долгих бесед, впрочем, с людьми совершенно надежными. Меня зовут Ньютон Скамандер, думаю, моё имя вам знакомо. Меня беспокоит…» Белла тоже беспокоит. Он садится за стол Тесея, берёт чистый пергамент и, обмакнув перо в чернильницу, начинает, покосившись на дверь: «Уважаемый мистер Скамандер, Ньютон, Разумеется, я прекрасно вас помню! Вы удивитесь тому, как сильно меня обрадовало ваше письмо…»***
Он плещет на дно бокала огневиски - ровно на палец, не больше, но и не меньше. Просто чтобы уснуть и, проспав час до полуночи, очнуться на мокрой от пота простыне, судорожно комкая её пальцами – как липкую от крови чужую форму тех, кого снова не вытащил с того света на этот. Тесей, подумав секунду, доливает ещё столько же. Хуже не будет, уже просто некуда. Сначала ему кажется, что это кровь в ушах застучала от первого глотка, но стук повторяется снова – неровное быстрое постукивание костяшками пальцев. Кого могло принести в начале полуночи? Белл бы предупредил, да он и пьяным не заявляется к Тесею домой. Тесей делает ещё глоток и вынимает из кармана брюк палочку. К двери он подходит медленно и очень тихо – может быть, это инстинкт, а, может быть, профессиональная деформация, он давно перестал различать. — Кто? — Опусти, пожалуйста, палочку, - и ещё прежде, чем до Тесея доходит смысл просьбы, рука опускается сама – он узнаёт голос за дверью безошибочно, но этого просто не может быть, потому что не может быть. Он бросает короткое заклинание и толкает дверь. Есть некоторая вероятность того, что ему послышалось, и всё это просто галлюцинации, бред, новый сигнал от так и не оконченной войны. В полумраке у лестницы, нервно теребя пуговицу на пальто и сжимая второй рукой до боли знакомый чемодан, стоит его брат. — Привет, - неровно улыбается он. — Что ты здесь делаешь? – Тесей так ошарашен, что вообще не вспоминает о том, что надо как-то поздороваться. Ньюта не может быть здесь никак, он сейчас на континенте пестует огнедышащих тварей, ужасно, страшно занят и точно не мог оказаться на пороге его квартиры. Но Ньют вот он, вполне свободен, без драконов и смотрит на него исподлобья и чуть со стороны, из-под этой своей вечной рыжей челки, закрывающей глаза. Выражение его лица почти невозможно угадать, но выдают пальцы, длинные, очень тонкие, которые вот-вот вырвут эту пуговицу с мясом. — Ты мог бы?.. Я могу? – Он приподнимает руку с чемоданом. Тесей, очнувшись, ударяет себя по лбу рукой с зажатой в ней палочкой. — Мерлинова матерь! Входи, конечно же. Прости, я совершенно… - Тесей не заканчивает, качает головой, посторонившись, пропускает его в квартиру и, не выдержав, хватает за рукав пальто, когда тот протискивается мимо в узкий дверной проём. Ему нужно убедиться в вещественности брата, потому что вечерами, наедине с собой, он уже вовсе не уверен в том, что с его сознанием всё в порядке и мир остался прежним. Под пальцами плотная шерстяная ткань, когда-то колючая, но помягчевшая от долгой носки. Ньют совершенно и неоспоримо настоящий. Он проходит в комнату, минуя коридор, и Тесей идёт за ним по пятам. Наверное, он должен обрадоваться, но вместо этого не чувствует ничего, кроме напряжения – этим текущий вечер не отличается ни от одного из предыдущих. Ньют осторожно прислоняет чемодан к ножке стола, поправляет воротник пальто, осматривается, будто не зная, куда девать глаза, и Тесей вздыхает про себя – видимо, это ему, как всегда, нужно вести в диалоге. — Мне нравится твоя квартира, - вдруг произносит Ньют, и приходится по-идиотски застыть с открытым ртом. – Очень… уютная. Будет при свете дня. Наверное. — Неплохая, - соглашается Тесей. Он зачем-то снова нащупывает на бедре палочку – опасности нет, но так ему уже давно спокойнее. – Так ты… — Ненадолго, - понимающе подхватывает Ньют, одёргивая рукава, - на следующей неделе проходит большая конференция по драконологии, у меня доклад об украинских железнобрюхих и их способности к регенерации после ожоговых ранений. Я не лучший докладчик, - он пытается улыбнуться, - но меня не спросили. Они вспомнили, что я давно не был дома. Тесею даже нечего возразить на «дома», потому что в той каморке, где Ньют ютился между Хогвартсом и Восточным фронтом, уже давно ютится кто-то другой, особняк Скамандеров лет пять как покрывается пылью под присмотром единственного напрочь глухого домовика, и эта квартира, выстуженная холостяцкая квартира Тесея – пожалуй, единственный дом, который есть у Ньюта во всём Соединённом королевстве. — Драконологическая конференция в Лондоне? – Только и уточняет он ради вежливости. — На Румынию сейчас лучше не смотреть, - криво усмехается Ньют. Разговор, не начавшись толком, резко сходит на нет. О, Тесей очень хорошо представляет себе, почему сейчас не стоит смотреть на Румынию и что творится по всей Европе. Он каждую ночь видит причины во сне и ничего не хочет слушать о последствиях. — Сними, наконец, своё пальто, - просит он, потому уже сил не хватает смотреть, как Ньют поочерёдно теребит то ворот, то пуговицы, и когда тот, наконец, выпутывается из рукавов и скидывает пальто на стул, Тесей отчетливо понимает: нет, это не галлюцинации, да, его брат здесь, и да, это займёт пару недель. Они не жили вместе с того момента, как Ньюта исключили из школы. — Какая-нибудь постель у тебя найдётся? Тесей окидывает взглядом гостиную, хотя в ней явно нет ничего подходящего – кровать в этом доме одна и она его, а на диване можно уложить только кого-то беспозвоночного. — Что-нибудь трансфигурируем, - обещает он. – Чай? Ньют кивает, расстёгивая манжеты рубашки и засучивая рукава, так ему определённо удобнее. Привычка настолько старая, что невольно вызывает улыбку. Тесей прикидывает, вспоминая систему телепортов: Ровно – Братислава – Штутгарт – Дюнкерк – Дувр – Лондон. Пожалуй, стоит предложить что-то покрепче чая, а ещё ванну и постель прямо сейчас, но он не помнит, чтобы Ньют пил. Когда они проходят в кухню, Тесей краем глаза замечает взгляд, брошенный братом на оставленный в гостиной стакан виски, но решает не суетиться. Ньют ничего не знает, а в одном бокале после долгого дня мало предосудительного. Особенно для аврора. Пока Тесей левитирует на плиту мгновенно наполнившийся водой чайник, он не замечает, как Ньют долго, внимательно смотрит на этот бокал, и в его глазах появляется что-то, чего Тесей в нём ещё не знал или уже не помнил – абсолютная, упрямая убежденность.***
Уже тогда, когда старый диван трансфигурирован во вполне сносную постель и Ньюту выдано одеяло, Тесей кое-что вспоминает. — Ньют, - окликает он, старательно подавляя чувство неловкости. – Я рад, что ты приехал. Это стоило сказать раньше. Он делает шаг вперёд и раскидывает руки в стороны. Тесей хорошо помнит, что Ньют не любитель объятий, поэтому старается сделать их максимально короткими, и оба не замечают один в другом двух очевидных вещей: Как Ньют судорожно комкает в горсти ткань рубашки на его спине. Как Тесей неожиданно ощущает комнату жилой, а себя в ней – живым.***
Французы отдают Дуомон. Это готовая фраза для учебника истории, для рапорта, даже для письма домой, но Тесею некому было писать таких писем, он даже не был уверен, сможет ли написать ещё хоть одно когда-либо. Мальчишка-француз, только что прекративший лопотать на своём певучем и грассирующем языке, уже не сможет точно, и Тесей накидывает ему на лицо полу чьей-то шинели – хозяину она тоже не пригодится. Люди пытались изобразить ад, но у них ни одного раза не вышло достоверно, думает он, крепко сжимая палочку – единственное, что осталось знакомым, надежным, цельным в этом жидком от грязи, липком от загустевающей крови мире, пахнущем железом и палёной плотью. Пока у него есть палочка, есть шанс выжить, и будь проклята эта страна, эта война, Антанта, Германия, окоп с криво укреплёнными скосами, затопленные тоннели, мёртвый Поль-Жан-Пьер-кем он там был у его ног, щедрая Англия и магическое военное сопровождение, и он сам, и кислый привкус во рту, - будь проклято всё это вместе и по отдельности. Он поднимает глаза и не видит вокруг ничего, кроме тел. Раскинувших руки, будто в объятии, неестественно подогнувших колени, смотрящих в небо белыми глазами тел с распахнутыми в немом крике ртами, грязными искаженными лицами, кровавым месивом вместо животов. Как тебе такое, Дюрер, как тебе такое, Босх? Он смотрит, и смотрит, и смотрит на эту мясорубку, чтобы запомнить её в деталях.***
Ньют просыпается мгновенно, ему не нужно ни секунды, чтобы осознать, где и почему он находится. На фронте часто приходилось подскакивать посреди ночи, но сейчас его будит не чужая рука, трясущая за плечо с новостью об атаке, вылете, обожженном крыле, мёртвой особи, его будит звук. Глухой, протяжный стон, пробившийся сквозь сонную пелену и всё ещё эхом гуляющий внутри ушной раковины. Затем ещё один, короче, но громче. Ньют подскакивает с постели, ударяется ногой об стул, но не замечает ушиба; звук доносится из-за двери спальни. Стучаться глупо во-первых и бесполезно во-вторых, поэтому он просто толкает её и оказывается в комнате Тесея. Лунный лоскут поперёк разворошенной постели. Запрокинутая голова. Тот стонет снова, совсем коротко, и что-то произносит сквозь зубы, морщась и перекатываясь по подушке мокрым затылком. Ньют вдыхает, выдыхает, а потом быстро подходит к чужой постели, решительно забирается с ногами и, помедлив, вытягивается рядом, вдоль пылающего, мечущегося тела. Поднимает руку и осторожно опускает её на лоб в бисере холодного пота. Тесей выстанывает что-то вопросительное, но не просыпается. Ньют разглаживает большим пальцем глубокую морщину между его бровей, а потом, прерывисто выдохнув, обхватывает поперёк груди и даже сквозь слои ткани чувствует, как быстро бьётся чужое сердце, толкаясь из тела вон. — Всё закончилось, - едва слышно шепчет он, сглотнув ком в горле, - всё закончилось. Всё закончилось, всё закончилось, всё закончилось. Всё давно закончилось, - он повторяет это одними губами, монотонным речитативом, снова и снова, минуту за минутой, как древнее заклинание, пока черты Тесея не разглаживаются. От него веет почти горячечным жаром и пахнет, как на войне – нагретым металлом, злостью и подкожным ужасом, а ещё – им, им самим, Ньют рад бы не заметить, но не замечать не получается – сквозь железо, память и страх неизбежно пробиваются морская соль, можжевельник, свежий пряный пот, и Ньюту снова четырнадцать, шестнадцать, восемнадцать, всё опять плохо, только на этот раз надо не сбежать, а остаться. Он утыкается носом Тесею в плечо, глубоко и размеренно вдыхает, а потом натягивает на себя свесившийся на пол угол одеяла.***
Утром Тесей просыпается мгновенно, ему не нужно ни секунды, чтобы осознать, где и почему он находится. Он только не сразу понимает, кто в этот час на его кухне может звенеть чайными ложками. Единственное, что он помнит из сегодняшних снов, это бесконечное, серое и пустое небо над Верденом. И больше ничего.***
Ньют бездумно ведёт рукой по каминной полке – пустой, не считая старой маминой колдографии в потускневшей рамке. Мама улыбается и машет ему рукой. Такая молодая и изящная, она единственная является чем-то, кем-то живым во всей этой небрежно обжитой, полупустой квартире со старой хозяйской мебелью и отсутствием всего, что выдавало бы жильца. Квартира маггловская, маленькая и, к огромному сожалению, ничего не способная рассказать о Тесее, о его ночных кошмарах и новых, кривых усмешках, которых раньше не было. Ньют очень многое упустил, он знает. Он замечал самую незначительную странность в поведении мельчайших существ, но как-то умудрился упустить из вида, что вся Мировая война вдруг поселилась в голове у его брата и выжила оттуда того, кем Тесей когда-то был. Может быть, стоило вернуться раньше, но Ньют не мог, и вовсе не из-за драконов. Он проходит в спальню - взгляд цепляется за идеально, по-походному заправленную постель. Выгнутая шея с каплей сбегающего за ворот пота. Разомкнутые губы и тихий, измученный стон. Кто умирал там, брат? Кого ты терял там, брат? Он обхватывает чужое тело рукой, немея от собственной смелости, но сейчас дело не в нём. Теперь я буду следить за тобой, Тесей. Теперь моя очередь. В любой другой год это было бы смешно. Ньют осматривает и ощупывает каждый предмет, но не находит ничего примечательного, ничего, за что ещё зацепился бы взгляд, ничего, что помогло бы ему. Эта комната может быть чьей угодно, и только заправленная, как в походном лазарете, постель бьёт по глазам так, что хочется отвернуться, как от открытой раны. У него нет привычки копаться в чужих вещах или читать чужие письма, но сейчас это сродни медицинской процедуре, прощупыванию перебитой лапы вырывающегося животного. Диагностика. В шкафу – пара мантий, идеально отглаженные костюмы и – с самого края, отделённая от других вещей, форма. Без единой пылинки, складка к складке, снятая будто вчера и всегда готовая к тому, чтобы быть надетой сегодня. Удивляться нечему, это можно было предугадать, да Ньют и не удивлён, он просто сглатывает посолоневшую слюну и медленно поднимает руку, чтобы осторожно скользнуть кончиками пальцев по рукаву кителя. Он помнит его на Тесее – по колдографии, присланной тем в письме в конце 1914-го – там брат ещё улыбался, на обратной стороне сияла печать колдо-ателье в Косом переулке, а до отправки на Западный фронт оставалось несколько дней, то есть – целая жизнь. А после уже в 1916-м, в сумрачной, суетной, переполненной беженцами и солдатами Братиславе, когда кто-то то и дело толкал его в спину, выпадая из каминов и нервничая в очередях к порталам, и было страшно, чудовищно одиноко и ничего не понятно. Тесей выловил его, когда он был уже третьим в очереди, вытянул из толчеи, молча обнял с такой силой, что у Ньюта встал поперёк горла вдох, и прижимал к себе всё то время, что у них ещё оставалось. Через три минуты их раскидало разными порталами по противоположным берегам – Западный фронт и Восточный, оборонительные линии французской армии и драконологическая база под Ровно. Ньют трясёт головой. Ему кажется, что он даже может почувствовать запах, сохранённый тонкой шерстяной тканью – медь, порох, память. Приметы остановившегося времени. Он знает, что это слабость, но сейчас можно. Ньют опускается на колени у шкафа, осторожно обхватывает китель руками, подносит его к лицу, втягивая в лёгкие и медь, и порох, и память. Он прерывисто вдыхает и зло прижимает к глазам пальцы, не позволяя себе слабости ещё большей. Ньют злится на войну, ещё больше на себя и совсем немного на Тесея – просто за то, что всё сложилось именно так. Уже поднимаясь на ноги, он вдруг краем глаза замечает острую, секундную искру внизу и справа. Ньют наклоняется и протягивает руку. Там, в углу шкафа, за коробкой со старыми теннисными туфлями, он и находит Орден Мерлина первой степени, медленно, за гладкую трёхцветную ленту вытягивая его на свет. Остроконечная многогранная звезда, присвоенная за военные заслуги, сияет негасимым магическим светом, и Ньют до рези сжимает её в ладони.***
С какого-то момента критерии хорошего дня для Тесея стали отличаться от общепринятых. К привычным «все живы», «никого не круциатнуло» и «Финниган не испытывал на себе улики» прибавилось то, что Белл называл «обошлось без окопов», а сегодня действительно обошлось. Всё вообще было почти идеально – за исключением того, что дома его ждал, если ждал, Ньют. Это не тревожило, но вызывало странное, непривычное волнение. Может быть, так бывает всегда, когда не видишь свою семью годами. А Ньют был его единственной семьёй. — Извини, - говорит тот, когда Тесей показывается на пороге кухни, - я не очень силён в бытовой магии, - и отворачивается обратно. На плите перед ним что-то густо и плотно булькает под прицелом волшебной палочки. Тесей искренне надеется, что брат не перепутал рецепты и это не обед для мантикор. — Есть несомненные плюсы в том, что ты приехал, - хмыкает Тесей и, подойдя к столу, заглядывает в разбросанные по нему пергаменты, ожидая выхватить глазами что-нибудь новое – то есть, что угодно – про пресловутых железнобрюхих, но вместо этого на разных свитках, крупным, стремящимся вверх к концу строк почерком Ньюта вьётся текст о самых разных существах, но только не о драконах. — Тебе разве не нужно готовиться к конференции? — Что? – Ньют оборачивается, в кастрюле что-то булькает особенно громко. – А. Надо. Да. Я буду позже. Это… - Ньют почему-то смущается, - это, в общем, наброски. — Наброски чего? – Тесей присаживается за стол и начинает перебирать записи. «Нэкомата имеет чрезвычайные размеры и отличается вздорным нравом, особенно не рекомендуется попадаться ей в ночное время суток, когда она выходит на охоту, так как питается нэкомата преимущественно…», – Человечиной? Какая-то гигантская кошка, питающаяся человечиной? Такие существуют вообще? «Опиникус – ближайший родственник грифона», это я откуда-то помню… Что это? Ньют тяжело вздыхает, плечи поднимаются и опускаются, пока Тесей с любопытством сверлит его взглядом между лопатками. Широкие плечи. Надо же. Тесей помнит его совсем другим. Что он ещё пропустил? — Чем ты занимаешься, кроме драконов? Мне правда интересно. Вероятно, это звучит как заклинание, потому что Ньют, что-то решив про себя, вдруг быстро поворачивается, взмахивает палочкой, гася огонь под кастрюлей, и встречается с ним глазами. — Тебе интересно? В этом есть какой-то вызов, ожидание, даже надежда. Тесей чувствует себя заинтригованным, а этого с ним не случалось довольно давно. — Конечно, - подтверждает он. Ньют, судя по всему, принимает это за некое согласие, кивает и решительно шагает вперёд. — Идём со мной. Давай же, - он машет рукой уже с порога, и Тесей, выгнув бровь, послушно идёт следом. В комнате Ньют осторожно спускает тот самый чемодан со стула на пол. Всё, что Тесей знает об этом артефакте, это то, что он появился у Ньюта где-то между Хогвартсом и драконами, на нём заклятие пятого измерения и всё это вертится, ну, разумеется, вокруг созданий разной степени необычности. Ньют откидывает крышку и, не дав Тесею заглянуть внутрь, сразу ступает ногой на первую деревянную ступеньку, ведущую вниз. Когда его рыжая макушка исчезает в полу, Тесей понимает, что это приглашение. Сначала нет ничего, кроме темноты, скрипучих ступеней и непривычного, не городского запаха – сушеной травы, старого дерева и зверинца, а потом он спрыгивает вниз, минуя последние перекладины, и оказывается в другом мире. Под ногами высокая, слепяще-изумрудная трава, усыпанная мелкими желтыми соцветиями. Тесей опускает руку и ведёт по ней ладонью. Щекотно. Он понимает, что улыбается, и поднимает голову, встречаясь лицом к лицу с густым, тёрнеровским, желто-оранжевым закатом, от которого хочется заслониться – настолько близко, ярко, над самой головой нависает сочащееся лавой солнце. Тесею слепит глаза, но он не может отвести взгляда. Здесь, в сердце самого серого из всех серых городов, он вдруг оказывается один на один с древним нестерпимым сиянием. Он забыл, ошарашенно понимает Тесей, он забыл, что мир бывает красивым. — Не отставай, - слышит он откуда-то со стороны, - я хочу ещё кое-что тебе показать. Только осторожнее, тут есть пара паветников, они сейчас выкармливают птенцов. Тесей решает ничего не уточнять. Спина Ньюта, обтянутая жилетом, теряется между деревьев. Эти деревья возникают перед Тесеем неожиданно – неохватные, с теряющимися в высоте кронами, в которых гуляет тихий тёплый ветер. Слышится птичья трель, переливчатая, то отдаляющаяся, то звучащая как будто над самой головой, но Тесей с сожалением вынужден идти вперёд, не останавливаясь, как на огонь маяка ориентируясь на огневатый затылок Ньюта. Дорога заканчивается на окруженной тесным кольцом поляне. Ньют сидит на её противоположной стороне, низко склонившись над землёй. Тесей осторожно переходит поляну, боясь наступить на что-нибудь в мягкой траве, и заглядывает ему через плечо. Там, в естественной колыбели между корнями, жмутся друг к другу два котёнка. Тесей, по крайней мере, определяет их как котят, пока один из них не распахивает пасть – и в зёве не сверкают длинные, тонкие, даже на взгляд чудовищно острые клыки, а между ними – ряд иглоподобных зубов. — Мерлинова борода! — Удивительные, правда? – С нежностью отзывается Ньют, протягивая этим пираньям палец. – Это котята китайской саблезубой кошки, пару недель назад пришлось выменять их готовящуюся окотиться маму на, ну, неважно на что, хм. Они вырастают до трех футов в холке, - с восторгом продолжает он. Когда острые частые зубы котёнка игриво смыкаются на пальце Ньюта, Тесею хочется выругаться, но, кажется, брат знает, что делает. Это чуждое ощущение, удивительное в гораздо большей степени, чем кошки-убийцы. Ньют знает, что делает. Ньют разбирается в этом. Ньют не нуждается в его помощи. Может быть, в чём-то другом. — Мы не станем ужином для той самой окотившейся мамы? – Интересуется Тесей, продолжая следить за вознёй между корнями. — Я – точно нет, - беспечно отзывается Ньют, а потом поворачивает голову и, увидев выражение его лица, фыркает, не скрываясь. – Можешь даже погладить. Она знает мой запах, а ты пахнешь почти так же, как я. Почему-то, сказав это, Ньют вдруг смущается, аккуратно вынимает палец из саблезубой пасти и встаёт. — Только потом вернись к лестнице и иди от неё вперёд, на солнце, я буду там кормить гиппогрифов. Не задерживайся, а то… ты пахнешь почти как я, но только почти. Ньют отряхивает колени от сора. Тесей думает, что сошел с ума, но в этот раз как-то по-хорошему. И суёт этим зверюгам палец.***
То, что кипело в кастрюле Ньюта, давно остыло – это плохо, но не смертельно, и явно включало в себя картофель и фасоль – это хорошо. Тесей толкает Ньюту тарелку и пустой бокал и отворачивается, чтобы достать с полки огневиски. — Твой мир невероятный, - искренне говорит он, вынимая пробку. – Не знаю, смог бы я описать это, даже если бы захотел. Все эти, - он хочет сказать «твари», но почему-то останавливает себя, - звери и это место. Ты в курсе, что твоя погодная магия – чертовски сложная? Кстати, никогда не спрашивал: откуда у тебя вообще этот чемодан? Тесей плещет в бокал янтарную жидкость – привычно, ровно на палец, и подносит бутылку к бокалу Ньюта. Тот молча накрывает его ладонью. — Подарок профессора Дамблдора. На исключение, - он бледно улыбается. – Спасибо, я не буду. Тесею кажется, что для человека, который только что развлекал саблезубых котят, у Ньюта слишком напряженный вид, и он не сразу понимает, в чём дело и куда Ньют смотрит. А смотрит он на бутылку в его руках. — Нет? — Нет, - четко повторяет Ньют, – и тебе бы не советовал. — Прости? – Тесей зачем-то смеётся, хотя ему не смешно, и смех хрипит, повисая над столом между ними. – Это запрет? Ты мне запрещаешь? Вопрос риторический, но внутри начинает подниматься какая-то злая и весёлая волна, щекочущая ладони, как высокая трава. Слишком знакомое чувство. Обычно от него помогает впиться во что-то пальцами, но сейчас есть только стекло. — Просто не советую, - тихо повторяет Ньют, бездумно погружая и вынимая из рагу ложку. – Тебе не полезно. — Повтори? — Тебе, - Ньют поднимает на него глаза, - не полезно. Это не лекарство. От него не станет легче. Что-то, ширившееся в его груди, согретое огромным раскалённым солнцем, успокоенное тихим тёплым ветром, что-то со следами тонких и острых зубов, которые не ранили, что-то с запахом сухой травы и уютного зверинца вдруг лопается у Тесея в груди, и он снова оказывается там, где и был всё это время – на своей кухне, в темной квартире посреди маггловского Лондона, перед бутылкой огневиски, с пыльной пустотой внутри. Тесей медленно поднимается на ноги. Выпивает залпом, глядя Ньюту в глаза. Тот опускает ресницы. Дрогнувшие рыжие ресницы, бросающие на лицо длинные вечерние тени. — Ты приехал на конференцию, - очень спокойно, раздельно произнося каждый звук, напоминает он. – На конференцию, а не опекать меня. Прежде, чем выйти, он забирает со стола бутылку. Ему хочется обернуться с порога, потому что за спиной слишком уж, неестественно тихо, но он не оборачивается. Вот оно, то, о чём он предупреждал Белла, вот почему ему никто не нужен – и меньше всех брат. Ему не нужны сиделки. Он со всем справляется сам. Он справляется! Ньют зажимает ладонями уши и крупно вздрагивает всем телом, когда в комнате слышится оглушительный звон. С таким могла бы разбиться с размаха брошенная в стену бутылка. А потом звучит обреченное «Репаро».***
— Война скоро закончится, говорите вы, - маленький, нервный колдомедик с недельной щетиной на обесцвеченном, худом лице переходит от койки к койке, заглядывая под веки солдатам – кто-то жив, кто-то мёртв. – Этого убрать, и этого, и того тоже унесите уже, Христа вашего ради, - быстро взмахивает он рукой, и пожилая монахиня с прозрачными смиренными глазами мелко кивает, семеня за ними. Он продолжает, обращаясь к Тесею: - Война скоро закончится, говорите вы все! Чем, интересно? Этим?! – Он широким театральным жестом обводит лазарет – продуваемую, выстуженную палатку с колышущимся на ветру пологом. 1917-й год. Ипрский выступ. Да, они все надеялись, что война будет заканчиваться не так. Тесей ходит за колдомедиком, успевая сделать на три его шага один свой. Удивительно, у того дрожат руки и ходит ходуном челюсть, как у больных стариков, но когда он наклоняется над очередным телом на одеяле – иногда это уже не человек – рука твердеет в заученном профессиональном жесте. Тесей чувствует что-то вроде уважения, но он тоже зол, он тоже взбешен, он тоже, дьявол побери, смертельно, опустошительно устал. А ещё ему некогда – госпиталь или его подобие надо эвакуировать прямо сейчас, этих отравленных Мерлин весть какой немецкой мерзостью ребят нужно увезти как можно дальше. Это приказ – и Тесей его выполнит. Они успели наколдовать купол, но газ шел даже сквозь него. — Послушайте, вы… — Это вы послушайте! – Маленький колдомедик срывается на визг, а потом вдруг снимает с носа пенсне и устало прижимает к красным глазам подрагивающие пальцы. Или Тесею кажется, или из-под них скатывается, очищая на щеке полосу светлой кожи, мутная слеза. – Какая, к дьяволу, эвакуация? Кого вы собираетесь увозить, дорогой лейтенант? Посмотрите. Они все умирают – или уже мертвы. Почему вы не спасли их раньше? Потому что теперь это уже ни в моих, ни в божьих силах. Тесей, сам не понимая, зачем, опускает голову, чтобы посмотреть на солдат, тесно, плечом к плечу, едва ли не рука в руке уложенных у его ног. Из-под одеяла, на угол которого Тесей наступил сапогом, выглядывает рука – музыкальное запястье с выпирающей косточкой, усыпанное, будто коричной пылью, мелкими тёплыми веснушками на неестественной, зеленовато-синеватой коже. Он помнит эту косточку, эту самую, и эту россыпь тоже – с малолетства. Тесей чувствует, как ноги врастают в землю, уходят в грязь и стылый грунт, всё глубже и глубже, засасывая его целиком. Он против собственной воли поднимает глаза. Его тошнит и вот-вот вырвет. Выше, но всё ещё прямо у него под ногами, выглядывая из-под твёрдого от грязи одеяла, на него смотрит, не мигая, Ньют – мёртвыми зелёно-золотыми глазами, которые больше никогда не поменяют своего укоряющего, обвиняющего, спрашивающего выражения. Война скоро закончится, так почему же ты не спас меня раньше, брат?***
На этот раз Ньют подскакивает с постели и бросается к двери в спальню раньше, чем до конца просыпается. Его будит крик – то ли приснившийся, то ли прозвучавший наяву, он не успевает понять, когда толкает тяжелую дверь и падает из одного полумрака в другой. Здесь, в этой комнате, в уже знакомом лоскуте света из окна, выгибается на постели его брат, упираясь в постель одним затылком. Зубы Тесея сжаты так крепко, что Ньюту кажется, будто он слышит скрежет. Врезавшись коленями в край постели и не заметив этого, Ньют сначала ничего не может сообразить – сон, явь, болезнь, заклятие? – лихорадочно шарит руками по чужому телу: мокрому лбу, шее со вздувшимися жилами, вцепившимся в простыню рукам; его изнутри, как пустой сосуд, заполняет безотчетным, парализующим, отупляющим страхом. Стоп. Он вдруг замирает, на одну долгую секунду закрывает глаза, усмиряет руки. Это просто очередной кошмар, глубже и дурнее предыдущего. Вот и всё. Вот и не всё. Его суета и ужас не имеют смысла, они никому не помогут. Что важнее, они не помогут Тесею. Живому существу больно. Живое существо страдает. Ты можешь что-то сделать? Тесей мучительно, глухо, низко что-то выстанывает, не размыкая губ. Вены на его руках, рвущих простыню, змеятся страшными тёмными руслами. Так сделай. Ньют наклоняется, касается чужих судорожно сжатых пальцев и разжимает их по одному. Ему приходилось прилагать и большие усилия к гораздо более крупным существам, у многих из которых были когти длиною с ладонь, он справится с одним человеком. Даже с братом. Когда удаётся разжать одну руку, Тесей вдруг морщится, скалит зубы и, мотнув головой, перекатывается на бок. Ньют отмечает: теперь он старается прижать обе ладони к груди слева, будто там невыносимо, мучительно болит, а, может быть, так и есть. Ньют медленно выдыхает ртом и осторожно опускается на постель рядом, прижимается грудью к мокрой от пота спине, обхватывая Тесея рукой. В тот раз это помогло – даже если он всего лишь занимался самообманом. — Всё закончилось, - он касается губами влажных завитков на темноволосом затылке. Речитатив знакомый, буквально дежа вю, их общее заклинание, - всё закончилось. Всё закончилось. Всё закончилось. Он шепчет это, и шепчет, и шепчет, пока Тесей вдруг не вздрагивает крупно всем телом и не дёргается сильным рывком прочь, отстраниться. Очередное «закончилось» рвётся где-то посередине, Ньют едва не прикусывает язык, но держит крепко, только усиливая хватку. Это больше не похоже на ночной кошмар – это похоже на живую, здоровую злость очнувшегося и вспомнившего человека. — Не надо. Не надо, пожалуйста. Всё, перестань, - просит он, но Тесей делает ещё рывок, и ещё, и ещё, Ньюту приходится переплести их ноги, чтобы зафиксировать чужие колени, обхватить его руками, как силками. Он едва успевает откинуть голову, чтобы Тесей не выбил ему зубы, вскидываясь. И вдруг он слышит этот звук. Глухой, злой, отчаянный, короткий, как выстрел, всхлип. Ты здесь? Ты жив? Ты жив?! Если ты правда жив, то… — Уйди, - просит Тесей сквозь зубы. Вместо ответа Ньют осторожно ослабляет хватку, но не меняет положения – они так и продолжают лежать, переплетясь ногами, Ньют обнимает его рукой поперёк груди – теперь это объятие, а не хватка – и, помедлив, переползает чуть выше, утыкаясь подбородком Тесею в макушку. На его языке это означает что-то вроде «Даже не собираюсь». Всё это он обоснует для себя завтра, найдёт оправдание, а пока тихо просит: — Расскажи. Что бы там ни было – он сможет это услышать. Но Тесей, ничего не ответив, только качает головой, щекоча Ньюту шею жесткими тёмными кудрями. А потом замирает, больше не пытаясь вырваться – сильное, жилистое тело, прижимающееся к нему со спины, одновременно воспринимается как чужое и до боли знакомое, но, несомненно, не несущее никакой угрозы, и он позволяет себе отодвинуть последние остатки кошмара и закрыть глаза. На грани яви и сна в голове формулируется какая-то зыбкая, расплывчатая полу-мысль: пока он не один, ад за ним не вернётся. Пока Ньют здесь, они оба будут живы.***
Когда Ньют возвращается, он находит Тесея на кухне – не столько по звукам, сколько по грязным отпечаткам подошв. Это неестественно и потому тревожит. Ньют осторожно приставляет чемодан к стене в комнате и идёт след в след. Тесей сидит у кухонного стола, стащив с одного плеча край мантии и рубашку, и ощупывает пальцами покрытые желто-синими пятнами плечо и ключицу так, будто под кожей у него поселилось нечто живое и малоприятное. Пальто и аврорский галстук валяются на полу возле ног. — А, - Тесей, подняв голову, бросает на него короткий взгляд. – Ты вернулся. Извини за беспорядок. Я тут как будто бы, - он морщится, надавив пальцами, кажется, на особенно неудачную точку, - не совсем в форме. Под рубашкой мелькает белым наконечником верхушка незнакомого, давно зажившего шрама, которого Ньют не помнит. Если бы взгляд Тесея длился чуть дольше, он уловил бы на лице брата то самое, бывшее там ещё в первый день, выражение – совершенной в чём-то убежденности и полной сосредоточенности. Ньют быстро снимает пальто, бросает его на спинку стула, а потом расстёгивает манжеты и закатывает рукава выверенными, автоматическими, привычными до боли движениями, напоминающими жесты профессиональных колдомедиков. Почему вы не спасли их раньше? Раньше? Тесей тихо ругается сквозь зубы – так неприлично, как только можно было привыкнуть за четыре года на фронте. Но Ньют уже нависает над ним, осторожно, но крепко берёт за запястье и, вынужденно прилагая силу, отводит его руку в сторону. — Что это? Похоже на сильный ушиб, - он трёт холодные ладони, согревая их, и аккуратно, с врачебной безжалостностью пробегается пальцами по плечу, ощупывая, - или, что хуже, плохо вправленный вывих. Не шипи, как китайская саблезубая. Так что это? Кто тебе вправлял? Белая тёплая кожа. Треугольник из родинок над ключицей, почти у горла. Это он помнит. Ньют сглатывает. — Наши местные, из Аврората. Вернее, один, - Тесей морщится, но терпит. В сравнении с тем, что он терпел когда-то, вправленный студентом вывих похож на зуд. – Не очень опытный. Неважно. — Опасная у тебя работа, - как-то особенно отвратительно надавливая основанием ладони, странным тоном отмечает Ньют. — Всего лишь пара идиотов с редким неучтенным артефактом, слизеринцы-недоучки, это же надо было так, - его губы двигаются, не озвучивая. — Опростоволоситься, - Тесей не видит, но слышит лёгкую улыбку в этом голосе. Ньют тянется к стулу и пальто, вынимает из кармана палочку. – Потерпи пару секунд. Я, конечно, не колдомедик, даже не недоучка, но и с тобой попроще, чем с бенгальским восьмируком. Тесей ничего не успевает сказать, когда Ньют, направив палочку на покалеченное плечо, негромко произносит неизвестное ему заклинание. Изнутри груди под ключицу как будто толкается твёрдой лапой кто-то живой, руку сводит и холодит до самых пальцев, он морщится – а потом с лёгким удивлением обнаруживает, что не чувствует абсолютно ничего. — Я немного обезболил. На первое время. Через полчаса подвижность вернётся полностью и, - Ньют убирает палочку в карман брюк, - в следующий раз обратись в Мунго. Мне не нравятся ваши методы. Тесей тихо хмыкает и здоровой рукой пытается натянуть рубашку и мантию. — Я помогу. Хм. — Эй, - Тесей ловит на своём плече его ладонь, почему-то влажную, и вскидывает голову. Смотреть на Ньюта снизу вверх, а не наоборот – новый и любопытный опыт. – Спасибо. — Не за что, - Ньюту хочется убрать руку, но чужая хватка не позволяет. — Это не всё, - решительно продолжает Тесей. Он, может быть, полюбил врать себе и окружающим, но неблагодарным его не назвать, это уж точно. – Ещё я хотел сказать. Про сегодняшнюю ночь. Понимаешь. — Не надо, - тихо просит Ньют – так тихо, что Тесею кажется: он скорее додумал, чем услышал. – Ты не должен. А я всё понимаю. Эта война, она… она очень сильно всех изменила. — Но только не тебя, - усмехается Тесей, всё-таки выпуская его руку. Ньют медленно выдыхает. – Ты повзрослел, - поясняет он, будто оправдываясь, - ты действительно повзрослел. Больше, чем я ожидал, наверное. Но ты – это всё ещё, - он пожимает плечами, - ты. — Не уверен, - Ньют качает головой, выходя, наконец, у него из-за спины и садясь напротив. Плотные синие сумерки понемногу втекают в окна, делая тени глубже, а слова откровеннее – удобно, что они сошлись здесь прямо сейчас, но как же не вовремя они сошлись здесь прямо сейчас. Ньюту кажется, что он чувствует терпкий, горько-сладкий запах вчерашнего огневиски. Как тебе сказать? Как тебе объяснить то, что я передумал там, грея руки об драконью чешую, как объяснить всё, что я увёз туда с собой, как можно дальше от тебя, всё, с чем я оттуда вернулся, потому что ты – не вернулся до сих пор? Всё то, что я так и не смог там похоронить, как собирался? Тесей смотрит на него, как на знакомого из далёкого прошлого, чьи черты надо обновить и заново сохранить в памяти. Как тебе объяснить? Про вчерашнее пятно на стене, стеклянное крошево на полу, острый пьяный запах в комнате? Как тебе объяснить про сны, в которых есть только грязь и смерть, смерть и грязь? Как объяснить тебе про меня, если это я должен вправлять тебе вывихи и беречь, охранять и защищать, потому что я старше? Тесей по-прежнему смотрит на Ньюта, откинувшись на спинку стула. Ньют смотрит в пол, сцепив замком руки на коленях. Вслушиваясь в странный, беззвучный шепот, витающий над столом, прерывая и перебивая его, Тесей вдруг говорит громко и четко: — Мне снилось, что ты умер. Ньют вскидывает голову. Большие золотисто-зелёные глаза на бледном лице, поцелованном солнцем (так когда-то говорила мама). Живые, прозрачные, как у саламандры, глаза на несомненно подвижном лице – размыкаются губы, слышится короткий выдох. Ньют целый и невредимый, живее всех живых сидит так близко, что, если очень захотеть, можно дотронуться пальцами онемевшей руки – и всё равно почувствовать. — Что? — Мне снятся разные вещи, - Тесей отворачивается к окну, за которым, дрогнув бледной сияющей сердцевиной, загорается фонарь. – Война, - поясняет он, - всегда, дьявол её возьми, война, но разная. Караулы. Заклинания для осушения обрушенных тоннелей, а в них - тела. Ньюту хотелось знать? Он будет знать. — Режем перед маггловской пехотой колючую проволоку. Часто – снятся мертвецы, много. Чаще, чем всё остальное. Их много было… мёртвых, везде. Разное, - резко заключает он, а потом снова поворачивает голову – и Ньют встречает этот взгляд, не успев отвести глаза. Так наступают на мину – теперь ни шага в сторону, поздно, конец. – А иногда снится, что умер ты. Там, на Западном фронте. Я знаю, что тебя там не было, что тебя не может там быть, всё в моей голове, - он поднимает руки, ероша жесткие кудри, - знает об этом, но я вижу. Осколок снаряда попадает прямо в живот, и я руками пытаюсь засунуть обратно твои внутренности. — Тесей… Но чужие глаза теперь закрыты. — Или ты спускаешься в тоннель, а его с обратной стороны подрывают дойчи – вместе с вами, с тобой, и я больше никогда не увижу тебя наверху. — Тесей. — Или ты умираешь на ломком от застывшей грязи одеяле под Ипром, я вижу твою руку, свисающую на пол, холодную, совершенно мёртвую, и знаю, что если подниму голову, увижу глаза – ещё мертвее, а в них... — Тесей! Тихий звон. Красная мгла, в которой клубится черный дым, медленно отступает. Синяя, в пятнах сгустившихся теней, кухня. Отражающий фонарный свет медный бок чайника. Ньют напротив, подавшийся вперёд всем ловким, крепким, абсолютно здоровым телом. По-прежнему живой до одури Ньют с недетским беспокойством в глянцево сверкнувших глазах. Он выдыхает и пытается улыбнуться, но выходит только усмешка – такая узкая и безрадостная, что самому тошно. — Видишь, я стал так себе собеседником. — Мне ни с кем никогда не было так интересно разговаривать, как с тобой, - просто отзывается Ньют. И что-то неуловимо меняется. Здесь, сейчас, на этих двух футах пространства между ними. Как будто он смог что-то нащупать, как будто вместе с болью от неудачного вывиха наружу выплеснулось что-то ещё. Что-то, за чем Ньют и приехал. Разрешение помочь. — Я не тот, кем ты меня знал, - качает головой Тесей. — Нет, - соглашается Ньют. – Но я хотел бы познакомиться с новым тобой. Он вдруг тушуется и, подняв руку, лохматит и без того непослушные волосы. — Чаю? — Хотелось бы, - быстро соглашается Тесей. Какая-то искра неловкости тоже уколола его в ладонь, но он так и не понял, из-за чего – то ли из-за излишней вечерней откровенности, то ли им просто действительно теперь нужно знакомиться заново. — Слушай, - развернувшись на стуле, спрашивает вдруг он у спины Ньюта, при помощи «Агуаменти» заполняющего чайник, - этот бенгальский восьмирук. Ты ведь его придумал? — Возможно, - обернувшись, улыбается Ньют. – Но ведь сработало же. Тесей смеётся и швыряет в него подобранным с пола галстуком. Это первый вечер за долгую, бесконечную череду тёмных пустых вечеров, когда Тесей не пьёт ни глотка. Никто из них не говорит об этом вслух. Про острый угол белого шрама, скрывшийся под рубашкой, Ньют не спрашивает тоже.***
Белл, осмотревшись для порядка по сторонам – ничего экзотического и эксцентрического в переполненном сверкающими платьями и парадными мантиями зале приёмов Министерства не происходило – осторожно толкает Тесея локтем. — Слушай, - шепчет он совершенно не конспиративным шепотом, - есть билеты на эту пятницу, Стоунхейвенские сороки играют с Портри. — Откуда у тебя? Мистер Бьюкенен постарался? — Ты же знаешь, он заведует чем-то, мне не очень понятно, чем, в Отделе магических игр и спорта… Так вот! Есть билеты, пойдёшь? Тесей медленно качает головой, оглядывая зал. Сегодня они стоят в почётном – без стойки «смирно» и с возможностью неспешно прогуливаться по периметру зала – карауле на приёме в честь французского Министра, и Тесею не хочется, чтобы что-то, что угодно, могло пойти не так. — Перестань, - не отступается Белл, - я поведу Аурелию в любом случае, но, знаешь, мало удовольствия сидеть в вип-ложе с мистером Бьюкененом и Джонсоном – да, да, наш начальник большой поклонник Сорок – так вот, мало удовольствия сидеть там с ними без дружеской поддержки. Тем более, - Орион пускает в ход тяжелые орудия, - к тебе приехал брат, что он там видел последние три года, кроме своих драконов? Своди человека посмотреть хорошую игру. Тесей вздыхает и в очередной раз проскальзывает профессионально цепким взглядом по толпе, нащупывая в кармане мантии палочку – это всегда как-то дарит гармонию с собой. Но всё в зале такое абсолютно, невыносимо, просто неприлично сверкающее, полное звона фужеров и жеманного женского смеха, запаха дорогих сигар и не менее дорогого парфюма, безопасное и мирное, что почему бы, собственно, и не сводить Ньюта на квиддич. Тесей вдруг ловит себя на том, что не помнит, любил ли Ньют квиддич в школе. Его ведь все любят, кажется? — Заодно и сам, наконец, выберешься на люди, - решает за него Белл. – А то сидишь дома, как сыч. Всё, молчу, молчу. Так в пятницу, да? — В пятницу, у стадионного портала, - соглашается Тесей с деланной безысходностью. – Когда тебе в голову ударяет бланджер, ты бываешь очень настойчивым, знаешь? — Знаю, - скромно соглашается Орион, оправляя парадную мантию. – Аурелия тоже… ну, не важно. - Видимо, он принимает это за комплимент, но Тесей решает его не разубеждать. Пока они медленно идут вдоль стены зала, не отрывая глаз от переливающейся, сплетничающей, мелодично рокочущей толпы, он вдруг думает: а когда он сам в последний раз после демобилизации выходил куда-то, кроме работы? До войны у него даже был абонемент на игры Паддлмир Юнайтед. Никуда, понимает Тесей. Никуда, Мерлиновы подштанники, с тысяча девятьсот четырнадцатого года. Не говоря уже об абонементах.***
Тесей откидывает с постели одеяло и, отклонившись назад, заглядывает через проём открытой настежь двери в гостиную. Ньют там, по-турецки сидя на ещё не разобранной постели, увещевает в чём-то трудно опознаваемый комок шерсти. Распахнутый в иное измерение чемодан лежит рядом. Забытое ощущение – необходимость собираться с мыслями, сопровождаемая вот этой щекотной пустотой в животе. На работе он привык или действовать по инструкции, или так быстро, что времени думать просто нет, нужно что-то делать прямо сейчас, выставляя защиту или атакуя в ответ, иначе можно потом вообще никогда и ни о чём не задуматься. Ему просто нужно позвать брата на квиддичный матч, что вообще может быть проще? Тесей подходит к двери и упирается плечом в косяк, скрестив на груди руки. — Если бы меня спросили, - начинает он, - я бы классифицировал это как меховую тефтелю. Ньют улыбается и поднимает голову, продолжая держать обеими руками мохнатое нечто. — В целом, ты не далёк от истины. Большинство называет их просто пушистиками. — Никакой латыни? – Тесей выгибает бровь. — О, на латыни очень длинно, ты не выговоришь, - миролюбиво сообщает Ньют, а потом осторожно кладёт меховой ком на подушку. Ком тихо попискивает. — Возможно, я знал, но забыл, - решается Тесей, - почему-то не могу вспомнить, как было в Хоге. Ты ходил на игры? — На квиддич? – Ньют как будто копирует удивление с его лица – и Тесей на мгновение остро ощущает их схожесть. Странно, что она никогда раньше не бросалась ему в глаза. – Нет. Редко. Я как-то больше… - Он пожимает плечами. — По пушистикам, - глумливо подсказывает Тесей. — Сейчас я кину в тебя книззлом, - обещает Ньют. — Сдаюсь! – Тесей поднимает руки ладонями вверх. – То-то я не помню тебя на трибунах. Мы редко выходили в финал, честно говоря, не выходили ни разу, но мне нравилось смотреть, как играют Грифы, - зачем-то рассказывает он. Это кажется важным. Во взгляде Ньюта появляется интерес – не к квиддичу, а как будто к Тесею. Он бессознательно двигается на постели, освобождая место. — Для меня там было слишком шумно, - говорит Ньют, когда Тесей садится рядом. – К тому же звери не любят шума, а я всегда был с кем-то за пазухой, - улыбается он. Тесею почему-то распирает грудь, будто он заглотнул слишком много воздуха и тот теперь режет лёгкие. С кем-то за пазухой, с каким-то очередным комком меха, раненой белкой, ежами, кротами, с кем он там ещё носился, но только, Мерлин и Моргана, не с собственным братом. Тесею хочется спросить «А почему я тебя не звал?», но он тут же вспоминает, почему – у него были друзья, какая-то неидентифицируемая толпа вокруг, а на шестом курсе ещё, пусть недолго, Мелинда Уотерсон. Времени для Ньюта, как оказалось, не было. Ни в школе, ни после. Дыши. Считай выдохи. Чертов «Краткий курс реабилитации». Дыши. — Пойдёшь со мной на квиддич? Тесей прямо в процессе наблюдает, как в светло-зелёных, пересыпанных золотым песком глазах брата расширяются зрачки, почти полностью заполняя радужку. Он давно не видел Ньюта таким удивлённым. — Ты зовёшь меня на игру? – Уточняет он, будто бы подразумевая, что Тесей ошибся адресатом. — Завтра, - кивает Тесей, - Стоунхейвенские сороки играют с Гордостью Портри. Белл достал билеты. Ну же, - не дожидаясь ответа, подначивает он, толкая Ньюта в острое колено ладонью, - давай! Мы никогда не были на игре вместе, не считая Хога, а, может, и в Хоге не были. — Белл достал, - почему-то повторяет Ньют, а после паузы снова улыбается. – Ладно. Идёт. Мне нравятся Гордости. Я служил под Ровно с одним шотландцем, он мне все уши про них прожужжал. — С шотландцем? – Зачем-то переспрашивает Тесей. — Ну да, - кивает Ньют. Тесей, так и не убрав ладони с его колена, спрашивает вдруг, не успев прикусить язык: — А все эти твои гиппогрифы. Ты их сегодня уже кормил? Чесал? Что ты там ещё с ними делаешь, не знаю, родниковой водой глаза закапываешь? – Он указывает подбородком на нутро чемодана, где в полумраке виднеется первая ступенька уходящей вниз лестницы. — Ещё нет. Ты хочешь?.. Тесей пожимает плечами и не видит того, как Ньют украдкой улыбается из-под растрёпанной медной чёлки.***
Слишком много людей на слишком открытом пространстве. Тесею отчасти даже весело от того, что это заботит не только его, профессионально деформированного ветерана, но и Ньюта, больше привыкшего к узким ходам между вольерами, чем к переполненным многотысячным стадионам. С собой ему сейчас почти просто – можно представить, что он на задании, стоит в карауле, охраняет правопорядок и это всего лишь работа. — Не делай, пожалуйста, такое зверское лицо, я как будто возвращаюсь в прошлое на взыскания по Зельям, - просит Ньют, кутаясь в воротник пальто. Тесей только сейчас замечает, что всё это время брат патриотично носит хаффлпаффский шарф. Свой он подевал куда-то сразу же после школы. — Замечтался. В смысле, ужасно похоже, что я в ограждении. Ньют улыбается так, как, оказывается, тоже умеет – одним углом губ. — Тебе надо меньше работать, - искренне советует он. – О, нам кто-то машет, тебе кто-то машет, вернее. Тесей переводит взгляд. Со стороны кафе к ним действительно идёт, не переставая махать рукой, неестественно широко улыбающийся Белл, второй рукой умудряясь аккуратно поддерживать под локоть фланирующую на тонких каблучках воздушную блондинку со сложной прической над вздёрнутым носиком. — Ты всё-таки пришёл! – Восклицает Белл, устанавливая блондинку в статичной позе. – Он пришёл! – Обращается Орион уже к девушке, как будто это важное событие не должно остаться незамеченным никем совершенно. – И привёл вас, мистер Скамандер! Здравствуйте! — Мы тебя чрезмерно осчастливили, да? – Хмыкает Тесей. – Аурелия, замечательно выглядишь. — Рада видеть тебя, Тесей. Наконец-то, - блондинка, овеяв их облаком гортензии и качнувшись на каблуках, клюёт Тесея в щеку. — Что же я! – Белл хлопает себя по лбу. – Мисс Аурелия Бьюкенен, моя невеста. Аурелия, мистер Скамандер… — Брат, - она склоняет головку к плечу в розовом твиде, - разумеется, я помню Ньюта. Это правда, что у вас в спальне жил нюхль? — Два, - Ньют улыбается в землю и аккуратно пожимает протянутую хрупкую ладонь. — А ты, оказывается, имел успех, – фыркает Тесей, когда они направляются к трибунам, следуя за Беллом, снова почти волокущим невесту за собою. — О, перестань, - придушенно отзывается Ньют, почему-то краснея. – Знаешь, все эти старшекурсницы, которые всегда ходят стайкой, хихикают у дверей кабинетов… они производили такое гнетущее впечатление. Пугает, что она меня помнит. Тесей, не сдержавшись, смеётся в голос, проигнорировав и ощутимый тычок локтем под рёбра, и сочащийся беспокойством ком в горле. Слишком много людей на слишком открытом пространстве.***
Крошечная фигура по вертикали взмывает ввысь, а потом стопорится в воздухе, будто натолкнувшись на невидимый барьер, и уходит в сторону. — Мерлиновы панталоны! – Галахад Джонсон, глава Департамента Аврората, со всей силы ударяет ладонью, похожей на медвежью лапу, по перилам трибун. – Куда его понесло?! Где он там увидел снитч?! Красотки Юнис на них нет! Тесей прикрывает глаза, чувствуя, как в груди ударяется о рёбра огромное, распухшее сердце. Гул трибун втекает в уши, сливается с пульсацией кровотока, заполняя тело до краёв – вибрирующий, низкий, отдающийся в каждой резонирующей клетке тела. Если вслушиваться в него долго – а не вслушиваться не выходит – то он начинает отдалённо походить на звуки артиллерийского обстрела, далёкого, за своей окопанной полосой, в стороне, но расслабляться нельзя, потому что в этой войне отвоёвывают не мили, но футы, и понятие «далеко» преломляется, искажается до неузнаваемости, превращаясь вдруг в «близко», вспарывающее снарядами землю у самых ног, и там, на краях этой воронки, капли чьей-то крови смешиваются с пылью и застывают плотными комьями. Дойчи не прерываются даже на чай, шутили ребята. Дойчи никогда не прерываются. Голова кружится так сильно, что Тесей цепляется одеревеневшими пальцами за сидение, чтобы не упасть, и пытается отделить бешеный, барабанный стук сердца от воя трибун. Нельзя умереть здесь, теперь, попасть под обстрел прямо сейчас, это невозможно, но сердце отрывается от аорт, толкается в горло – и он чувствует, что вдох полностью перекрыт. Чья-то рука осторожно обхватывает его запястье и заставляет отцепить негнущиеся пальцы от скамьи. Только ощутив это прикосновение, Тесей понимает, как сильно качается мир вокруг – прикосновение будто вылавливает его из бушующего океана, не давая захлебнуться, оно возникает из хаоса и держит над поверхностью воды. Ньют смотрит игру. Ньют смотрит прямо перед собой, но продолжает держать его за руку, как будто ничего необычного не происходит, как будто рядом с ним не сидит сходящий с ума брат, принёсший войну с собой даже на квиддичный матч. Мерлина ради, как он устал за это извиняться. — Всё в порядке, - говорит Ньют, не выпуская его руки и грея её в своей ладони. – Ужасно шумно у вас тут, на этих играх. Не зря я предпочитал… — Нюхлей, - Тесей пытается откашляться, но голос всё равно хрипнет. Он чувствует, как ладони становятся влажными от холодного пота, будто ужас и невозможность вдохнуть конденсируются на коже. Моргана и святая Медб, почему обязательно сейчас? — Нюхлей, - соглашается Ньют. У него горячая, сухая рука – это странно, учитывая, что они сидят на продуваемой всеми октябрьскими ветрами высоте, а Тесея уже давно колотит, как в ознобе. Но чужое тепло удивительно успокаивает. Там, в его голове, тепла нет, есть только обмороженные, гниющие в затопленных окопах ноги, вечный промозглый март, далёкий орудийный гул, сбивающееся сердце, нездорово останавливающее свою работу, как испорченный мотор, а потом начинающее аритмично колотиться, кроша грудину, и страх смерти, к концу первого месяца превращающийся в безразличие. Оно бы не помешало прямо сейчас. — Выйдем? – Предлагает Ньют. Живой Ньют с каким-то слишком ровным дыханием, просто – с дыханием и безмятежными интонациями, Ньют, по часовой стрелке гладящий большим пальцем его запястье, под которым, оказывается, пульсирует такая же живая кровь. Тесей кивает. Когда под ногой Ньюта скрипит последняя ступенька, ведущая внутрь трибуны, Тесей, наконец, вдыхает густой, кусковой воздух и откидывается спиной на несущую балку. Ветер с силой бьёт по полотну в чёрно-белых сороках, и этот звук, звук удара воздушной волны о тугое полотнище, тоже ему знаком, не убежать, от всего этого никуда не убежать. Тесей пытается незаметно вытереть влажные, липкие ладони о ткань пальто, но жест всё равно выходит нервным, от Ньюта его не скрыть. — Эй, - совсем рядом вдруг ощущается тёплый выдох, пахнущий детством и далёким, утерянным покоем – мятными леденцами, знакомым теплом, воскресеньями на каникулах. – Тринадцатое сентября тысяча девятьсот девятнадцатого, прямо над твоей головой кутается в манто очень приятная девушка, там сидит твой лучший друг и играют Сороки, Сороки и Гордости, Сороки выиграют, но это, конечно, потому что я болел за Портри. Так всегда. Я здесь. Не слушай. Ничего не слушай, кроме меня. Сухие теплые руки, которые тоже пахнут чем-то давним, ушедшим без возврата – луговой травой, яблочным мылом – вдруг мягко зажимают уши. Тесей чувствует его запах, потому что Ньют стоит рядом, почти вплотную прижав его к деревянной балке, и обхватывает его голову ладонями. Это помогает гораздо лучше, чем попытка самому закрыться от неумолкающего гула, от откатывающихся и возвращающихся, как приливы, обстрелов, от блёклого света Люмоса в четверть силы в офицерском блиндаже. Звуки исчезают. Все, абсолютно, даже внутренний панический сердечный бой утихает, выравнивается, больше не угрожает смертью. Чужое дыхание заменяет собой весь воздух вокруг, но его, в отличие от этого воздуха, получается вдохнуть, и чужой выдох становится его, Тесея, вдохом. Ньют наклоняет его голову руками и заставляет упереться лбом в лоб. — Всё закончилось, - с тихой, упрямой убежденностью говорит он, - всё уже закончилось. — Нужна помощь? Ньют вздрагивает и отстраняется. Тесей остро ощущает смертный, могильный холод там, где он был, где было тепло, которое одно убеждало, что всё действительно закончилось, что это не ложь. По маленькой лестнице совершенно свободно, ни раза не покачнувшись и даже не придерживаясь перил, быстро спускается Аурелия Бьюкенен. Ньют секунду думает, что мог бы её и не узнать, если бы не сплошь розовое одеяние, делающее её похожей на фламинго. На очень деловитого фламинго с твёрдой походкой, скупо выверенными жестами и непроницаемым выражением лица. Она не дожидается ответа и, мягко отстранив Ньюта рукой в замшевой перчатке, сразу подходит к Тесею. — Как ты, милый? Чертовы стадионы, тоже терпеть не могу всю эту толпу. Подожди немного. Тесей так и стоит, прислонившись к балке и опустив голову, как будто может упасть, если сдвинется на шаг (подойти, встать рядом, подхватить; Ньют не подходит), пока она раскрывает маленькую вязаную сумочку и извлекает оттуда мерный колдомедицинский стаканчик и флакон тёмного стекла. — Разумеется, ты не пьёшь то, что тебе назначили? О, мужчины. Как дети, - комментирует она, отмеряя ровно двадцать пять капель. – Агуаменти! Подержите, пожалуйста, - она отводит в сторону руку, и Ньют рефлекторно забирает у неё флакон. Аурелия уже тянется одной рукой к волосам Тесея, чтобы поддержать его голову, но вдруг останавливается, какая-то мысль коротко пробегает по её лицу. – Думаю, лучше это сделать вам. Ньют молча принимает у неё стакан с тяжело и землисто пахнущим раствором. Он узнаёт этот запах – некоторые ингредиенты в зельях для людей и животных неизбежно совпадают. Точно такой же флакон тёмно-зелёного стекла он помнит на кухне Тесея, в шкафу за бутылкой огневиски. На нем даже не была сбита литая пробка. Он снова подходит вплотную, возвращая долгожданное тепло. — Тесей, - зовёт он. — Я понял. Знаю. – Брат кивает и поднимает руку, Ньют осторожно сжимает чужие ледяные пальцы вокруг стакана. — Дальше справитесь сами, мальчики, а мне нужно надеть улыбку, - кашлянув, сообщает Аурелия и действительно, тяжело вздохнув, начинает массировать уголки губ кончиками пальцев. — Спасибо, - тихо благодарит Ньют. – А… мисс Бьюкенен… Белл, Орион, он… — О, это всё для папы и его друзей, - уже с середины лестницы отмахивается она. – Он до сих пор считает, что я хожу на курсы кройки и шитья вместо колдомедицинской Академии. Стакан оставьте себе, я ещё наколдую. Она скрывается наверху, за пологом, ныряя в волну света и звука, а Ньют поворачивает голову и смотрит, как Тесей вполне твёрдой рукой подносит зелье к губам и выпивает одним большим глотком. — Я испортил тебе пятничный вечер, - выдохнув, говорит он. – Забыл предупредить: я часто порчу такие вещи, начиная с прошлого года. Надо было сразу понять, что это плохая идея, и не тащить тебя сюда. — Это была прекрасная идея, - качает головой Ньют. – Должны же мы были вместе сходить на игру. Только я не люблю квиддич, а ещё там холодно и шумно. — А некоторые животные, - Тесей криво усмехается, - не любят шума. Добавь меня в свою коллекцию. Ньют тихо вздыхает – Тесей слышит этот лёгкий, но усталый, словно говорящий «какой же ты идиот» вздох – и подступает ближе, будто волна, накатывающая на берег, но не разрушительная, как обещанный бой, а успокаивающая морская, и Тесей ловит эту волну всем телом, подаваясь ближе к теплу, обнимает его. Руки ощупывают шерсть пальто, крепко обхватывают за плечи, он утыкается носом куда-то Ньюту за ухо и чувствует, как чужие ладони проскальзывают по рукавам снизу вверх. — Война ещё не закончилась, да? – Шепчет Ньют. Тесей качает головой, на деле зарываясь носом ему в волосы – это как в детстве, почти как в детстве, когда им ещё можно было быть так близко, когда вообще так много было можно и никто, абсолютно никто не умирал в бессмертном, прошитом солнцем и птичьими песнями мире. Мята. Яблоко. Покой. Дом. — Но уже бы пора. Нужно кивнуть, но в голове всё ещё стоит гул. Впрочем, Ньют каким-то образом понимает его и так.***
Ньют тянет за себя дверцу шкафчика. Там, в дальнем углу, больше не заслоняемый бутылкой с янтарной обжигающей жидкостью, стоит изумрудно-зелёный флакон – чуть больший по объёму, чем тот, что носит в своей сумочке будущий колдомедик, и гораздо более пыльный. Он решительно протягивает руку, берёт его с полки и заклинанием снимает сургучную пробку. Пора. Война, которая идёт след в след и кусает за пятки, должна отстать. Ньют берёт с полки стакан и автоматически трёт стеклянный бок о жилетку. Пора. Хватит отглаживать китель, собираясь надеть его снова. Он поднимает палочку и наполняет стакан водой. Пора. Сны могут быть кошмарами, но не должны быть явью, которая раз за разом затапливает лёгкие грунтовыми водами. Он отмеряет дозировку капля к капле. Пора, в конце концов, вытащить из угла шкафа Орден Мерлина, тот слишком дорого стоил - алмазные углы, врезающиеся в ладонь, гордость, обернувшаяся стыдом. Что ж, ему всё это слишком хорошо знакомо – он тоже знает, что такое война, которую носишь в себе. — Держи, - Ньют возвращается в комнату всё с тем же одолженным у Аурелии колдомедицинским стаканчиком – полным остро, густо пахнущей жидкости, будто землю, траву и прелую листву смяли в горсти, щедро сдобрив мятой. — Нет, - Тесей качает головой. Он лежит на трансфигурированной постели Ньюта в гостиной, одетый, прямо поверх одеяла, и смотрит в потолок пока перед лицом не возникает чужая рука, протягивающая зелье. – Хватило. Я не буду это пить. Ваша отрава мне не особенно помогает. — Не особенно? – Уточняет Ньют, не убирая руки. – Уверен? Кажется, сегодня я уже наблюдал эффект, бери. — Мерлина ради, Ньют! – Тесей рывком садится, запускает пальцы в волосы и какое-то время молчит, пытаясь не сказать чего-то, что прозвучит резче, чем хотелось бы. Выдох. Выдох. Счет. Всё это никогда не помогало и не поможет, он попытался, пошёл у них на поводу – Ориона, колдомедиков, доброхотов-советчиков, книжных умников – и ничего толком не вышло, зелья не отменили кошмары, беседы в Мунго не остановили бесконечный бой, он не реабилитировался, просто не смог. Мир так и не наступил – возможно, ему просто не суждено наступить персонально для Тесея Скамандера. Постель рядом проминается, Ньют садится плечом к плечу. — Ты был хорошим офицером, я знаю, - говорит он, - но из тебя ужасный пациент. Возьми и не заставляй меня быть сентиментальным, говорить «Ради меня» и всякое такое. Ну же. Ради меня. Ладони, зажимающие уши и останавливающие бой. Мята, корица и яблоко, возвращающие сердцебиению привычный ритм. Тепло, размораживающее застывший воздух и позволяющее вдохнуть. — Это запрещённый приём, ты знаешь? Не заставляй меня чувствовать себя обязанным и только поэтому… — О, Морганы ради, насколько же проще с гиппогрифами. Просто выпей. А то придётся через каминную сеть вызывать чужую невесту, Белл не обрадуется. Сейчас не девятьсот четырнадцатый, не шестнадцатый, сейчас можно, - Ньют пожимает плечами, - сдаться одной порции зелья. Тесей пару секунд смотрит ему в глаза, пытаясь вместить в своё сознание произнесённое вслух «сдаться». А потом берёт стакан и выпивает залпом. — Мерлинова борода, - глотнув, он медленно выдыхает, закрыв рукой рот, - сколько ты туда накапал? Своих китайских саблезубых приманивать собрался? — Это твоя ежедневная дозировка. Не переживай, я прослежу за этим. — О, не сомневаюсь. Некоторое время они молчат, а потом Тесей снова откидывается на одеяло – и за руку тянет Ньюта вслед за собой. Как когда-то, когда они ложились на пол детской голова к голове и смотрели, как в сумерках на потолке начинают расти и двигаться тени, оживая в их фантазиях. Ньют с его воображением всегда побеждал, потому что видел зверей, существования которых Тесей не допускал даже гипотетически. — А что вспоминаешь ты? Из… - Тесей вскидывает руку и рисует что-то в воздухе. Из войны, понимает Ньют, читая по чужим пальцам неловкость вопроса, необходимость подать знак, контуры орудий, тени светлячков на масляных фонарях, кресты на госпитальных палатках. — Ничего, - он с сожалением качает головой. – Я ничего о ней не вспоминаю, не хочу, да мне и нечего. Я не видел войну такой, какой её видел ты. У нас были драконы – вот о драконах я думаю часто. Знаешь, - он закрывает глаза, и сумеречный полумрак окутывает, как пуховое одеяло, - они ведь почти не участвовали в боевых действиях. Нужно долго обучать, дракон тяжело принимает седока, должна сформироваться особая связь, а это требует времени. Потом, они почти не поддаются дрессировке – сложно натаскать на выполнение команд существо изначально древнее и волшебнее тебя. К тому же, Статут о секретности, а это значит – только по магическим боевым позициям, но кто их мог различить, эти позиции. В общем, мы больше сидели, как в зоопарке – ухаживаешь, чистишь, кормишь, учишь командам, ну, вроде «Огонь!». Было в этом что-то, - теперь Ньют тоже рисует в воздухе неопределённый, но всё объясняющий знак, - ненастоящее. Как в плохой сказке. — Совсем не было вылетов? — Почему, - Ньют пожимает плечами, проезжаясь рукой по его руке, - были. Не хочешь знать, куда, а всё равно спрашиваешь – и потом думаешь: сколько их там умерло от ожогов, живых людей, сколько ранено. – Ньют сглатывает. Он пропускает момент, когда Тесей, нащупав его пальцы, сжимает их в руке. – Иногда ранили драконов. Это не так сложно в эпоху широко развёрнутой артиллерии. Дракон с ободранной кожей, дракон с разорванным крылом – то ещё зрелище. Но ты лечишь, стараясь не думать, какую цену заплатили по ту сторону. Создание под твоей опекой заплатило крылом. Латаешь крыло. Ждёшь победу. Очень долго ждёшь. — А время как будто не движется, - еле слышно подтверждает Тесей. Его взгляд, устремлённый в потолок, стекленеет. — Остановилось, - эхом соглашается Ньют. Он никогда и никому не рассказывал этих вещей, никогда и никому не даже собирался, но, видимо, и ему тоже, как древней огнедышащей твари, нужно заплатить свою цену за чужое исцеление. — Часто через нас проходили тыловые части и госпитальные обозы, те, что шли обратно в Россию. Колонны военнопленных. Эти люди, раненые, в грязных шинелях и рваных сапогах, все абсолютно одинаковые с лица… До войны думал, что легко отличу австрийца от француза, а немца от русского, но оказалось, что все похожи, как близнецы. С госпиталями было ещё хуже. — Ты помогал? В госпиталях? – Ньют поворачивает голову. Тесей внимательно смотрит на него совершенно черными глазами, в которых вдруг появляется что-то, отдалённо напоминающее теплоту – не насмешливую, не сконфуженную, не формальную братскую – и таится кристальное, ясное понимание. – Брось, ты заново вправлял мне вывих. Этому не научиться на мышах. — Я не планировал, там вообще, - Ньют коротко усмехается, - ничего как-то не планируешь. Но им всегда нужны были руки. Там были девушки, сёстры милосердия, иногда такие молодые, ещё моложе меня, и я подумал: если могут они, раз уж это делают они, то я должен суметь тоже. Тем более, иногда надо всего лишь вдохнуть и представить, что перед тобой действительно мантикора. Это помогало. — А я всегда спорил с колдомедиками, - Тесей кривит в темноту губы, – но они и попадались мне или если срочно нужно эвакуировать госпиталь, или когда хотелось сдохнуть от боли. — Об этом, - Ньют вдруг приподнимается на локте и нависает над ним – сейчас или уже никогда. – Ты был ранен? Я видел шрам от заклятия, тогда, с вывихом. И до этого такие видел тоже, несколько. В госпиталях. Это магический ожог, - сам заключает он, - а ты ничего мне не рассказал. Слуха и зрения Тесею хватает, чтобы различить в чужих интонациях и на этом белом, в сумеречную синеву, лице что-то в точности напоминающее обиду, сожаление и какое-то знание, которое не выходит дешифровать. Как будто то, что Тесей скрыл ранение, логично, вполне Ньюту понятно. Понятно – и больно на уровне тела, где-то в груди, как сломанное, но так и не сросшееся ребро. — Тебе ведь и своего хватало, разве нет? – Со вздохом пытается пояснить он. На горле Ньюта заминается ворот рубашки, и он безотчетно протягивает руку, чтобы поправить, жестом той заботы, которую не мог проявлять годами. Удивительно, какая у Ньюта всё-таки тёплая кожа. — У меня нет других братьев, Тесей, - совсем тихо. - К сожалению. В этом «к сожалению» тоже что-то есть, как будто это тот самый ключ к дешифровке, как будто с ним можно разгадать всё это, от начала и до конца – подростковую ньютову робость, его долгие молчаливые взгляды, Восточный фронт, редкие письма, то, что он уехал, то, что он остался там, то, что он вернулся сюда, кошмары, которые боятся его, как личного патронуса Тесея, упрямую линию губ, этот, вот именно этот, как сейчас, сверху вниз, взгляд, полный тихого, невыносимого, безбрежного отчаяния, от которого лицо не искажается, но каменеет. — Меня быстро подлатали, - решает объяснить Тесей. Он не собирался этого делать, но пить зелье он тоже не собирался. - Какой-то бельгиец, не знал ни слова по-английски, но не прекращая ругался самой изящной французской бранью. По-моему, он вытащил меня с того света. Так мне потом сказали. Меня правда очень быстро подлатали. Ньют в сгущающейся темноте смотрит на него так странно, что у Тесея вдруг поселяется внутри какой-то тугой холод, зудом уходящий в пальцы рук и ног. — Покажи, - вдруг просит Ньют. Ему надо бы ответить «Какого Мерлина», или «Ты же не в цирке», или «А не пойти ли нам выпить чаю», но Ньют смотрит ему в лицо, не отрываясь, огромными, сплошь зрачок, глазами, и есть в этом что-то максимально далёкое от любопытства и максимально близкое к… Тесей мысленно проговаривает все возможные возражения – и, подняв руки, начинает расстёгивать рубашку, пуговицу за пуговицей. Он внезапно чувствует какой-то странный азарт – что ещё сейчас можно будет прочитать с чужого лица, какие ещё шифровальные коды? Это как поход в разведку, когда режешь колючую проволоку чужих ограждений, ползёшь по предательски скрежещущим камням и осколкам, берёшь часового, и у вас есть кто-то, кто отлично говорит по-немецки, а часовой оказывается вовсе не простым рядовым. Когда он доходит до последней, дальше только пуговицы брюк, Тесей просто опускает руки: ну, давай, это же тебе было интересно. И Ньют очень медленно, так, словно под белым хлопком – оголённые мышцы без кожи, отводит в сторону полу его рубашки. Закрывает глаза. Открывает. Заносит руку, но не касается. — То ещё зрелище? Латанные драконьи крылья выглядят и то лучше, я думаю. Тесею не нужно выгибать шею и смотреть, он и так знает, что Ньют видит – длинную узкую полосу белой кожи с рваными, бугристыми, будто запёкшимися краями, уходящую от ключицы к низу живота. Кто-то у дойчей был большим умельцем, придумщиком и фантазёром, кто-то, наверное, тоже любил драконов и прочих огненных тварей, кто-то очень стремился брать с них пример. Из тех осколков французского, которыми Тесей успел овладеть к шестнадцатому году, ему потом станет понятно: заполучив такой сувенир, выживали трое из десяти. Он вытянул короткую соломинку. Кому-то достались семь длинных. Ньют невесомо, едва касаясь, ведёт пальцами вдоль шрама. На краях, где кожа вздыбилась, как горный хребет, не ощущается ничего, но в сердцевине шрама чувствительность обострена предельно, почти до боли, и вдох Тесея пару раз рвётся посередине, прежде чем Ньют прослеживает след до самого конца, упираясь кончиками пальцев в пояс брюк. Странный зудящий холод разгорается, как сверхновая звезда, где-то в солнечном сплетении. Тесей сглатывает – почему-то с трудом. Если бы в комнате было светлее, он бы, наверное, смог точнее ответить себе на вопрос, действительно ли это румянец на чужих скулах – или ему только кажется. Ну что ж. Ему тоже неловко. — Ещё,- начинает Ньют, и Тесей не может узнать его голоса в этом севшем шепоте, - там мне постоянно мерещился запах чего-то палёного. Но это несложно себе объяснить, когда рядом постоянно десяток драконов. На самом деле, - он поднимает голову и снова смотрит в глаза, - так пахнет обожженная плоть. Теперь всё встало на свои места. — Ньют, - но тот качает головой, закрыв глаза, не давая закончить, и прослеживает шрам – теперь раскрытой ладонью, обратно, снизу вверх, чувствуя чужеродную гладкость и чужеродную спайку обожженной кожи со здоровой, как будто пытается стереть шрам с его тела, собрать его в ладонь, выбросить и отмотать время вспять. Что-то взблёскивает между чужих ресниц – и Тесей делает то, чего не делал с тех пор, как Ньюту было лет восемь и он разбил колено, погнавшись за соседской собакой. Он поднимает руку, обхватывает чужой затылок – мягкие волосы пружинят об ладонь – и надавливает, заставляя Ньюта подогнуть локоть и наклониться. Тот как-то резко обмякает, разрешает Тесею притянуть себя ближе и утыкается в него носом. Кожу обжигает, он чувствует, как шея становится мокрой. Тесей выворачивает голову и прижимается губами к чужому виску. «Эта война очень сильно всех изменила» - «Но только не тебя». Надо же было быть таким феноменальным идиотом. Ладонь Ньюта всё ещё покоится поверх его обожженной кожи, будто так он надеется сделать то, чего не удалось ни полевым колдомедикам, ни умникам из Мунго, и Тесея не покидает совершенно алогичное, дурацкое, лишенное всяких обоснований чувство, что это может сработать. — Ты ведь не был ранен? – Спрашивает он куда-то Ньюту в волосы. Тот качает головой. Это хорошо, думает Тесей. Это замечательно. Ты так часто умирал в моих снах, что я не вынес бы, если бы тебе причинили боль наяву. Я ничего не хотел бы об этом знать – да ведь я и не хотел. — Слишком много объятий для одной недели, - шепчет он. — Я тебя ненавижу, - бормочет Ньют. — Не стоит. — Ты станешь пить зелье, - невпопад отвечает тот, и его губы, двигаясь, делают горячим влажный след на шее Тесея. Ему так тепло от этого вытянувшегося вдоль его бока тела, что холод от разгорающейся внутри сверхновой сменяется жаром, но впервые за три года жар – это больше не боль. Будто ожог, тот, что всегда был под шрамом, начинает заживать. — Ладно, - соглашается он. – Но почему мы с тобой каждый вечер сидим в темноте? Ньют фыркает, устраивается удобнее и закидывает ногу ему на бедро каким-то совершенно естественным движением. Тесей рад бы это прокомментировать, но ему не хочется, чтобы с груди исчезла согревающая ладонь. Он не собирается засыпать вот так, одетым, на постели Ньюта, чувствуя его дыхание, щекочущее шею до невыносимого зуда, и думает о том, что нужно встать и уйти к себе – ровно до того момента, как проваливается, будто в тёмную и плотную воду, в тёмный и плотный, без сновидений, сон.***
У Аврората нет выходных, но они должны быть у авроров, а, впрочем, Ньют не удивляется, это тоже ему знакомо – он знает, что такое работа, заменяющая жизнь, он сам жил так последние четыре года, только это не помогло. Он плещет в лицо холодной водой, а потом ещё и ещё, и радуется, что зеркало в ванной маггловское, не магическое, иначе он рисковал бы немало от него услышать. На скулах двумя яркими пятнами алеет румянец, а смотреть себе в глаза не хочется совершенно. Этим утром он проснулся так, как и уснул накануне – одетым, поверх одеяла, и единственное отличие заключалось в том, что он проснулся один. А ещё ему как будто снова было тринадцать. Ньют низко наклоняется над раковиной и, закрыв глаза, опускает лицо в давно остывшую воду. В этой спасательной операции что-то явно пошло не так, но, Мерлин его побери, он так надеялся, что эти четыре года всё-таки помогли.***
Тесей думает сразу о многом, выпадая на людную лондонскую улицу из министерского портала. О том, как МакМерфи – удивительно, что не Финниган – сегодня чуть не подставился под заклятие, о том, что к среде нужно сдать отчет по облаве, о том, что Ньют, наверное, дома, строчит доклад к своей драконьей конференции – или вычесывает саблезубых хищников, или играет в пинг-понг пушистиками, или ждёт его, просто ждёт его в тёмной кухне с флаконом, будь оно неладно, зелья. Зелье пугает Тесея меньше всего, благодаря зелью он сегодня спал, как не спал, кажется, со школы. Или не благодаря зелью. — Белл! – Он решается и хватает Ориона за рукав пальто. – Слушай. Выпей со мной. Вечер субботы, в конце концов. — Оу, - тот задумчиво хмурится, - я сегодня должен был по каминной сети увидеться с Аурелией, но… - Видимо, что-то в лице Тесея его то ли пугает, то ли просто выглядит очень убедительно, и он соглашается. – Ладно. Если ты просишь. Пропустим по стаканчику. В Дырявый котёл? — Давай, - кивает Тесей. Выпить действительно хочется, но ещё больше ему нужно подумать где-то, где не будет брата, на четыре года исчезнувшего и внезапно появившегося, как боггарт из старого шкафа, брата с магическими тварями, взглядами исподлобья, тёплыми сухими ладонями, мягко заглушающими шум боя, телесным жаром, гревшим Тесея всю ночь, ловушками для снов и формальным «Ради меня», которое оказалось совершенно не формальным. — А твой брат? – Заикается, было, Орион. — Ньют сегодня занят, - отрезает Тесей, почти волоча Белла к закоулку, из которого можно аппарировать. Нужно подумать.***
Блаженное, чарующее состояние. Тело кажется легким и невесомым, будто он воспарил над землёй, над синим мокрым городом, невидимо изгибающимся Косым переулком, паутиной улиц в желтых пятнах фонарей, домом, где не горит ни одно окно, Ньютом… Ньютом, точно. Тесей опирается рукой на дверной косяк, пытаясь решить сложнейшую задачу – открыть дверь обычным ключом или Алахоморой. Ньют ведь где-то там, за ней, бесконечно суетится на просторах своего беспредельно расширенного всесезонного мира, гладит единорогов, пишет доклад, читает тяжелые фолианты с ломкими страницами, спит в своей постели, где, может быть, всё ещё остался след от его, Тесея, тела, тёплый, почти горячий, двойной, зеркальный, их общий след. О-о-о, Ньют определённо, совершенно точно где-то там, только нужно, наконец, открыть эту чертову дверь. Но внезапно случается волшебство – дверь распахивается сама, уходит куда-то в тёмную и душистую глубину дома, Тесей едва не влечётся за ней следом, почти падая в этот полумрак. «Почти» - только потому, что в этой полутьме, пахнущей сухими травами и крепким черным чаем, его подхватывают чужие руки. Чьё-то тело, сильное, твёрдое, очень горячее – как это хорошо, как прекрасно после лабиринта глянцево-мокрых улиц – принимает на себя его вес, поддерживая под локти. — Привет, - радостно сообщает Тесей. - А вот и Ньют! Потому что это, конечно, он, больше ни от кого из всех знакомых Тесею людей не пахнет так – широким, нагретым солнцем простором, корицей, яблоком, мятой, сном без сновидений с ощущением тяжелой руки на своей груди, старым домом со скрипучими половицами, эрл греем, мокрой звериной шерстью, покоем, перемирием. Он узнаёт этот запах, сложный, многосоставный, единственный в своём роде. Над ухом слышится вздох – длинный, укоряющий, усталый, и да, да, хочется сказать Тесею, я знаю, что это огневиски, а вовсе не ваше хвалёное зелье на кошачьей мяте, знаю, что сам швырнул ту бутылку в стену, знаю, что не предупредил тебя, но я вообще никого не привык предупреждать, почему я должен, не потому же ведь, что ты здесь. — Взрослый, - не требуя ответа, тихо звучит где-то у виска, - ответственный. Серьёзный человек. Аврор. Гордость нации. Идём. Как замечательно идти вот так, не думая о траектории пути, просто следуя за кем-то, и как приятно, качнув весь мир целиком, как лодку, после упасть навзничь, раскинув руки. Лодка-мир продолжает тихо идти вниз по течению, несёт его внутри себя, как в колыбели, мерно покачиваясь, и Тесей улыбается звёздному небу, невидимому из-под опущенных век. Мешают только чьи-то руки, настойчиво ворочающие его с бока на бок такими выверенными, безжалостными движениями, что Тесею хочется возразить: он не кукла, осторожнее, но получается только нечленораздельное «М-м-м…» Становится холоднее, на реку опускается ночь, начинает тянуть зябким ветром, колышущим туман над водой, но потом тепло возвращается, и Тесей улыбается ему, как старому другу, пропавшему когда-то без вести. Ньют, ещё раз покачав головой, поправляет свесившийся на пол угол пледа и осторожно расправляет на стуле мокрые от дождя пиджак и пальто, а потом тихо выходит из комнаты, закрывая за собой дверь чужой спальни. Всё-таки что-то идёт не так. Ему нужно подумать.***
В висках так сильно пульсирует кровь, что это почти блаженство – Тесей больше не слышит ничьих криков, со всех сторон приливает волной упругая тишина, то отдаляясь, то приближаясь и втекая прямо в уши. Весь мир превращается в сплошное дальше-ближе, в смазанный фоновый шум из безответных стонов и абсолютной тишины. Боль невыносима, но она тоже заглушает неестественные, невозможные для человеческого уха звуки, несёт освобождение. Благодаря ей он умрёт на этой земле, чужой, серой, как пыль, и тогда наступит окончательная, последняя тишина, только бы скорее, только бы скорее. Жаль лишь… чего-то жаль, Тесей никак не может вспомнить. Надо, надо… — Напишите, - может быть, губы даже не размыкаются, но он всё равно пытается произнести это хотя бы внутри своей головы, между пульсирующими волнами звука и боли, - напишите… Он хочет сказать «Напишите Ньюту», но не может выговорить имени, звуки скатываются по горлу обратно вниз, будто мелкие камни. Сказать это – значит, поставить точку. «Напишите моему брату». Моему брату. Ньют останется совсем один. Сквозь грязно-коричневую завесу мутной боли вдруг просвечивает бледное пятно. Чьё-то лицо склоняется над ним, но черты расплываются перед глазами, не рассмотреть. Он должен узнать, может быть, это Ньют, но сил спросить не хватает. А потом боль перестаёт быть знакомой, пригретая за пазухой. Она поднимает голову, распахивает пасть и шипит, меняется, разгорается пожаром, полосует лезвием, вырезая лоскуты кожи прямо с мясом, ввинчивается во внутренности, и он рычит в голос, до скрежета сжимая зубы. Ньют не услышит, чтобы он кричал. Дальше нет ничего, кроме темноты. … Молодой колдомедик-бельгиец прижимает к длинному, узкому, неестественной формы ожогу, прорезающему Тесею грудь от ключицы до низа живота, остро пахнущий госпиталем и зельем кусок ткани, сквозь зубы быстро бросает несколько заклинаний, а потом слушает его дыхание – жив или уже мёртв? – и ругается, отрешенно, бесконечно ругается на смеси французского, немецкого и почему-то русского, кляня эту войну, грязь, валящихся с ног от усталости колдосестёр, этого англичанина и того, кто владеет такими заклинаниями, кровотечение от которых не остановить, не нарастить новых кожных покровов с его навыками вчерашнего студента. Кого он там звал, кстати, этот безнадёжный лейтенант?***
Тесей резко подаётся вперёд, выныривая из сна на поверхность и глотая воздух одним огромным, встающим поперёк горла куском. Он чувствует, как к спине отвратительно липнет мокрая рубашка, и, ещё не проснувшись окончательно, лихорадочно ощупывает себя руками, ища открытую рану – он помнит, где она должна быть, тело знает, не может забыть эту боль, будто в плоть вгрызаются десятки острых клыков, рвущих на части. Он ею заклеймён пожизненно - раной, которая открывается еженощно. На руках должна остаться липкая, резко пахнущая металлом кровь, но её нет, есть только рубашка и брюки, в которых он почему-то уснул, а ещё дикая головная боль, проламывающая височные кости и оттесняющая в сторону даже фантомную пульсацию под зажившим шрамом. Он всё ещё пытается вспомнить, причём здесь рубашка, и восстановить дыхание, вырывающееся из груди с присвистом, когда распахивается дверь. Узкий, высокий силуэт, знакомый запах, старая пижамная куртка Тесея, немного широкая в плечах. — Пей, - быстро говорит Ньют, протягивая ему свежо и остро пахнущий стакан. На этот раз Тесей даже не спорит, быстро забирает из его рук зелье и пьёт большими глотками – незнакомый привкус, больше воды, меньше трав, удивительная предусмотрительность. — Слушай, а как я, ну… - Тесей, кашлянув, указывает на себя. — О, - Ньют забирает стакан, ставит его на стол и наклоняет голову, - думаю, это огневиски. Много огневиски. Ну конечно. Дырявый котёл, Белл. Они собирались пропустить по стаканчику, потом по второму, потом вспомнили Ипр и тех, кто теперь ничего не вспоминает, а только спит беспробудно в корнях и топях. Надо было запить это там же, а дальше они ввалились в какую-то тёмную забегаловку в Лютом переулке, держась друг за друга обеими руками, а на ногах – силой своего упорства. Тесею до смерти не хотелось домой, нужно было додумать одну мысль, но она всё время чем-то перебивалась, куда-то ускользала, стекала по стенкам бокала густыми горькими каплями. Мерлинова сила, как же болит голова. Ньют садится рядом. У него странный, одновременно растерянный и напряженный вид, это Тесей может считать даже в нынешнем своём состоянии. — Я добавил маковой выжимки. — Мне снилось, как меня ранили. Они произносят это одновременно, Тесей смотрит на Ньюта, а Ньют себе под ноги. Ну что ж, по крайней мере, головная боль скоро должна отступить. — Если ты вдруг ждал меня, - Тесею кажется, или у Ньюта дрогнул угол губ? – то извини. Надо было предупредить. Наверное. — Да нет, - Ньют дёргает плечом, – не надо. Скоро я уеду и перестану тебе мешать, только обещай всё-таки пить зелье. Тесей пропускает в его словах всё, улавливая только главное: — Уедешь? Как скоро? — Мне нужно вернуться, - не сразу отвечая на главный вопрос, начинает Ньют, - у меня осталось много дел там. Знаешь, в России и… рядом… сейчас всё непросто, мне лучше быть поближе к моим драконам. В этой конференции всё равно мало толка, да и тебя я больше раздражаю, чем помогаю. Тесей чувствует там, в солнечном сплетении, свою старую знакомую, холодную сверхновую, длинными белыми лучами колющую в центр ладоней. Надо что-то сказать, но головная боль, став слабее, так и не отступила до конца, виски всё ещё сжимает тугой металлический обруч, он даже не может вспомнить, до чего додумался, если всё же додумался, минувшим вечером, что решил и что нашёл на дне бокала с огневиски, потому что думать сейчас всё равно невозможно. Он не может сформулировать ничего, кроме внезапного страха: теперь сны опять станут его полноправными хозяевами, никем не прерываемые, никем не отгоняемые, зыбкие черные силуэты в изголовье. — Что-то случилось, да? Говори сразу, потому что, если честно, я сейчас не могу много думать. — Я понимаю, - кивает Ньют. Какой-то пугающий, сосредоточенный, не смотрящий ему в глаза Ньют. Он уже поднимается на ноги, когда Тесей вдруг удерживает его за руку. Запястье с выпирающей косточкой, россыпь веснушек, тёплая сухая ладонь, умеющая заглушать канонаду, отстранять удушливые облака хлора и иприта, усмирять фантомные боли. — Оставайся? Я имею в виду – спать. Тут. Не хочу ещё раз… Ньют может напомнить про зелье, покрутить пальцем у виска или посоветовать протрезветь, но Тесей знает в своей отчаянной, наглой убежденности: у Ньюта тоже запах горелой плоти на слизистой, у Ньюта перед глазами драконье пламя, выжженные леса и распоротые, как паруса взятых на абордаж кораблей, крылья, у Ньюта руки в антисептическом зелье и шепот, успокаивающий умирающих. У Ньюта тоже война. Эта или другая. Он не сможет с этим поспорить. Ньют не спорит. Он кивает.***
Чья-то рука накрывает его глаза, смежая веки – не смотри. Чьё-то тепло опускается сверху, тяжелое и литое, как металл – тебе всё можно. Чей-то выдох замещает вдох, втекая в лёгкие – дыши. Чьи-то губы прикасаются к бугрящемуся шву – ты вернулся живым. Рука с музыкальным запястьем, в сладкой россыпи на белой коже, в мозолях от долгой тяжелой работы. Тепло сильного, горячего, узнаваемого, как долгожданная помощь, тела. Выдох, пахнущий мятой. Мягкий рот, который умеет отзеркаливать его улыбки. Тесей тянется к ладони, закрывающей ему глаза, и хочет сказать: я знаю тебя.***
Тесей тянется к ладони, ложащейся ему на плечо, сжимает её пальцами. — Это я, - слышит он, - это я, тихо, всё закончилось, это я. Сон мягкой лапой упруго выталкивает его на поверхность тёмной воды, к блёклому прямоугольнику фонарного света на потолке, собственной постели и чужому сердцебиению, которое Тесей ощущает всем телом. Он открывает глаза, встречается взглядом с Ньютом, склонившимся над его лицом, и спрашивает – у этих тревожно сжатых губ, у тонкой, незнакомой напряженной складки между бровей, у веснушек на переносице: — Почему ты уезжаешь? Ему кажется, что он и сам знает какой-то ответ, тот, что колет его острыми иглами изнутри, тот, который так элементарно математически складывается из давней подростковой отстранённости, сухих фронтовых писем, этого возвращения, магии, излечивающей от кошмаров, зелья в мерном стакане, из сухого телесного тепла, аритмично колотящегося сердца и мира, в который он допустил Тесея – мира с низким огненным солнцем, истекающим апельсиновым соком. Ответ, который он всё-таки нашёл где-то между Косым и Лютым переулками, нащупал на мокрой каменной стене соскальзывающей ладонью, обрёл и потерял между предпоследним и последним глотками. Ньют качает головой. — Почему ты уезжаешь? — У меня… — Драконы, я понял, - быстро кивает Тесей, не отпуская чужого взгляда. – Почему ты уезжаешь? — Это допрос? – Чужой рот надламывается, будто по лицу проходит трещина, и Тесей чутьём аврора и солдата, чутьём дознавателя понимает, что нельзя останавливаться. — Почему ты уезжаешь? — Ты справишься без меня, - быстро начинает Ньют, - у тебя всё отлично получится, у тебя есть Белл, только не забывай про зелья, сходи на это гиппогрифово воскресное собрание, найди колдомедика, у тебя всё отлично получится. — Почему ты уезжаешь? – Тесей, подняв руку, кладёт её Ньюту на затылок и крепко, но мягко сжимает в горсти пружинящие пряди – так тянут за холку упрямых щенят. — Ты прекрасно обходился один! Всегда! – Вдруг выпаливает Ньют – и закрывает глаза. Звуки картечью разлетаются по комнате, Тесей глубоко вдыхает, изгоняя на глубину сознания желание от неё закрыться. – Ты справишься и теперь. — Почему ты уезжаешь? – Спрашивает он шепотом. — Мерлина ради, - выдыхает Ньют – а потом наклоняет голову. Ответ вспыхивает в мозгу, разрывается артиллерийским снарядом, громогласный, оглушающий, ослепляющий, забивающий лёгкие землёй и оставляющий на губах соль и горечь, горечь и соль, как от морской воды. В первую секунду Тесей, вскинувшись, упирается ладонью ему в плечо, отталкивая, но руки больше не слушаются ни его, ни друг друга, одна отстраняет, а вторая притягивает ближе, надавливая на затылок, и соль сменяется чем-то горько-свежим, со сладостью на самом дне, как от мятного леденца или лакрицы. Ньют выдыхает ему в рот, вжимаясь губами в губы с отчаянием, какое бывает только у умирающих. У воздуха впервые с войны появляется вкус. Это не мята, не лакрица, не зелье на чертовой кошачьей мяте – Тесей, распробовав, перекатив по языку, вернув этот вкус со слюной чужим губам, опознаёт – это безнадежность, глухая и сосущая, зыбучая, как пески пустынь, холодная, как мартовский дождь над Компьенским лесом, проникающий под плащ и китель и заливающий окопы, сапоги, мир; безнадежность стылая и плотная, окаменевшая, наслаивающаяся долгими годами. Ньют целует его с лихорадочной жадностью пожизненного узника Азкабана, мёртвой хваткой вцепившись в рубашку на плечах, и пальцы Тесея теперь не сжимают волосы на его затылке, а обнимают, вплетаясь между прядей. Вспышка от понимания такая ослепительная, до сих пор фосфоресцирующая на внутренней стороне век, что он пропускает тот момент, когда Ньют начинает говорить. — Молчи, только, пожалуйста, молчи, Мерлина ради, молчи, а потом сможешь кинуть в меня Запрещённым, но только молчи, сейчас, пожалуйста, молчи, - рыжая макушка выскальзывает из-под его руки, Ньют выпускает из пальцев ткань на его плечах и начинает быстро расстёгивать пуговицы рубашки. Но Тесей и не думает ничего говорить, вспышка застит взгляд и мысль, он даже не пытается помешать или остановить, только рефлекторно, безотчетно хватается за чужие плечи, прежде чем Ньют отводит полы рубашки и быстро, будто раня, прижимается губами к белой полосе шрама на его груди. Сначала Тесею кажется, что его подкидывает над постелью от боли, и только потом он понимает, что у этой боли, с потом проступающей на всём теле, другая природа. Сумасшедшая, забытая, жаркая и тугая, концентрирующаяся внизу поджавшегося живота, делающая дыхание частым и слишком громким в ватной тишине спальни, и прямо сейчас в ней нет ничего правильного, но есть ответ, а он привык искать ответы. Профессиональная деформация искорёженного, вывернутого, раненого сознания. Ньют прослеживает линию шрама губами и тянется закрыть его глаза рукой – не смотри. Он опускается сверху, накрывая всем собою, жаркий, гибкий, как лоза, сильный, незнакомый, узнаваемый – прямо сейчас всё можно. Обжигает горячим выдохом, утыкаясь лицом в шею, замирает на нестерпимо долгую секунду, длящуюся вечность, как мгновение перед атакой – нужно дышать. Второй рукой, то и дело выпуская из пальцев скользкие пуговицы, расстёгивает его брюки – пока мы оба живы, раз мы оба живы. Тесей помнит: всё это уже где-то было, буквально недавно, только что, он где-то видел, чувствовал, слышал это всё - громкое дыхание, то, как Ньют нервно сглатывает, как давит на глаза чужая горячая ладонь, как собственные пальцы впиваются в чужие предплечья, как вспыхивают искры на внутренней стороне век, и всё это смешивается в одно единое ощущение – вкус, запах, цвет, звук, прикосновение – когда чужие пальцы сжимают его под тканью белья. Ньют всхлипывает ему в шею с тихим простреленным выдохом. Тесей сжимает зубы и выгибает шею, упираясь в постель одним затылком. — Молчи, только молчи, пожалуйста, молчи, - выдохи обжигают кожу, оставляя ожоги и невидимые клейма, Ньют прижимается к нему так тесно, будто хочет спаяться телами. Его рука двигается в рваном, сбивающемся, болезненно-ломком ритме, пуская по телу разряд за разрядом, и нет сил это прекратить, нельзя это прекратить, потому что он давно не чувствовал себя таким живым, таким настоящим, таким невесомым. Чужое сдавшееся отчаяние проникает в него через кожу, превращаясь в острое, на грани муки, удовольствие, а потом мир опрокидывается. Тело сводит судорогой, как от нырка в ледяную воду, и Тесей чувствует во рту знакомый, металлический привкус крови из прокушенной губы. Чьё-то сердце бьётся громко и заполошно, грозя проломить рёберную клетку, но сейчас он не может понять, чьё именно. Тесей тянется к ладони, закрывающей ему глаза, и хочет сказать: останься.***
Он просыпается от холода, сначала, ещё не открыв глаза, пытается нащупать одеяло, видимо, сброшенное во сне на пол – и резко садится на постели. Ньют спит рядом, спиной к нему, свернувшись клубком, и эта тревожная складка между его бровей, которую Тесей каким-то чудом запомнил, так и не ушла, лишь стала глубже. Боже, как много он вообще помнит. Тесей осторожно спускает босые ноги с постели, накидывает на Ньюта одеяло и выходит из комнаты. Квартира в голубом предрассветном сумраке кажется сонной и незнакомой, будто большое живое существо, уснувшее в центре Лондона, и Тесею мерещится, что он слышит глубокое мерное дыхание дома. За всё время жизни здесь он никогда не ощущал комнат такими живыми, но всё чудовищно, бесповоротно изменилось за минувшую неделю – Ньют приручил этот дом, как дикое животное, и воздух здесь стал пахнуть им, Ньют отпечатался в каждом предмете, от пледа, брошенного в ногах разобранной трансфигурированной постели, до чайных чашек на кухонной полке. Пальто Ньюта на вешалке, палочка Ньюта на столе, наполненный непостижимым чудом чемодан Ньюта у изголовья. Что с нами происходит? Что ты с нами сделал? Что я с нами сделал? Тесей прижимает пальцы к вискам, сдавливая их до боли, и морщится. Голова не болит, но сидит на плечах, как чугунная, тяжелая и полая внутри, и нет в этой пустоте ничего, кроме леденящих догадок и неподтвержденных знаний, паров огневиски и отзвуков чужого громкого дыхания, влажно горячившего шею. Когда это началось? Ты это начал? Я это начал? Если бы Тесей верил в ад, он бы сделал пару предположений об их общем будущем, но он не верит, он уже видел ад своими глазами, и туда отправляют явно не за грехи и не за заслуги, ад просто приходит на твою землю и в твой дом, в кровь и плоть, в душу и голову, и ему всё равно, грешен ты или свят. Он подходит к постели Ньюта, оглядывается на прикрытую дверь спальни и опускается на колени перед чемоданом. Ему хочется увидеть чудо ещё раз перед тем, как он примет какое-то решение, как какое-то решение примет Ньют, а, может быть, они просто сделают вид, что ничего не было, один продолжит быть замкнутым в мире своих тварей магозоологом, а второй – искалеченным изнутри ветераном не закончившейся войны. Но Тесей знает, что так не сработает. Хочется пойти, растолкать Ньюта, спросить, что будет теперь, как всё будет теперь – старого доброго Ньюта, робко улыбающегося исподлобья, в последнее время лучше него знавшего, что в этом восстанавливающемся мире правильно, а что нет, но Тесей знает: нет, ничего не выйдет. Он всё ещё старше, и никто не обязан считаться с его вывернутым наизнанку сознанием, его оживающими воспоминаниями, гулом орудий в ушах, снами, возвращающими в ад. Он не может сказать Ньюту «Останься». Он так хочет сказать «Останься». Вместо этого он заносит руки над замком, пытаясь представить, каким может быть пароль, но, едва он прикасается к медным застежкам пальцами, крышка приоткрывается с тихим щелчком. Ему нужно бы удивиться, но голова, пустая и тяжелая, занята другим, и, вдохнув, Тесей впервые начинает спускаться по скрипящей деревянной лестнице один, без Ньюта. Внизу та же, что в квартире над головой, сонная полутьма, только насыщеннее, глубже, гуще, и запахи здесь тоже сочнее и плотнее – трава, дерево, дикий, будоражащий аромат, приносимый издалека слабым ветром. Это чужой, созданный силой магии мир, но Тесей чувствует, почти знает, что никакое волшебство не создало бы эту новую вселенную такой, какая она есть теперь, без молчаливого упорства, таланта, жертвенности, бесконечной доброты, не убитой даже войной – всего того, что было у Ньюта и большую часть чего Тесей безвозвратно оставил на Западном фронте. Если бы сейчас, столько лет отчуждения спустя, можно было сказать «Останься». Между братьями может происходить очень многое, говорит кто-то в его голове. Да, вторит ему кто-то ещё, - когда вам тринадцать, пятнадцать, но не сейчас. Сейчас вы просто… Нездоровы? Или выздоравливаем? Тесей бездумно ведёт рукой по заваленному книгами и бумагами столу, встречая пальцами щекочущие перья, увеличительные стёкла, пустые плошки, яблоко, кожу переплётов, шероховатую поверхность пергамента. «Уважаемый мистер Скамандер, Ньютон…» Рука замирает. Тесею определённо хочется ошибаться, но он узнаёт этот почерк – натренированным взглядом, не привыкшим промахиваться. Он помнит его по школьным домашним заданиям, конспектам в Академии, рапортам и отчетам, коротким запискам про обед и бокал стаута после работы. Мягкий, округлый, очень ровный почерк, который он видит каждый день, его не спутать ни с чем даже в обманчивом полумраке этого мира. Ему хочется убедить себя, что при любых других обстоятельствах он не стал бы читать этого письма, но Тесей знает, что это не так. Он медленно расправляет свиток между книгами, склянками и полной шерсти щеткой. Что-то в груди, срываясь с места, падает вниз живота, а потом резко подкатывает к горлу, едва он начинает читать: «Уважаемый мистер Скамандер, Ньютон, Разумеется, я прекрасно вас помню! Вы удивитесь тому, как сильно меня обрадовало ваше письмо. Я понимаю и всецело разделяю ваше беспокойство о брате и моём друге. Думаю, вы лучше меня знаете, как хорошо и как упрямо он умеет скрывать правду, но есть то, чего скрывать и не нужно: ваш брат болен, Ньютон, минувшая война искалечила если не его тело, то, простите меня за поэтику, душу. Мы все вернулись с неё не теми, кем были раньше, но Тесей не вернулся вовсе. Вы спрашиваете, можно ли и нужно ли что-то для него сделать. Я понимаю ваше нежелание бросать любимую и важную для вас работу, понимаю, что в тех местах вас держит дело жизни, но, Мерлина и Морганы ради, простите мою резкость: вы написали мне и задали вопрос, я могу дать вам ответ: никто из нас не в состоянии помочь ему. Колдомедики. Друзья. Мы все бессильны, а при бессилии такого рода иногда помогает лишь одно – семья. Его семья – это вы. По откровенности этого письма вы можете судить о том, насколько сильно моё отчаяние. Война живёт в Тесее, не оставляя его ни на мгновение, ни днём, ни ночью, преследует его во снах и наяву, война пахнет огневиски и большой, Ньютон, большой тоской. Всю свою надежду, за невозможностью заставить вашего брата ходить к колдомедикам или на собрания ветеранов, я возлагаю на вас. Заклинаю именами богов и волшебников, в которых вы верите: возвращайтесь в Лондон. Вы должны его спасти. Преданный вам, Орион Артур Белл». Тесей чувствует, что буквы, такие ровные и ясно видимые, выведенные знакомой рукой, вдруг уплывают в сторону, скрываясь за мутной, наплывающей на глаза красной пеленой. Он хочет поднять руку и утереть со лба кровь, но понимает, что никакой крови нет, есть только выступивший пот, холодный и клейкий. «Я понимаю ваше нежелание бросать любимую и важную для вас работу». «Всю свою надежду я возлагаю на вас». «Возвращайтесь в Лондон. Вы должны его спасти». Фразы сплетаются в клубок, шипят, распахивая узкие пасти с раздвоенными языками, ворочаются скользким комом в голове, и пустота, наконец, уходит, заполняясь отстранённой, отрешенной уверенностью: уж теперь-то он точно, совершенно наверняка знает ответ, непонятно, как ему в голову могло прийти что-то другое. Как он мог так бездарно ошибиться, так нелепо интерпретировать всё то, что видел, чувствовал и ощущал, всё то, что так старательно хотел показать ему Ньют, ответственный и обязательный Ньют, спасающий диких тварей без разбора, спасающий всех подряд, спасший за компанию и его. Он так и сидит за столом, держа в руках письмо, когда над головой раздаётся шорох, потом скрип, а потом Тесей видит Ньюта – бледные узкие стопы с аккуратными пальцами, потрёпанные пижамные штаны с нитками по низу. Он пытается вспомнить, когда ему в последний раз было так оглушительно, сокрушительно больно, и не может. — Я искал тебя, - начинает Ньют, - сначала подумал, что у тебя вообще не бывает выходных, а потом увидел, - он преодолевает последние ступени, - пальто и открытый чемодан. Его голос стихает к концу фразы. Он замирает, ухватившись рукой за лестницу. Тесей смотрит ему в лицо, пытаясь разглядеть там раскаяние, какую-то вину, это было бы так логично, объяснимо, так естественно для того, кто прошелся ему прямо по шраму Сектусемпрой. Но этого там нет, есть только улыбка, исчезающая, как рисунок на мокром песке, и оставляющая после себя уже знакомое Тесею бесконечное, окаменевшее отчаяние. Но нет, больше это не подействует. — Мне жаль, - Тесей не узнаёт своего голоса – ниже, глуше, твёрже обычного, без единой эмоции, он не испытывает даже злости, она прошла, пока он перечитывал письмо раз за разом. – Мне жаль, что тебе пришлось оставить дело всей своей жизни, сделать перерыв в карьере и помчаться спасать безнадежно больного братца. Это большая жертва. Надеюсь, твоя работа не пострадала. С Беллом, устроившим этот цирк, - губы двигаются с трудом, будто онемевшие, - я поговорю отдельно. Он не имел никакого права выписывать мне такую высококвалифицированную сиделку. Полагаю, - Тесей аккуратно кладёт письмо на стол, будто ядовитую тварь, - твоя миссия выполнена, ты можешь с облегчением выдохнуть и быть свободен. Он долго подбирал слова. У него был на это целый рассвет. — Это не то, что ты думаешь, - бескровными губами выговаривает Ньют, но Тесей уже не смотрит на него. Ты больше не обманешь меня своими щенячьими взглядами. Подрагивающими углами губ. Теплом ласкающей ладони с мозолью у основания большого пальца. Выпирающей косточкой на запястье бессильно повисшей вдоль тела руки. Запахом, от которого кружится голова. Он сжимает зубы так крепко, что сводит челюсть. Хватит. Ты больше не обманешь меня. Оставь меня наедине с моим адом. Он верен мне бесконечно. — Жалеть меня не нужно, - Тесей коротко качает головой, - ты сделал даже больше, чем надо. Можешь идти и лечить других. Ты это умеешь. У тебя действенные методы. Он слышит вдох, короткий и резкий, как будто Ньюта ранили в лёгкое, но не поворачивает головы. С него и правда хватит этих представлений, этого шапито, где он был вместо дрессированного пуделя, этих взглядов, белых пальцев, впившихся в дерево перекладины. С него хватит. — Тесей, Мерлина ради… - начинает Ньют, но Тесей уже поднимается из-за стола. — Никакой конференции, я так понимаю, тоже не существует. Впрочем, не важно. Сейчас я уйду, - он всё-таки поворачивается к Ньюту, но смотрит куда-то сквозь него, одновременно в глаза и мимо, - вернусь к вечеру. Надеюсь, тебя здесь уже не будет. Драконы заждались. Лестница под руками кажется обжигающе ледяной. Ньют так и остаётся там, внизу, пока он выверенными движениями приводит себя в порядок, плещет в лицо водой, проходится гребенкой по влажным волосам, меняет рубашку, застёгивает пуговицы на пиджаке и берёт с вешалки пальто. Там, внизу, царит абсолютная, совершенная тишина, но Тесею всё равно. Великое счастье – не чувствовать ничего, великая радость – ничего не ощущать. Он приветствует окутавшее его безразличие, как преданного друга. Им было хорошо вместе все последние месяцы – будет и теперь. Без прогревающего нутро тепла. Без жизни в выстывающей квартире. Без чужой омерзительной жалости. Без Ньюта. Тесей бьёт кулаком по стене, прогоняя затапливающую мозг тьму, и не обращает внимания ни на испуганно ускорившего шаг прохожего, ни на то, как обдирает о кладку ладонь.***
Ньют пытается вдохнуть, но воздух не проходит в лёгкие, он слишком плотный, полный каких-то звенящих, гудящих частиц, и этот гул невыносим настолько, что Ньют зажимает ладонями уши, клонится всё ниже, пока не сгибается пополам от невыносимой, рассекающей надвое боли. Он не знает, сколько времени проходит, прежде чем гул утихает хоть немного. Этим должно было кончиться. Этим кончилось бы обязательно. Лучше бы ему было не возвращаться с войны, лучше бы ему было вообще не возвращаться. Что-то мёртвое отдаёт гнилью под языком, и Ньют понимает, распрямляясь и невидящими глазами окидывая позолоченную солнцем равнину: это надежда.***
К вечеру, бесплодно пройдя половину города улицу за улицей, Тесей заходит в первый попавшийся маггловский паб, даже не различая названия, и уже получив из руки бармена двойной виски – ничем не уступает волшебному – понимает, что его воротит даже от запаха. Горькая терпкость, дым, полынь, сладковатый сахарный привкус – всё это раньше освежало голову, одновременно расслабляя тело, притупляло боль, усмиряло воспоминания, но сейчас, поднеся бокал к губам, он чувствует, как со дна смердит падалью. Может быть, это от голода, бегло думает он. Во рту не было ни крошки со вчерашнего дня, но голода нет тоже – как в старые недобрые времена, когда отбивало все желания, кроме желания выжить, а у любой еды был привкус земли и хлора. Тесей кивает бармену, нащупывает в кармане какую-то маггловскую мелочь и бросает её на стойку, поднимаясь на ноги. По его расчетам этим можно расплатиться и за бутылку. За дверью паба моросит мелкий, будто пыль, дождь – извечный спутник лондонца, докучливый и привычный, как ворчливый сосед. Дорогу ему преграждает экипаж, но Тесей всё равно быстро переходит на противоположную сторону, подальше от преследующего гнилостного запаха. Лошадиные копыта отбивают звонкую, вибрирующую в ушах дробь по брусчатке мостовой. Кто-то толкает его в плечо, не извинившись, но Тесей не замечает этого, как и дамы, неосторожно наступившей острым каблучком ему на ногу. Нужно пойти куда-то, где не будет столько людей, этой воскресной толчеи, цокота копыт, водяной пыли, темноты. Он идёт, не разбирая дороги и не вникая в названия улиц, вперёд, то и дело сталкиваясь с такими же, как он, призрачными вечерними фигурами, а потом сворачивает в сторону, на тихую боковую улицу – просто потому, что на ней нет людей. Только у ярко освещенного особняка ожидает потенциальных седоков пара кэбов с дремлющими на козлах возницами. Когда он подходит ближе – скорее рефлекторно, чем из любопытства – то изящный шрифт в стиле модерн сообщает ему с таблички у дверей лаконичное, издевательское: «Баркли-клуб». Тесей, не веря своим глазам, чувствует, как губы размыкаются и изо рта вырывается короткий, хриплый, невесёлый смешок. У судьбы чувство юмора балаганных шутов и палачей. Воскресенье, Баркли-клуб. Да будет так. Теперь уже без разницы.***
Над дверью магазина магических животных оглушительно звенит колокольчик, и Ньют поворачивает голову. Белл, запыхавшись, почти вбегает в полное звуков, запахов и безразличных круглых глаз помещение, впуская с собой промозглый октябрьский воздух и облако мелкой мороси. Он снимает шляпу, извинительно прижимает её к груди, покосившись на служителя за прилавком, и начинает высматривать кого-то среди вольеров и клеток напряженно-ищущим, перескакивающим с предмета на предмет взглядом, пока Ньют не поднимает руку, подавая ему знак. — О, – Белл с облегчением выдыхает и направляется к нему, ловко пригибаясь под совиными клетками. - Мистер Скамандер! Слава Мерлину, вы ещё здесь. Простите моё опоздание, мистер Бьюкенен пригласил меня выкурить воскресную сигару, а это никогда не бывает быстро. — Я хотел попрощаться с вами, мистер Белл, - произносит Ньют, прерывая объяснения и извинения, и продолжает, видя, как изумлённо выгибаются чужие брови. – Возвращаюсь к своей работе сегодня же, прямо сейчас, я здесь и так уже задержался, полагаю. Мы с вами посчитали, что моему брату будет лучше, если я приеду, но мы ошибались. Моему брату не нужна помощь. – Слова тяжелые и плотные, они застревают в горле, как комья теста, но Ньют старательно проглатывает вязкую массу. – А если и нужна, то не моя. — Но, - Орион растерянно осматривается по сторонам, как будто за вольером с книззлами может найтись кто-то, кто разъяснит ему всё в подробностях или сообщит, что это шутка, - постойте, я не понимаю… Тесей изменился, это сущая правда, он перестал быть, - Белл сглатывает, - лёгким. — Он никогда не был лёгким, - тихо поправляет Ньют. — Но всё же он ваш брат! – Чужой голос взмывает к потолку, и пара сов ухает в унисон, соглашаясь с ним. – Он ваш брат и он страдает, - продолжает тот с нажимом, - неужели вы не видите? — Я вижу. — Вот! – Победительно подхватывает Орион. – Вы не можете уехать сейчас, когда так ему нужны. Поймите же, я пытался сам, но он меня не слушает, никогда не слушал, со школы, я могу сколько угодно умолять его обратиться в Мунго или сходить на собрание ветеранов, но видит Моргана, если что-то мне в этом и поможет, то только Империо. Однако вы, - он качает головой, - с вами всё иначе. По утрам от него больше не пахнет огневиски. Я знаю, что теперь он пьёт зелье. Мне кажется, он даже начал спать по ночам, разве это не достижение? Вы помните его таким, каким он был до войны, и сейчас вам кажется, что вашего брата подменили, но я, я помню его ещё и таким, каким он был последний год, и вижу перемены. Перемены к лучшему, мистер Скамандер. — Вы не понимаете, - Ньют едва заметно морщится, ему никак не удаётся подобрать правильные слова, - мой брат прекрасно обходится один, он дал мне это понять… недвусмысленно. Мне жаль, что я обнадёжил вас, но никто из нас с Тесеем не в силах помочь друг другу. Поверьте мне. Белл какое-то время смотрит на него внимательными, прозрачно-синими глазами, как будто читает что-то с чужого мертвенно-бледного, спокойного до неестественности лица, что-то, что уже где-то и когда-то видел. Он медленно кивает. — Я услышал вас. Простите мою горячность. Мне совершенно ясно, что случилось нечто, о чём вы не хотите и не должны говорить, это ваше право. Тесей лучший из людей, которых я знаю, но он умеет обидеть, поверьте уж и мне. Он раскается, я знаю это достоверно. Видимо, Ньют усмехается так ломко и недоверчиво, что Белл быстро вскидывает руки: — Подождите! Не отвечайте сразу. Я просил вас уже о стольком, позвольте попросить о последней просьбе – в честь той дружбы, которая, - он смущенно кашляет, - могла бы связать нас с вами, сложись всё иначе. – В его взгляде появляется что-то просительное. – Дайте мне сегодняшний вечер. Я собирался на днях поговорить с Тесеем о крайне важном для меня деле, но, видимо, придётся воспользоваться поводом немедленно. Ради всех святых, не уезжайте сегодня. Разрешите мне сначала побеседовать с вашим братом. Я плохо убеждаю, но это кажется мне крайне важным. Что вы скажете? Ньют медленно гладит мягкие перья, просунув пальцы сквозь прутья клетки, и белая, как снег, сова спокойно позволяет ему вольность, подставляя крыло. Некоторое время над ними висит тяжелая, вопрошающая тишина. — Только потому, что вы хороший друг, - не поворачивая головы, одними губами говорит Ньют. — Слава Мерлину, – Белл с облегчением выдыхает, закрыв глаза. – Благодарю вас. Заклинаю: возвращайтесь домой и не двигайтесь с места до завтрашнего утра. О большем я вас не прошу. Ньют кивает. Он знает, что ничего уже не изменить – ни ему, ни Беллу. Поможет только исчезнуть, навсегда похоронив в себе свою безнадежную, стыдную одержимость, и прятать её, пока однажды она не убьёт его изнутри.***
— Месье, - метрдотель с выученно-равнодушным выражением лица, высокий, с лицом узким, как шпага, и седыми баками, уходящими к углам впалого рта, слегка склоняет голову, приветствуя Тесея. Он кивает в ответ. Нет никакого понятия, как работает это проклятое собрание для избранных. Закрытый ли это клуб. Необходимо ли членство. Как объяснить свой внезапный приход. Он молча подаёт зонт, пальто и шляпу, поправляет манжеты и нарочито медлит. Нужно как-то сформулировать, но язык не поворачивается спросить «Здесь ли собираются ветераны прошлой войны?». — Полагаю, месье желает посетить воскресное собрание? – Вдруг любезно интересуется метрдотель, смерив его слишком уж внимательным взглядом. Тесей мимолётно удивляется, думая, что именно его выдало, но, видимо, у него сегодня говорящее выражение лица, потому что тот продолжает прежним, ровным, как горизонт, тоном: - Месье выдала выправка. Что ж, остаётся надеяться, что в Баркли проходит всего одно воскресное собрание, хотя вариантов, кажется, не остаётся. В любом случае, Тесею уже всё равно, он мог бы посетить и собрание заводчиков борзых или любителей магических шахмат. Он уже готовится ступить на укрытую толстым мягким ковром лестницу, когда метрдотель молча, жестом указывает ему на дверь в служебное помещение, приглашая следовать за собой. Тесей всё равно больше ничему не удивляется, тем более себе, и так же молча шагает следом. Оказавшись в тесной тёмной комнате, больше похожей на чулан, освещаемый лишь слабо сочащимся откуда-то из-под стены золотистым светом, его спутник жестом фокусника извлекает из рукава форменной куртки волшебную палочку и трижды касается сплошной стены. Та начинает таять прямо на глазах, чуть просвечивающая вначале и совершенно исчезающая через несколько секунд. После очередного приглашения Тесей шагает в залитую ярким светом гостиную. У противоположной стены ярко пылает камин, в который можно войти, не пригибая головы. Разномастные кресла, расставленные тут и там, заняты через одно, и свет многочисленных свечей отражается в гладких и гранёных бокальных боках. От окна доносится неожиданно взмывший ввысь не слишком весёлый гул, разложенный на несколько голосов, но тут же смолкает, стоит Тесею посмотреть в ту сторону. Несколько джентльменов, составляющих группу собеседников, поворачиваются к нему, и Тесей уже готов шагнуть вперёд и представиться, а, возможно, развернуться и уйти прочь, когда от компании отделяется один. Невысокий ростом, худощавый. Дорогой костюм, коричневый в тонкую полоску. Улыбающиеся светло-голубые глаза и подкрученные на французский манер каштановые усы. Запах табачного дыма – табак неожиданно самый дешевый, Тесей вспоминает: они курили такой когда-то там, в окопах, скручивая папиросы на колене. — Месье желает посетить собрание, - безмятежно сообщает метрдотель. — Благодарю, Джейкоб, - кивает незнакомец. – Можете быть свободны, только принесите месье… - он внимательно, с ног до головы окидывает Тесея добродушным взглядом, - огневиски, двойной, безо льда. Сигару не нужно. Тесей не успевает даже оглянуться, а стена за его спиной снова становится непроницаемой, и он остаётся с догадливым джентльменов один на один – не считая ещё около десятка человек в глубине жарко натопленной гостиной. — Как ваш метрдотель определил, что я не маггл? Я не представлялся. — Джейкоб? О, поверьте, у него колоссальный опыт, и мага от маггла, а маггла от сквиба он отличает менее чем за секунду. Позвольте представиться первым, - он протягивает маленькую, аккуратную ладонь, - Рене Ратье, виконт д’Эрве, последнее, впрочем, не обязательно и как вам будет удобно. Всё-таки француз, мельком отмечает Тесей. Пожатие оказывается неожиданно крепким. — Тесей Скамандер. — О, - назвавшийся виконтом д’Эрве теперь смотрит на него с любопытством, - да вы герой войны? — Последнее не обязательно и как вам будет удобно. Смех у француза тихий и вовсе не злой. — Вы мне уже нравитесь. Надеюсь, мы тоже не вызовем у вас антипатии. Господа, - он изящно разворачивается на каблуках, - позвольте представить вам месье Скамандера. Он, как и все мы, полагаю, оказался здесь не случайно. — Вы – Тесей Скамандер? – Слышится из ближайшего к камину кресла. Аристократично-бледное, скучающее лицо показывается из мягкой глубины. – Я слышал о вас. Что ж. Добро пожаловать. Тесей решает пропустить чужой довольно нелюбезный тон мимо ушей – видит Мерлин, куртуазное обращение сейчас волнует его меньше всего, к тому же, он пока не знает, как здесь принято себя держать. — Располагайтесь и не обращайте внимания. У месье Рейнберри сегодня неприятная годовщина, но приятных здесь нет ни у кого из нас, - Ратье мягко, но вполне настойчиво подталкивает его вперёд. Тесей, особенно не глядя по сторонам, занимает самое дальнее кресло, без удивления замечает на столике по правую руку двойной огневиски безо льда и только тогда решает осмотреться. Одиннадцать человек, считая его и куртуазного француза. Не слишком много. Ратье возвращается к окну – Тесей отмечает, что оно выходит на улицу на уровне второго этажа, хотя в служебное помещение они входили на первом – и там возобновляется прерванный его появлением разговор. —… Если бы Эвермонд не был таким слепым, я не побоюсь этого слова, ослом, если бы ещё в самом начале нам открыто разрешили уйти на фронт, всё могло быть совершенно, говорю вам, совершенно иначе! – Доказывает полноватый, добродушного вида джентльмен, держащий на отлёте дымящуюся сигару. — Бросьте, капитан! Отряди нас старина Арчи туда хоть силком, это ничего не решило бы. Нас было слишком мало – сколько, тысячи? – а магглов миллионы. — У вас пораженческая логика, Вуди, говорю вам в сотый раз! Иногда исход войны решают единицы, не то что тысячи. — Я согласен с вами. Семь пар глаз – одна из них, блеснув светло-голубым, явно таит улыбку – обращаются к нему. Тесей прокручивает в пальцах бокал и медлит пару секунд. Смолчать не удалось, теперь требуются пояснения. — Простите, я услышал, что вы в звании капитана, но не знаю вашего имени, - обращается он к джентльмену с сигарой. — Уотли, юный сэр, капитан Август Осмунд Уотли к вашим услугам. — Рад знакомству, сэр. Так вот, я согласен с вами, капитан Уотли. Так же, как и вы, я считаю, что политика Арчера Эвермонда была преступна и губительна. Если бы он дал нам отправиться на фронт ещё в девятьсот четырнадцатом, а не отирать кителями стены гостиных, считая себя маггловским резервом, неприкасаемым запасом, всё могло бы пойти иначе. Мы сделали бы больше. — Слава Мерлину и красавице Моргане, ещё один разумный человек в этой комнате! – Уотли, в три больших шага преодолевая расстояние между ними, протягивает ему руку; у него решительное, короткое, сильное пожатие. — Молодость, - тихо доносится из соседнего, развёрнутого к нему боком кресла. Тесей видит только чужие тонкие и длинные пальцы, в которых покачивается пустой бокал, - очаровательная, наивная молодость. Сколько вам лет, мистер Скамандер? — Двадцать пять, - отчеканивает он. — В четырнадцатом вам было двадцать… - задумчиво тянет этот голос, и Тесей узнаёт, наконец, того, кто при появлении узнал его. Лично представлены они не были. – Да, полагаю, в двадцать я тоже думал бы, что мне под силу спасти всех и каждого. Усилить Протего тоталум силой своей правоты. Наколдовать надо всей Европой один большой защитный барьер. Не пустить в окопы ни хлор, ни иприт. Да, полагаю, - голос течёт медленно, задумчиво, будто собеседник говорит с собой, а не с ним, - в двадцать я так и думал бы. Но в четырнадцатом мне было уже сорок шесть. — Кого же вы шли спасать? – Тесей слышит, как собственный голос становится опасно глуше. — Спасать? – Собеседник, наконец, перегибается через подлокотник, и Тесей снова видит бледное, узкое, лишенное всякого выражения лицо. – Помилуйте. Я шёл не спасать и не защищать. А если и защищать, то только себя. Добродушный капитан укоряюще крякает у Тесея над ухом. Вдох, выдох. Какой-то мозгоправ в Мунго в первые недели после демобилизации учил его считать до десяти и обратно, если попадался трудный собеседник, а в первые месяцы для Тесея таковыми были все. Не то чтобы что-то сильно изменилось с тех пор. Когда-то он ответил бы прямо в лицо «Вы трус», но сейчас на полемику не было ни сил, ни желания, и Тесей только, помедлив, холодно кивает, принимая чужой ответ. Ему на плечо опускается рука – аккуратная, почти женская, с тонкими белыми пальцами – и довольно ощутимо сжимает. Он поднимает глаза – Ратье стоит за его левым плечом и слегка улыбается, глядя прямо перед собой. — Господа, - молчавший всё это время худой джентльмен, по виду чуть старше Тесея, вдруг выступает на середину комнаты, на его подвижном лице сменяет друг друга сразу целая череда эмоций, от скорби и волнения до печали и гордости. – Оставим споры на минуту. В конце концов, мы с вами приходим сюда не только за этим. — За этим тоже! – Громко возражает капитан Уотли, взмахивая рукой с сигарой. — Несомненно, - поспешно соглашается молодой человек, - и всё же. Я рад, мистер Скамандер, что вы присоединились сегодня к нашему обществу, - он встречается с Тесеем взглядами – глаза у него прозрачные, неестественно большие и полные какого-то щемящего горя. – Многие из вас, господа, потеряли в минувшую войну близких, и все вы знаете, что я потерял брата, - его голос на мгновение звенит, и он делает паузу. – Чем больше людей выпьет сегодня со мной за то, чтобы Фредерику было славно в Раю, тем счастливее я буду. Он не дожил до конца этой чудовищной войны совсем немного, сегодня ровно два года с того дня, как мы узнали о его гибели. Прошу вас, господа, оказать мне любезность и поднять со мной бокалы. За лейтенанта Фредерика Герберта Холла! — … Герберта Холла! – Стройно подхватывают присутствующие, Тесей тоже, смутно припоминая каких-то ровенкловцев Холлов. Незаметно наполнившийся бокал поднимает даже его бывший оппонент. Чужая рука исчезает с плеча, и Тесей замечает, что Ратье, будто он волшебно вездесущ, уже мягко забирает бокал с бренди у говорившего. — Думаю, Ланселот, вам сегодня больше не следует пить, - вкрадчиво произносит он и молодой человек, всхлипнув, кивает. – Идёмте, присядем вон там в уголке. И, пока Ратье уводит Ланселота Холла в угол гостиной, Тесей против воли на мгновение, всего на одно мгновение представляет, как точно так же стоит посреди этой сияющей, тёплой, полной людей в костюмах и бокалов бренди комнате и произносит, чеканя, как присягу: «Прошу вас, господа, оказать мне любезность и поднять со мной бокалы. За Ньютона Артемиса Фидо Скамандера! Он не дожил до конца этой войны… Не дожил до…» Тесей чувствует, что его начинает мутить. Война скоро закончится, так почему же ты не спас меня раньше, брат? Он, стремясь подавить тошноту, залпом, двумя большими глотками, допивает всё, что было в бокале. Нужно просто закрыть глаза и успокоиться. Закрыть глаза и перестать слушать нарастающий в ушах гул, не дать ему ни малейшего шанса, не позволить сердцу выдать его с головой, прорвав грудную клетку. Не сейчас. Не здесь. — Они снятся мне, - как сквозь туман доносится до него откуда-то со стороны, - ребята из моего полка. Едва ли не каждую ночь, господа. Жена теперь спит в отдельной спальне, потому что я разговаривал во сне и будил её, кричал, всё звал их по именам, знаете ли, каждого погибшего по имени, я помню всех. Иногда успокаивающее зелье помогает, а иногда я не пью его специально, чтобы они пришли, господа, чтобы я смог снова увидеться с ними, рассказать, как мне жаль, как мне жаль, понимаете, что они мертвы, а я выжил под этим треклятым Ипром, г-господа… Это просто невыносимо. Выше его, выше божественных сил. Идея изначально была отвратительной, он же ведь знал, он знал! Тесей резко поднимается на ноги, и всего секунду мир снова качается под ним, как большая неповоротливая лодка, давшая течь. Это огневиски на пустой желудок, думает он, всего лишь огневиски на пустой желудок, не более. Пора уходить.***
Не зная заклинания для исчезающей стены и не надеясь его отыскать, Тесей толкает первую попавшуюся, внезапно возникшую по правую руку дверь в дальней от окна стене; его демарша через гостиную не замечает – или не подаёт вида – ни один человек. Дверь поддаётся с неожиданной лёгкостью, бесшумно распахивается и выталкивает его в самый обыкновенный холл дорогого клуба – лестница под мягким ковром, мерцание газовых светильников, тёплое блики на обшитых деревом стенах. Слава Мерлину. Это всё была чертовски, чертовски плохая идея с самого начала, будь они все неладны – Белл, эти сумасшедшие ветераны, он сам, Ньют… Бога ради, Ньют! Он стонет в голос. — Сколько живу в Лондоне – никак не привыкну к этой островной манере уходить, не прощаясь, - настигает его после первого пролёта. Тесей вскидывает голову. Наверху, склонившись над перилами, стоит Рене Ратье, виконт д’Эрве, последнее не обязательно. — Я спешу. — О, разумеется, - совершенно серьёзно кивает он и начинает спускаться навстречу. Тесей замечает по бокалу огневиски в каждой его руке и огонёк самой обыкновенной солдатской самокрутки под нафабренными усами – она никак не вяжется с лощеным видом и холёными руками, но почему-то идёт Ратье. – Возьмите, - поравнявшись, один бокал он протягивает Тесею. – Берите-берите, вы не опьянеете, я вам обещаю. Тесей нехотя принимает бокал, хотя у него больше нет на этот цирк ни времени, ни сил. — Послушайте, Ратье. Вы, кажется, недурной человек, но всё это, - он указывает рукой с бокалом куда-то выше и в сторону, туда, где находится гостиная, едва не выплёскивая жидкость, - не для меня. Ваше собрание… - Он морщится, не сумев подобрать определения. — Несколько выводит из себя? – Мягко заканчивает странный француз, а потом аккуратно касается его локтя. – Отойдёмте в сторону, месье Скамандер. Они действительно отходят в сторону, к высокому окну, выходящему на пустую тёмную улицу. До дверей клуба остаётся всего одна лестница, два десятка ступеней, и давно Тесею так сильно не хотелось поскорее закончить какой-либо разговор. — Не спешите, - словно угадывая его мысли, просит Ратье. – Вы раздражены с непривычки. Некоторые – как вы – ожидают увидеть не совсем то, что видят в итоге. Признайтесь, вы предполагали, что мы здесь садимся в круг посреди комнаты и поочерёдно рассказываем друг другу самые страшные воспоминания о войне, то есть, по сути, все наши главные воспоминания. — Что-то в этом роде, - без энтузиазма соглашается Тесей. В огневиски, который он пригубливает, почему-то совершенно не чувствуется горечь, только слабый привкус порохового дыма. — О, за этим идут в лечебницы, - легко смеётся собеседник. – Все мы собираемся здесь именно потому, что нам не помогли там. Это не сеансы у психиатра, месье Скамандер, не рассчитывайте на тот же эффект. Мы собираемся травить байки, ругать Министерство, делиться кошмарами, поминать умерших, всё это вместе и по отдельности, в самой хаотичной последовательности. Если же вы затаили обиду на Рейнберри, то оставьте и не держите зла, у нас не злятся и не смеются. Филипп Рейнберри уходил на эту войну с двумя сыновьями двадцати и восемнадцати лет, а вернулся один. Жена его с той поры не в себе. — Я не хотел, - песок, как-то попавший в огневиски, вдруг царапает горло, - и подумать ничего дурного. — Он ждёт их до сих пор, - небрежно облокотившись о подоконник, продолжает Ратье неведомо зачем, выдыхая крепкий плотный дым, пахнущий короткой передышкой между обстрелами, - почему-то совершенно уверенный, что они вернутся на рассвете. Каждое утро проводит у окна, глядя на подъездную аллею. — Довольно, я понял вас. Я уже совершенно забыл слова мистера Рейнберри, - Тесей одним глотком допивает то, что оставалось в бокале. Рене Ратье картинно вздыхает. — Я не пытаюсь вас пристыдить, Мерлина ради. Молодой Холл дважды лишался чувств прямо посреди Косого переулка, когда ему казалось, что он видит брата, и во время его рассказов ни один из нас не улыбнулся. Это не принято здесь так же, как бросать перчатку в лицо. Мысль, которую я хочу до вас донести, проста, как вот этот бокал – никто не приходит сюда просто так, месье Скамандер, ни один из нас, повторюсь, не оказывается здесь случайно. — Только не я, - Тесей качает головой. – Я услышал об этом месте от своего друга, он – от старшего Бьюкенена, вот и всё. А к этим дверям меня сегодня привели дождь и… Гнев. Обида. Ложь. Память. Надежда. — Тоска? – Подсказывает Ратье. - Она не отступает, не правда ли? Никогда. Тесей закрывает глаза. Ньют греет длинные пальцы с выпирающими костяшками о бока чайной чашки. Острозубый дикий котёнок цепляется зубами за его ладонь. Огромное солнце опускается в высокий травяной океан. Смерть обнуляется, перестаёт существовать, будто провернули хроноворот, потому что Ньют не умер там, на холодном полу, он живой, упирается подбородком ему в макушку и говорит «Спи». У него теплые сухие руки, останавливающие бой, ловкие пальцы, сжимающие, оглаживающие и быстрые. У него громкое хриплое дыхание и нечеловеческое, как волчий вой, отчаяние в глазах. Она отступала. Всю эту неделю. Всё дальше и дальше, пока я не… пока он не… пока я. — Мне снится сон, - зачем-то говорит Тесей, как будто кто-то выдавливает из него слова против воли. – Вернее, мне снится множество снов один другого краше, не мне вам рассказывать, но есть один, приходящий с завидным постоянством. — Вы умираете? – С обманчиво беспечным любопытством, будто интересуясь погодой, спрашивает Ратье. – Кто-то умирает? — Мой брат, - не глядя на него, тихо говорит Тесей. – У меня есть младший брат. Он провёл всю войну на драконологической базе на Восточном фронте, ни раза не был ранен и живее всех живых. Он умирает только в моей больной голове – иногда раз в неделю, иногда ночь за ночью. В госпитале, под Ипром, в Галиции, в начале войны, в разгаре, в конце, от осколка снаряда или хлора, пули или иприта, тифа или Авады. Раз за разом. У меня никогда не получается его спасти, я прихожу слишком поздно. Под окном быстро проезжает коляска, тускло-желтый фонарь рядом с кучером кажется далёкой кометой, рассекающей синюю глубину улицы. — Вы удивительный человек, месье Скамандер, - после паузы тихо сообщает ему Ратье, - мы все боимся того, что было, и только вы – того, что так и не случилось. Никто из нас наяву уже не спасёт ни своих однополчан, ни сыновей, ни братьев, но вы – счастливец. У вас есть настоящее и будущее, а у тех, кто остался в покинутой вами комнате – только прошлое. Тесей медленно переводит на него взгляд. Теперь француз смотрит в окно, не встречаясь с ним глазами. — Кого потеряли вы? Кажется, такт всё равно не был здесь основной добродетелью, а они оба и так произнесли вслух уже слишком много непроизносимого. — О, - он вдруг улыбается какой-то совершенно новой для Тесея улыбкой, полной настолько яркой, открытой и нежной печали, что Тесей почти жалеет о своём вопросе. – Это почему-то интересует всех, кто приходит впервые. Ну что ж. Я любил женщину. – Он усмехается. – Вижу по вашему лицу, что вы не удивлены. Она оставила меня, Париж и одной из первых ушла с армией сестрой милосердия, не взяв с собой даже палочку. Ей думалось, что так она будет полезнее и поможет больше. – Он громко выдыхает и быстро заканчивает: - Её не стало в пятнадцатом. Брюшной тиф. — Как её звали? – Зачем-то спрашивает Тесей. — У неё было самое дивное имя на земле, - шепчет Ратье. - Её звали Клеманс. — Я надеюсь, Рай существует и Клеманс счастлива там, - тихо произносит Тесей, но тот только смеётся, покачав головой. — Любезный месье Скамандер, дорогой герой… Идите домой, бросьте в камин горсть Летучего пороха, сядьте к столу, возьмитесь за перо, аппарируйте, в конце концов, и скажите вашему брату то, что несчастный Ланселот уже никогда не скажет своему, а я не скажу Клеманс. Как вы счастливы, что он жив. Тесей только кивает. Это неожиданно кажется таким простым, до одури элементарным и совершенно необходимым – конечно же, он сейчас вернётся домой, нальёт им с Ньютом по бокалу, а если нужно, то по стакану проклятого зелья, и скажет, что всё это пена над морем, их постоперационный воспалённый бред, глупость, морок, что к Мерлину письма, конференции, бывший фронт, что есть только одна вещь, придающая чему-либо смысл: Ты жив и ты здесь. — О дьявол, - вдруг выдыхает Тесей, быстро метнувшись взглядом вниз, к дверям клуба. – Клянусь именем Медб, я приду на ваше следующее собрание, только скажите, ради Мерлина, от вас можно аппарировать? Ратье вдруг смеётся, переливчато и радостно, с толикой незлой насмешки где-то в глубине светло-голубых глаз, и взмахивает изящной рукой: — Отовсюду, кроме гостиной, дорогой месье Скамандер! И приходите обязательно, послушаете Уотли - он знает сотню тысяч анекдотов про дойчей. Тесей хочет сказать «Спасибо», хотя сам не очень понимает, за что именно, но времени с каждой секундой всё меньше. Последнее, что он видит перед тем, как закрыть глаза, это чужая улыбка, полная такой печали, что спрятать её можно только за стеной из слов, смеха и дыма.***
Он специально аппарирует не к дверям квартиры – сначала Тесею хочется увидеть, горит ли в окнах свет. Если нет, ему нужен не дом, а Дувр, и оттуда дальше на континент. Может быть, ему ещё удастся нагнать Ньюта где-нибудь в Кале. Он сжимает зубы. Как сложно быть таким непрошибаемым, волшебным идиотом! — Тесей! – Коренастая фигура в мокром плаще и котелке, с которого льёт ручьями, кидается к нему от двери, едва он успевает открыть глаза. Рука рефлекторно дёргается к палочке, но голос Белла он всё ещё может узнавать в любой ситуации. Ещё часа три назад он бы отмахнулся и прошел мимо, помня то самое письмо наизусть и не испытывая ничего, кроме угольно-черной досады, но не сейчас. – Тесей, слава Мерлину! Постой, послушай меня, заклинаю тебя именем всех святых. — Ты почему не вошел? – Спрашивает Тесей что-то совершенно постороннее, вскидывая голову. Третий этаж, ряд окон слева. Может быть, это самообман, а, может быть, окна гостиной действительно освещены едва заметным желтоватым светом приглушенного Люмоса. — Да! – Вдруг, едва не притопнув ногой, начинает Белл. – Да, не смотри, твой брат дома. Не знаю, что там у вас произошло, но я не позволю тебе, я тебе не позволю вот так… так… — Белл! – Тесей встряхивает его за плечи и, наклонившись, заглядывает в глаза – широко распахнутые, полные вины и чисто гриффиндорского упрямства. – Ляг хоть костьми ради чего угодно, только скажи мне: Ньют наверху? — Ньютон наверху и ты не должен разрешать ему уехать, - выпаливает Орион. – Если тебе нужно на кого-то позлиться, злись на меня, понятия не имею, за что, но мне не привыкать. Ты просто совершенно не понимаешь, ты не видишь со стороны… — Послушай, - снова прерывает его Тесей, - я потом поговорю с тобой о чём захочешь, ладно? Завтра в Аврорате, обо всём на свете, а сейчас извини, я очень спешу. Внутри разгорается старая знакомая, колючая сверхновая, словно кровь в венах заменили французским игристым вином. Тесей чувствует себя испуганным и нездорово-весёлым, так иногда бывало перед боем, пока не наступала самая последняя секунда перед атакой – и не накрывал плотный, отрезающий от мира покой. Он хлопает опешившего Ориона по плечу и бегом направляется к дому, когда в спину ему доносится: — Помоги себе хоть раз, лейтенант! — Уже, - кивает Тесей, обернувшись от самой двери – и исчезает за ней.***
Он захлопывает за собой дверь так громко, что где-то в комнате звенит стекло, но на осторожность нет времени – он должен знать. Должен знать прямо сейчас, что слабый отсвет Люмоса ему не привиделся, что не придётся, не различая мест, метаться от портала к порталу, складывая точки на карте в один калейдоскопический узор. Но кто-то там, наверху, наверное, любит его почти так же сильно, как ненавидит, и когда Тесей вваливается в комнату, лучистый шар света над чужой палочкой ослепляет его. Ньют медленно поднимается ему навстречу – в расстёгнутом пальто, с чемоданом в одной руке и палочкой в другой. Честный Ньют, который, наверное, что-то пообещал старине Беллу – и выполнил это, Ньют, готовый аппарировать прямо сейчас, если Тесей скажет, но он не говорит. Он в принципе не уверен, что может сейчас сказать хоть что-то. Даже «Останься». «Останься», «Прости», «Мне всё равно», «Забудем» смешиваются на языке, горчат, мешают друг другу, толкаются, и он открывает и закрывает рот, не издавая ни звука, но Ньют снова опережает его на шаг. — Я здесь только потому, что Белл попросил меня. Он хороший человек. А я уже ухожу. — Не уходишь, - качает головой Тесей. Ничего умнее ему в голову просто не приходит. Если бы не слабый свет Люмоса, призрачно выхватывающий лицо Ньюта из темноты, Тесей не заметил бы вот этого, ранее никогда им не виденного выражения: бесконечной, опустошающей усталости. Дальше-ближе, непрекращающаяся, длящаяся всю его жизнь, не имеющая финала, победителей и побеждённых игра, в которой Тесей вёл, сам того не подозревая, годами, а Ньют просто старался выжить, дальше-ближе, отпечатывающееся на его лице тем самым голодным отчаянием, которое так удивило Тесея, хотя удивляться было нечему, мучительное дальше-ближе, из которых Ньют однажды выбрал «дальше», чтобы спасти их обоих. Но теперь Тесей понял: на эту войну тоже идут не спасать. Тесей медленно вдыхает. То, что молодой Ланселот никогда не скажет своему брату, умерший внутри Рейнберри – своим сыновьям, карнавально-живой Ратье – женщине с самым дивным именем на земле, то, чего никто не говорит до самого конца, после которого остаётся лишь непобедимая скорбь. — Ты жив, - выстрел, - ты здесь, - выстрел, - останься. Ньют, тяжело сглотнув, закрывает глаза, покачнувшись на месте. Его пальцы сжимаются на ручке чемодана так крепко, что Тесей боится услышать хруст костей. — Я не могу, не теперь, - и есть в этом что-то до боли исполненное тоски, тоски и решимости, которая приходит только к тем, кто уже на грани. – Неужели ты не понимаешь? Мерлин, Тесей, да, я живой, в этом-то и всё дело. «Я знаю», хочет сказать Тесей. «Ты устал от меня». «Останься!». Но все слова как-то мгновенно обесцвечиваются, кажутся слишком длинными или слишком короткими, бессмысленными, искусственными. Есть только одно, только оно важно, и это вовсе не слова, – то, что нужно было сделать уже давным-давно. — Поставь уже этот чертов чемодан, - тихо просит он, и прежде, чем Ньют успевает что-то сообразить, делает шаг к нему. У него каким-то чудом получается сделать одновременно сразу многое – разжать чужие, судорогой сведённые пальцы (чемодан с глухим стуком падает на пол), положить ладонь Ньюту на шею – удержать, остановить, приблизить (Ньют протяжно выдыхает ему в рот), притянуть к себе – ты жив, ты здесь, останься (Ньют как недостающая часть мозаики – Тесей вдруг ощущает себя цельным), вжаться губами в губы (… ощущает себя живым). Это похоже на аппарацию – резкий толчок, как будто кто-то встряхнул земной шар в руке, а на смену ему – тянущая предвкушающая боль внизу живота, вставший поперёк горла вздох восхищения; ощущение, которое пугает в самый первый раз и к которому потом можно привыкнуть, но которое ни с чем нельзя спутать. Тесей знает совершенно точно – он запомнит это навсегда, как первое перемещение, и он захочет это повторить. — Не теперь, - снова повторяет Ньют, - я не смогу. Тесей берёт за плечи, сжимает в руках плотную ткань пальто – так удобнее, так проще удержать на месте и отрезать путь к отступлению, легче остановить, так можно снова поцеловать потемневшие, разомкнутые мягкие губы, лакрица и мята, просьба и решение, тепло от выдоха. Ньют не поднимает рук, не касается его, а Тесей слишком занят, слишком погружен в свои сияющие восторг и ужас, чтобы заметить, как он сжимает и разжимает пальцы. Ньют не отвечает и не мешает, он только продолжает что-то беззвучно говорить, и Тесей ловит неслышные слова ртом, распознавая на вкус: «Я не смогу. Не ещё один раз. Если потом ты снова решишь иначе, если потом ты опять передумаешь…». Тесей пытается стянуть с его плеч пальто. Может быть, он потом пожалеет, может быть, его персональный ад вышел за пределы головы и теперь пытается заполучить ещё и Ньюта, всё это вполне может быть, но шифровки, наконец, разгаданы, тайнопись переведена и понята, паззл складывается прямо сейчас, и нет, теперь он ничего не упустит и действительно больше не даст себя обмануть. Он думает так ровно до тех пор, когда Ньют, вдруг скользнув ладонями по его рукам, не отстраняет его от себя. У Тесея всё ещё нет привычки к этой силе, скрытой в чужом теле, он оступается, отступает на шаг, но этого шага хватает. — Ты меня не слышишь, - шепчет Ньют, и в голосе нет ни обиды, ни раздражения, только усталость. – Ты никогда не слышал. Пока Тесей пытается заглотнуть окаменевший воздух, где-то звучит громкий щелчок. Ему хочется метнуться к двери квартиры, вывалиться за порог, успеть ухватить Ньюта за край пальто, но в этом нет необходимости, вдруг понимает он. Хлопнула другая дверь. Тесею начинает казаться, что в этой квартире сейчас сразу двое сумасшедших, но невозможно же заразиться безумием через поцелуй? Им ведь больше не восемь и одиннадцать? Вдох-выдох. Вдох. Выдох. «Ты никогда не слышал». Да. Прости меня. — Ньют, - Тесей, подойдя к двери ванной комнаты, стучит в неё костяшками пальцев. – Открой. Ньют. Но за дверью неестественная, неживая тишина, ни движения. Тесей снова заносит руку для удара, но потом поджимает губы и опускается на пол, приваливаясь к ней спиной. Поворачивает голову к зазору между дверью и косяком. — Я кажусь тебе психом, - вздохнув, начинает он, - наверное, я действительно псих. Кидаюсь на людей, кричу во сне, уже отёр Беллом все воображаемые окопы, пью клятый огневиски в этой самой квартире по вечерам и ненавижу Мунго… Наверное, ты помнишь другого меня, знаешь другого меня, любишь, - голос внезапно садится, но Тесей справляется с ним, - другого меня. Я был отвратительным братом, так и не вернулся с войны, ни черта не понял из того, что должен был понять давным-давно, но, правда, у меня есть только ты. Мне всё равно, - тихо заканчивает он, откидывая голову и вжимаясь затылком в запертую дверь, - почему ты приехал, но если можешь – не уезжай. Тишина. Совершенная, как произведение искусства, топкая, как болотный ил. — Слышишь? – Спрашивает Тесей у всё ещё запертой двери. – Серьёзно, не уезжай. Я обидел тебя, - тихо произносит он, почти шепчет в зазор двери, - я и хотел обидеть, но больше такого не повторится. Никогда. Я согласен на Нерушимый Обет. Он успевает насчитать какое-то невыносимое количество ударов собственного сердца, сбиться со счета и начать заново, когда из-за двери слышится: — Как сложно жить, когда твой старший брат кретин. — Это ты мне? Прости, прости, я понял. Из-за двери доносится громкий вздох. Тесей слышит повторный щелчок, который один звучит, как целая симфония. Он поднимается на ноги так быстро, будто в теле разжимаются тугие скорые пружины, и, помедлив всего секунду, необходимую для короткого вдоха, толкает дверь. Ньют стоит, упираясь руками в края раковины, его голова низко опущена и Тесею не видно лица. Он хочет встать ближе и коснуться Ньюта, опустить ладонь между этих острых, сведённых вместе лопаток, хочет так сильно, что руку сводит смертным холодом, но его останавливает голос: — То, что случилось вчера, было нашей ошибкой, - тихо начинает Ньют, не глядя на него, - ты не должен был позволить мне её совершить. Я всё испортил. Всегда этого боялся – и вот испортил. Ты мой брат, ты ведь мой старший брат, понимаешь? И ты был прав – мне стоит уехать прямо сейчас, пока я не втянул нас во что-то снова, а ты, - он усмехается, - не нашёл ещё какого-нибудь письма и не взял все свои слова обратно. Это прекрасные слова, которые я, может быть, всегда… - он качает головой, - но ведь ты возьмёшь их обратно. Тесей думает, что лучше бы Ньют его ударил. Было бы как-то проще. Он утёр бы под носом алую тёплую кровь, слизнув с губ солёную каплю, может быть, даже по привычке дал бы сдачи. Насколько всё было бы привычнее, правильнее и удобнее, если бы Ньют просто его ударил. Но Ньют молчит, и это гораздо хуже. — Плохая же у меня сложилась репутация, - тихо начинает Тесей и берёт его за плечо, пытаясь развернуть лицом к себе. – Я не самый понятливый человек на свете, да, хорошо, и меня мотает, как сигнальный флаг на ветру, но это не из-за тебя, то есть, из-за тебя, разумеется, но… чёрт побери. Я понимаю, когда ошибся, а скоро пойму, как всё исправить. Ему, наконец, удаётся заглянуть Ньюту в лицо, и кто-то невидимый в его груди тут же с силой сжимает в кулаке сердце. Ньют неверяще усмехается и зло утирает глаза рукавом рубашки. Определённо, Тесей понимает не всё, но кое-что он всё-таки понимает. — Скажи, если сейчас я делаю что-то, чего ты не хочешь, - просит он, делая осторожный шаг вперёд, и на мгновение рука, сжимавшая сердце, скручивает в узел абсолютно все внутренности. Он умел убеждать солдат идти в атаку, но не знает никаких способов убедить собственного брата не исчезать, кроме одного. Ньют, закрыв глаза, вдруг как-то обреченно обмякает и качает головой, и тогда, чтобы скрыть облегченный выдох, Тесей наклоняет голову и прижимается губами к тонкой, горячей коже у него за ухом. Чужой выдох обрывается над головой. Ему хочется сказать: мне тоже страшно. Сказать: я тоже ничего не знаю. Сказать: пожалуйста, останься. Он, наконец, захватывает бешено пульсирующую жилку губами – и чувствует в своих волосах подрагивающие пальцы Ньюта. Когда он поворачивает голову и они встречаются глазами, Тесей замирает. Он никогда не видел его таким – чтобы зрачок полностью закрывал радужку, а на скулах цвели больные алые пятна. Чужая грудная клетка тяжело поднимается и опускается от частого дыхания, и Тесей, прижав к ней ладонь, мягко надавливает, заставляя Ньюта упереться ногами в ванну и осесть на бортик. Он всегда умел принимать решения, но как давно, думает Тесей, как же давно решения и желания не связывались воедино. Ньют заворожено следует немому указанию, вцепляется пальцами в борт ванны и следит за ним широко распахнутыми, черными в почти полной темноте глазами. Тесей чувствует этот взгляд, ожидающий подвоха, предвкушающий, испуганный, жаждущий, предупреждающий, чувствует всем телом, как прикосновение вдоль позвоночника, и медленно опускается на колени. Когда он ладонями широко разводит чужие колени, Ньют над его головой порывается что-то сказать, он слышит глубокий свистящий вдох, но качает головой: не надо, не сейчас. И не звучит ни звука. Ньют не помогает ему, только цепляется за чугунные края обеими руками, а Тесей проскальзывает кончиками пальцев наверх, вдоль внутренней стороны бедра, сам нащупывает пуговицы на брюках – и те поддаются с удивительной лёгкостью. Всё вдруг становится гармоничным, слитым в одно единое, долгое движение, в один единый, тихий звук – дыхание Ньюта, шорох ткани, гул крови в ушах. Может быть, теперь я услышу то, что ты говорил мне так долго. Тесей, всем телом качнувшись вперёд, прижимается к Ньюту губами. Горячая ладонь ложится ему на затылок, сначала робко, потом – твёрже; Тесей не возражает. Всё неудобное – то, как скользят по полу колени, как Ньют выгибается, выскальзывая из-под его рук и губ, как видение, незнакомый вкус, непривычная, алогичная жаркая твёрдость чужой плоти, ложащейся в ладонь – всё вдруг складывается, становится таким, каким должно быть. Тесей тянется накрыть второй ладонью поясницу Ньюта и удержать, глубоко вдыхает носом – соль, сладость, яблочное мыло, неоспоримое доказательство того, что Ньют здесь, неделимый и цельный, неразложимый ни на какие составляющие, черты и оттенки. Придвигаясь ещё ближе, наклоняясь ещё ниже, он ощущает удивительную правильность мира – устойчивого, больше не качающегося, как большая пробитая лодка. Мира, в котором всё зафиксировалось на местах.***
Тесей стоит неподвижно, чувствуя, как к горлу подкатывает склизкий тошнотворный ком. Перед глазами проходит лёгкая рябь, предвестница пока едва слышного, призрачного, далёкого боя. Обеими руками, резко похолодевшими пальцами он сжимает деревянную раму, и рябь идёт по стеклу тоже, а под стеклом бликует и издевается, напоминает и призывает на голову артиллерийские залпы алмазная звезда. Орден Мерлина первой степени, от которого он пытался избавиться, не избавляясь, замкнут в гладкой деревянной раме, спрятан под хрустально-прозрачным стеклом – произведение искусства, рукотворная награда за смерть на идеально разглаженной ленте. Он поворачивается и возвращается в спальню. Ньют спит, уткнувшись носом в его подушку, раскинув по постели руки, и теперь у Тесея перехватывает дыхание уже от другого – ему до стона, до животного воя хочется опустить ладонь на вихрастый рыжий затылок и провести рукой вниз, по шее, между лопаток, оглаживая мягкий, волновой рельеф мышц, до поясницы и ниже, под сбившееся одеяло. Это попросту неутолимо. Он медленно выдыхает и присаживается на край постели, так и не выпустив из рук вправленный в раму орден. Ньют чутко ощущает чужое присутствие, сонно морщится, пытается нащупать край одеяла, но находит рукой только его аврорскую мантию – и просыпается мгновенно. — О, - он рывком садится на постели, кажется, поборов секундное желание натянуть одеяло повыше, трёт заспанные глаза, а у Тесея стопорится вдох, снова, в очередной раз, и нет никакой уверенности, что рано или поздно он сможет обрести способность дышать, когда Ньют такой. Какой – объяснить сложно даже себе. — Доброго утра. — Добро… о, - и это второе «О» уже звучит как законченная мысль. Ньют видит раму в его руках. – Я могу объяснить? Тесей кивает. — Мне хотелось, чтобы ты гордился, а не стыдился. Потому что ты должен гордиться. — Куда мне это деть, по-твоему? – Тихо интересуется Тесей. — Повесь над камином, - улыбается углом губ Ньют. В этой полуулыбке есть что-то нервическое, будто у фразы должно быть продолжение вроде «Мне опять собирать вещи?». Тесей чувствует, как слабеет хватка собственных пальцев, впивавшихся в раму. — Поговорим вечером? – И, заметив, как напряглись чужие плечи, быстро продолжает: – Просто поговорим, хорошо? Лучше поздно, чем никогда. Только, Мерлина ради, если можешь, забудь про отъезд. Пока. Пока ты… пока мы что-то не решим. — У меня всё равно оставались здесь дела, - помедлив, кивает Ньют. Объяснение, которое Ньют дал раньше, вполне подходит подо всё и сразу, думает Тесей. Он больше вовсе не намерен стыдиться.***
— Проходи, - Тесей машет рукой, приглашая Белла войти в кабинет. – Запирающее какое-нибудь наложи только. Орион, кивнул, заходит и накладывает не только запирающее, но и заглушающее. Выражение его лица, думает Тесей, почти такое же серьёзное, как в тот вечер, когда Аурелия собиралась знакомить его с родителями. Было сложно. — Найдёшь для меня пару минут? Вчера я искал тебя, чтобы поговорить, - Белл, кашлянув, зачем-то встаёт по стойке «смирно», но Тесею в последнее время с лихвой хватает перехваченных инициатив. Он вздыхает и вынимает из внутреннего кармана мантии сложенный вчетверо пергамент, чтобы бросить его на стол между ними. — Узнаёшь? – Тихо интересуется он. Белл, нахмурившись, подходит ближе и берёт пергамент в руки. «Уважаемый мистер Скамандер, Ньютон…» — Оу, - он, кашлянув, осторожно возвращает письмо на стол. – Это должно быть не у тебя. — Прости? – Тесей удивлённо выгибает бровь, но больше всего ему хочется нервно хохотнуть. — Это чужое письмо, - решительно отрезает Орион, и как он только в Хаффлпафф-то попал, с такой долей львиного упрямства и тактикой «нападение – лучшая защита». – Оно должно находиться у твоего брата, а не у тебя, вот что. — Вы все доведёте меня до Мунго, - Тесей садится за стол и устало надавливает пальцами на сомкнутые веки, вызывая перед глазами кислотные цветные вспышки. – Вы дождётесь, что меня упекут в колдопсихушку. Зачем он тебе вообще написал? Как это могло произойти? Когда вы успели спеться для спасения моей души?! – Тесей, взяв в руку письмо, трясёт им в воздухе. Ему больше не нужны ответы от Ньюта, но это не значит, что ему не нужны ответы вообще. — «Спеться», – обиженно повторяет Белл. – «Зачем написал». Может быть, затем, что твой брат перестал тебя узнавать? Что обмануть своими заверениями в благополучии ты мог только маггловское зеркало? Что у тебя есть единственный на свете человек, способный ради тебя, упрямого идиота, бросить что угодно? — Ньют вернулся, - перебивает этот горячечный поток Тесей, - потому что ты его позвал. — Ньют вернулся, потому что собирался сделать это уже с полгода! Просто ты никогда не задаёшь правильных вопросов и совершенно не умеешь дать человеку понять, что он тебе нужен. И да, это пришлось сделать мне, но я не считаю себя виноватым! – Тесею мгновение кажется, что Белл сейчас ударит кулаком по столу, но эксцесса не происходит. Только кристально чистые и действительно не запятнанные никакими угрызениями совести глаза полыхают непривычно яростной синевой. Тесею хочется переспросить, обратившись к этой честной синеве: Ньют – что? – Твой брат… твой брат… - Орион старательно подыскивает слова, и Тесею вдруг даже хочется предложить ему пару капель из склянки, которая (скажи ему кто ещё неделю назад) теперь постоянно с собой, – твой брат замечательный человек, вот что! Может быть, ты и собирался скрывать, что сходишь здесь с ума, но я так больше не мог. И написал это письмо. И мне не стыдно. Он оставил там своих этих… сталебрюхих?.. Железно, железнобрюхих, примчался сюда без единого лишнего вопроса и уж не знаю, что он там с тобой делает, но у него получается. Ты стал похож на человека, на… на себя прежнего, - выдыхает, наконец, Орион, ловя его взгляд. – На тебя, которого я знал в Хогвартсе и потом, в Академии. На тебя, который уходил на войну. Это не ты себе помог, не мы, не я. Они оба одновременно опускают глаза. Повисшую паузу определённо можно назвать неловкой, но Тесей знает, что Белл прав. В этом мало приятного и уж точно ничего, что льстило бы его мнению о себе, но, кажется, у Ньюта действительно получается. Ньют возвращает его с той стороны холма. Только ему всё ещё интересно: Ньют собирался что? — Эй, Белл. Извини. – Он протягивает через стол руку и сжимает чужое запястье, потому что кое-что нужно сделать первым делом. – Я злюсь, но, наверное, не должен. Ты хороший друг. — Конечно, я хороший друг, - ворчит Орион. – Но, по правде говоря, я хотел поговорить с тобой не об этом. Вернее, не только об этом. — Нет? А то я уже привык, что все вокруг в последнее время только и делают, что вправляют мне мозги. — Я просто хороший друг, а не психиатр, мы это уже выяснили. – Белл вдруг подбирается, кашляет, поправляет воротничок рубашки и, одёрнув рукава мантии, провозглашает: - Дело в том, что вчера утром я попросил Аурелию стать моей женой, и она оказала мне эту честь. Мы поженимся будущей весной, в мае, и я хотел бы, чтобы ты был моим шафером. Вот, - неловко заканчивает он – и вдруг краснеет весь, от узла галстука до ровного пробора. — О. О, Белл! Поздравляю! – Тесей, резко отодвинув стул, поднимается на ноги и обходит стол. Они обнимаются неловко, но горячо, потому что это первая добрая новость из внешнего мира Мерлин знает за сколько. Тесей утыкается подбородком ему в макушку. – Аурелия прелестная девушка. Я за тебя рад. Славно, что твоя жизнь продолжается. — Ты не ответил на вопрос, - Орион, предательски шмыгнув носом, отстраняется. — Мерлиновы подштанники, естественно, я буду твоим шафером, сержант Белл! Орион улыбается, снова оправляется и благодарно кивает. — Разумеется, мы ждём тебя с дамой. Надеюсь, ты уже возьмёшь себя в руки, выйдешь в большой славный мир и, понимаешь… одним словом, мы ждём тебя, и нам ещё столько нужно обсудить. А твоего брата я приглашу лично. — Моего брата? – Что-то непривычно ёкает внизу живота, отдавшись лёгкой упругой болью. — Разумеется, твоего брата Ньютона, - торжественно подтверждает Белл.***
Ньюта нет. Тесей проходится по тёмной комнате, заложив руки в карманы, медленно, оглядывая контуры предметов в синеватой тени, будто выученный до мелочей дом не его, чужой. Даже воздух теперь стал другим – здесь больше не пахло пылью, терпкой горечью огневиски и жильём, в котором большую часть дня никого не бывает. Теперь что-то другое ощущается в воздухе – лёгкий дух яблочного мыла, каких-то острых подсушенных трав, крепкого до черноты чая. Это, понимает он, чужое присутствие – такое узнаваемое, что сжимаются в кулаки пальцы, будто комкая воздух в попытке ухватить и задержать. Тесей разжимает руку. Кажется, что ладонь теперь тоже пахнет яблоком. Он проходит на кухню, забывшись, привычным жестом открывает верхний шкафчик над плитой – и натыкается взглядом на бутылочное стекло, как напарываются на противопехотные заграждения. Почти полная бутылка, наследница той, разбившейся о стену, не вызывает никакого желания прикасаться к себе. Тесей прикрывает дверцу и взмахивает палочкой, зажигая огонь под тяжелым медным чайником. В коридоре хлопает дверь – что-то снова ёкает внизу живота – и через минуту на пороге кухни появляется Ньют. — Привет, - собственный голос кажется неестественно бодрым. Тесей прочищает горло. – Где ты был? Ньют ставит в угол кухни чемодан и тянет с плеч пальто – он как-то категорически отказывается раздеваться в прихожей. Его брови почти пародийно взлетают вверх. — Прости, - надо выдохнуть, и Тесей примирительно поднимает руки, - сегодня мне вообще перед всеми приходится извиняться, - вздыхает он. – Мне просто интересно, серьёзно. — Не знаю, понравится ли тебе. Пару дней назад я направил прошение в Министерство, - неловко улыбается Ньют, закатывая рукава рубашки и садясь за стол, - на всякий случай, ничего особенного. Если я уже остаюсь здесь, то надо ведь чем-то заниматься. Знаешь, вряд ли я вернусь обратно, - он дёргает острым плечом. – Если ты не против. Если против… Лондон большой. Он поворачивается – и Тесей застывает на полпути между плитой и столом с чашками в руке. Здесь нет другого света, кроме огонька под чайником и бледно-желтых отсветов газовых фонарей с улицы. В этом призрачном сумеречным свете Ньют почему-то кажется совершенно взрослым, опять совершенно незнакомым и невыносимо, удручающе напряженным. Всё ещё ожидающим, понимает Тесей, подвоха. Его «Можешь идти и лечить других». Длинные нервные пальцы судорожно цепляются за край ванны. Голова с потемневшими у висков рыжеватыми завитками откидывается, обнажая горло. Тесей поднимает взгляд и пытается увидеть Ньюта сквозь ресницы и застящий глаза пот. В это горло хочется впиться зубами, оставить след, хочется так сильно, что мышцы сводит судорогой, и Тесей со всей силы комкает сбившиеся у ног Ньюта брюки. Он стонет горлом, задыхаясь от ужаса и жара, и Ньют эхом стонет где-то над его головой, будто вторя общей мелодии. Тесею ещё никогда, никогда не было так… Он со звоном ставит чашки на стол. — Так ты решил остаться? Насовсем? – На последнем слове почему-то очень сложно не дать петуха, будто ему снова тринадцать. – Ты же терпеть не можешь Министерство. В смысле… Ньют придвигает к себе пустую чашку и улыбается чему-то на фарфоровом дне. — Не то чтобы. В целом, конечно, да, но у них есть место в Отделе регулирования магических популяций. Не Мерлин весть какое, но они готовы меня взять. Это же всё-таки магические. И популяции. У Тесея из головы как-то разом испаряются глупости. — Я аврор, но не дурак, - вкрадчиво начинает он. – Регулирование магических популяций? Морганы ради, Ньют, это же чудовищно скучно. — Но ведь не навсегда, - они встречаются глазами, и Тесей почему-то забывает, что ещё хотел сказать. – Знаешь, посижу там год-другой, вдруг это всё-таки не так ужасно. Ты же как-то работаешь, - усмехается он. Год-другой. Год-другой. Тесею прямо сейчас хочется наклониться и поцеловать его, но он не уверен, что может, что всё это не было сном, помутнением рассудка, коллективной, на двоих, галлюцинацией, что Ньют остаётся не из-за треклятого Отдела регулирования магических популяций и чьих-то молитвенных просьб, а из-за него. Хотя бы отчасти из-за него. — Я аврор, - уточняет он, - иногда я скачу по подворотням, луплю плохих парней заклинаниями и изымаю опасные артефакты. Большую часть времени, конечно, пишу скучные отчеты на основе ещё более скучных отчётов, но иногда бывает весело. А ты… зверо… магозоолог? Драконолог? Твареолог? Прекрати! – Он протягивает руку и со смехом ерошит беззвучно сотрясающемуся Ньюту волосы. Тот неожиданно закрывает глаза и замирает, будто подставляясь под ласку. Тесей отводит ладонь, запомнившую мягкое тепло. — Так… - Он кашляет. – Так ты думаешь, это тебе подойдёт? Работа в Министерстве? — Давай проверим, - Ньют снова улыбается, не глядя на него и продолжая изучать обод чашки. Нужно решиться. — Не делай этого ради меня, - тихо просит Тесей, не сводя с него глаз. Ему нужно опять увидеть это лицо. – Слышишь? Не делай чего-то снова только ради меня. Не надо жертвовать этими своими драконами, неведомыми тварями, далёкими странами. Ты и так уже достаточно сделал. Я не хочу, чтобы ты был несчастен, а это то ещё озарение на двадцать шестом году жизни, знаешь ли. Неуезжайнеуезжайнеуезжай, безостановочно пульсирует в мозгу, но Тесей не даёт себе воли. Ньют отодвигает чашку и вздыхает. — Мерлин, почему ты всё-таки такой идиот? Слава всем святым, чайник за их спинами вдруг начинает оглушительно вопить на высокой ноте, подпрыгивая над плитой. Тесей резко оборачивается и взмахивает палочкой. Пламя гаснет, чайник ещё пару раз недовольно фыркает и сдвигается в сторону, будто стараясь сбежать с раскалённой плиты. Без огня под ним в кухне становится почти полностью темно – остаётся только прямоугольник фонарного свет с улицы. В нём совершенно невозможно разглядеть глаза Ньюта – они кажутся такими топкими, что хочется ухватиться руками за край стола, чтобы не захлебнуться. Надо бы уточнить, но язык совершенно отказывается переспрашивать. Вся его хвалёная аврорская храбрость и вся фронтовая отвага вдруг холодом уходят куда-то в кончики пальцев. Тесей забывает, что когда смелость покидает одного из них – она приходит к другому. Как было все эти дни. — Я думал о тебе, - вдруг тихо произносит Ньют. Холод перетекает из пальцев в низ живота. Тесей сжимает ладонями пустую чашку, рискуя раскрошить фамильный фарфор с геральдическими гиппогрифами в мелкую пыль. — Там, на Восточном фронте, когда только начал заниматься драконами, и потом, и задолго до. Если честно, - Ньют как-то заполошно вдыхает, будто весь нужный воздух не помещается в лёгких, - всегда. Когда ты ушел из школы, а я остался, мне даже казалось, что так лучше – вот, теперь никто не будет сравнивать меня с Тесеем Скамандером, старостой, отличником, кандидатом в авроры, блистательным Тесеем, любимцем профессоров, – он закрывает глаза, выравнивает дыхание. Тесей заносит руку, чтобы опустить поверх его нервно сжатых пальцев, но почему-то не делает этого. Ньют качает головой. – А потом понял, что это вовсе не так здорово. Я скучал по тебе. Чудовищно. Сильнее, чем ожидал. Всё время. — Ты мог мне писать, - хрипит Тесей, не сумев даже откашляться. — Да? – Ньют усмехается. – Разве? Что, например? Что мне не хватает твоих покровительственных приветствий, быстрых объятий, пока никто не видит, снисходительных взглядов, когда я не дотягивал до твоих успехов? Да и потом, в Академии у тебя появилась совсем другая жизнь, я был тебе в ней не нужен. Не надо, не спорь. У тебя были новые друзья, интересная жизнь, будущая работа, а у меня, - он пожал плечами, - у меня по-прежнему оставались только мои звери и сны с тобой. — Ньют, - губы размыкаются с трудом, как у парализованного. Всё это мучительно неловко, но, Мерлина ради, он хочет слушать дальше. Задыхающееся «А!» звонко ударяется о стены ванной комнаты, прежде чем гулко осесть у Тесея в мозгу. Ньют по-прежнему твёрдый, невыносимо горячий, у него сладкий вкус, а ещё это вовсе не неприятно, почему-то наоборот. Он что-то шепчет над головой Тесея низким, чужим голосом и касается дрожащими пальцами его затылка. В этом жесте слишком много отчаянной нежности – больше, чем когда-либо, будто ей, наконец, нашлось место и время. — Я думал о тебе, - упрямо повторяет Ньют. Или Тесею кажется, или его глаза неестественно блестят. Уличный свет отражается в них слишком ярко, глянцевыми иглами, колющими прямо слева под рёбрами. Он поднимает руки и трёт дрожащими ладонями лицо. – И тогда я сбежал. Мерлин тебя побери! Ньют вдруг быстро отталкивается от стола и вскакивает на ноги, но на стороне Тесея годы учебы, практики и войны – он умеет реагировать скорее, чем зарождается хоть какая-то мысль, и успевает цепко ухватить Ньюта за запястье. — Подожди! Да стой же ты, гиппогриф тебя дери! – Ньют так рвётся из его хватки, что Тесей сдвигается с места вместе со стулом, с тихим скрипом проезжаясь по полу, и, наконец, подрывается вверх, чтобы удержать его уже за оба запястья. – Ньют! Тот отворачивает голову, поджав губы, и тогда Тесей дёргает его на себя, ловя эту узкую бледную полосу ртом. Поговори со мной. Объясни мне. Я всё исправлю! Ньют снова обмякает как-то резко, весь, будто из тела вынимают стержень, до этой секунды заставлявший его меряться с Тесеем силой – и почти победить. Будто Тесей – вообще единственное, что способно сломать этот стержень, и в кровь снова выплёскивается сумасшедшая, опьяняющая смесь ужаса и восторга. Ньют приваливается к нему всем телом, больше не пытаясь выдернуть рук из хватки, и размыкает губы. Тёплое дыхание, пахнущее мятными леденцами, ароматный выдох, оседающий на губах и по кровотоку уходящий сразу к животу, стопорящий мысль, но оживляющий руки. Тесей осторожно выпускает чужие запястья, мягко скользит пальцами вверх, вдоль рук, к плечам – ну кто здесь сегодня опасное животное? Ты хотел вернуться? Скажи, ты хотел вернуться? Ньют дышит ртом, поверхностно и быстро, прямо ему в губы. Это снова оно, понимает Тесей, то, что было вчера, и так ведь могло быть всегда, дьявол его побери, так ведь могло быть всегда. Вот где оно было все эти горгульи месяцы – спасение. Он снова наклоняется, будто загипнотизированный, но Ньют качает головой. — Мне не нужно, чтобы ты меня жалел. Тебе не нужна была моя жалость, а мне не нужна твоя, - шепчет он. Тесей уже где-то слышал это отчаяние – тоскливое, глубинное, очень давно ставшее плотью и кровью. То, тогда – «Молчи, только, пожалуйста, молчи». Вчера, еле слышным шепотом над его головой, что-то такое, что нельзя произнести вслух, нельзя было до и нельзя будет после, жившее на губах годами. Тесей, может быть, аврор, а не ученый, может быть, он напрочь свихнувшийся ветеран, но не идиот, он в состоянии сложить два и два, пусть и так невероятно, феерически поздно, но ведь никто не сказал ему раньше, никто даже не попытался сказать. — Как тяжело, - вздыхает он, - когда твой младший брат кретин. Ньют поднимает глаза. Они действительно блестят. — Можно? – Тихо спрашивает Тесей и, не дожидаясь ответа, подносит руку к его лицу, осторожно проводя подушечкой большого пальца по золотистым ресницам. На коже остаётся влажный след. – Это у нас семейное. Я тоже кретин. Меня не было рядом, когда я должен был, а ты… ну, ты, как всегда, оказался лучше меня. Но если ты думаешь, что так выглядит жалость, то, пожалуйста, не распространяй ни на кого больше свои представления. Я ещё и жадный кретин. Ньют медленно, непонимающе опускает и поднимает ресницы. Это завораживает. Тесей решается: — Когда ты говоришь, что думал обо мне, ты вкладываешь в это… Мерлин, надеюсь, именно тот смысл, - он осторожно обхватывает это лепное, тонкокостное лицо ладонью, оглаживает большим пальцем скулу, оставляя на коже соль, и ждёт. Ньют закрывает глаза и несколько мгновений ничего не происходит – совершенно ничего, только кухня всё больше тонет во мраке – а потом он подаётся вперёд и первым целует Тесея. Обессиленная, одержимая нежность, почти боль, год за годом. Когда Тесей отвечает, Ньют смыкает ладони на его шее – горячие руки, горячее тело, впаивающееся до невозможности разделиться, и воздух вокруг тоже такой горячий, будто они аппарировали в жерло вулкана. Ньют словно угадывает – и, чтобы облегчить жар, дрожащими пальцами нервно тянет узел его галстука, быстро наклоняется, прижимается губами к горлу, словно боясь не успеть – или успеть как можно больше, пока Тесей снова не одумался. Ему хочется ответить, что времени теперь будет много, очень, очень много, но слова вышибает из горла, когда Ньют толкается вперёд, притираясь к нему бёдрами, сильный, жадный, гибкий. Он всё скажет и всё спросит потом.***
Тесей приподнимается на локте, пытаясь нащупать на полу свою палочку. По воспоминаниям и ощущениям, она должна быть где-то поблизости. По крайней мере, что-то твёрдое определённо упиралось ему в бедро в самый ответственный момент. Ну, что-то кроме. — Ты улыбаешься удивительно… пошло. — Даже извиняться не буду, - стереть с губ улыбку действительно не удаётся физически. – О, вот она. Люмос. Тёплый желтый огонёк вспыхивает на кончике палочки, заливая кухню бледным желтоватым светом. Тесей снова поворачивается обратно. — Ещё бы ты вспомнил согревающие чары – было бы восхитительно, - подмечает Ньют, ёрзая лопатками по скомканной рубашке Тесея, под которой только холодный пол. Его ресницы в бледном свете палочки кажутся золотыми. Тесею хочется наклониться и поцеловать их, чтобы почувствовать на губах дрожь этих век. Ему хочется – и он делает, удивительно, как это может быть просто. Ньют длинно выдыхает, и Тесей ловит этот выдох ртом – тепло, мята, корица, их смешавшийся вкус. От этого предательски поджимаются пальцы ног. — Будут. Чары, - шепчет он, действительно чудом вспоминая заклинание. Лицо Ньюта прямо перед ним, под его губами, определённо дезориентирует, и можно целовать потемневшие от пота пряди надо лбом, спинку ровного носа, усыпанного веснушками – целовать каждую – губы, то ли ловящие его рот, то ли что-то немо шепчущие. В голове удивительная, звенящая тишина. Ни единого звука. Ни одного взрыва. Ни стона, ни крика. Безмятежный, как водная гладь, покой. Поцелуй длится, и длится, и длится, медленный, влажный, ленивый и всё ещё изучающий, потому что учиться теперь тоже можно бесконечно – в этом беспечном покое, восстанавливая и возвращая то, что он много лет упускал, хотя оно было так близко. Наконец, Ньют отстраняется и тычется носом ему под подбородок трогательным, каким-то щенячьим жестом, от которого стопорится вдох. Тесей, мир которого сжимается до куска кухни от стола до плиты с остывшим чайником, даже не думает, что нужно, может быть, встать. Он опускается обратно на пол, согретый чарами, и, подумав, решительно укладывает голову Ньюта себе на плечо. Ты собирался вернуться? Ты этого хотел? — Белл женится, - бросает он в эту обволакивающую тишину, чтобы сказать хоть что-нибудь, но не сказать лишнего. Ему хочется говорить с Ньютом, слышать его в ответ. — Знаю, - кивает тот. – Он сегодня поймал меня в Министерстве. Выглядел очень радостным. Пригласил на свадьбу, представляешь. — Представляю, - Тесей усмехается углом губ. – Он торжественно объявил мне об этом при самых что ни на есть эмоциональных обстоятельствах – рассказывая, какой у меня потрясающий брат. — Ах, так я должен быть благодарен Беллу! — Несомненно! Он теперь и меня ждёт с невестой. В лице Ньюта что-то меняется – лёгкая тень в углах чуть опустившихся губ, вернувшийся воспалённый блеск в глазах. Всё то, что было там до этого вечера, теперь Тесей понимает, большую часть их жизни. — Несмешная шутка, - извинительно шепчет он, очерчивая чужие потерявшие контур, потемневшие губы, такие мягкие, что он еле подавляет вздох. — Это не шутка, - качает головой Ньют. – Май через полгода, может произойти что угодно. А ты, - Ньют вдруг влечется вперёд и вверх, садится на полу, обхватывая руками колени – тонкий, поджарый, настолько совершенный, что Тесей не понимает, как раньше этого не замечал, - ты мой брат. Всегда им будешь. — А ты ужасно красивый, - невпопад отвечает он, а потом встречается с Ньютом глазами, с трудом отводя взгляд от звёздного неба на его плечах. – О. Я хочу сказать: да, ты прав. То, что было… сейчас, с нами, всё последнее время… Я бы сошёл без тебя с ума. Я бы просто сошёл без тебя с ума. – Мерлин побери, почему он аврор, а не мозгоправ из Мунго или балабол из Пророка, ему удалось бы лучше подбирать правильные слова. – Ньют, Морганы ради, ничего теперь не изменится. Даже если ты уедешь. Ведь это ты. Это тоже нужно сказать, а он всегда делал то, что нужно, и просто не знает, как сказать ещё. Как сказать то, что Ньют шептал ему в душной ванной, цепляясь пальцами за волосы: никого не будет. Я долго понимал, но, наконец, понял. Никого больше и не могло бы быть. — И что, - безрадостно, но спокойно интересуется Ньют, - ты будешь слушать это за своей спиной? «Вот идёт Тесей Скамандер, герой войны, он везде таскается со своим странным братом-зоологом»? — Пусть завидуют молча. — Ты ведь понимаешь, о чём я. Рано или поздно что-то начнут говорить. Ты на виду и ты… - Ньют проводит рукой в воздухе вдоль его торса, будто всё сразу должно стать понятным. — Не знаю, что там я, но ты очень убедителен, - кивает Тесей. – Не злись, без шуток. Да, наверное, что-то будет, но я ещё не заглядывал так далеко. Если нужно, загляну прямо сейчас, спрогнозирую, проанализирую и отвечу тебе то же самое: целиком и полностью плевать. Они не знают, а я знаю, что без тебя всё, - он пожимает плечами, - было не так. Всегда было не так, если честно. Нужно подобрать определение получше, но он не находит в своём лексиконе ничего подходящего. Не так – не коричной сладостью на языке. Не так – не дрожью вдоль позвоночника. Не так – беззвучно то, что скоро можно будет произнести вслух. Ты спас меня. Ты всегда меня спасал, оказывается. — Откуда ты можешь знать, что будет через неделю, месяц, через год? — Знаю, - Тесей придвигается ближе, плечом к плечу. – А ты? – Под рёбрами снова холодно ёкает, но он продолжает: - Что с тобой? — Со мной всё давно понятно, - губы Ньюта вздрагивают в улыбке, он отмахивается. – Лет с тринадцати. Я безнадежен. Тесей знает, что не должен улыбаться, но не выдерживает. Он чувствует алогичную, невероятную, бьющую в голову, как огневиски, радость, накрывающую их непроницаемым куполом – вместе с многолетней игрой в игру без победителей, вместе с отчаянием, которое уйдёт из интонаций Ньюта, Тесей знает, ещё не скоро, вместе с этим согретым чарами полом и его идиотской улыбкой. — Я ходил на собрание в Баркли, - зачем-то делится он, потому что ему хочется сказать Ньюту что-то хорошее. – Наверное, пойду ещё. Тебе бы понравился тип, который там верховодит. — Мне ты нравишься, - тихо произносит Ньют. В его глазах неверие, удивление, поощрение и улыбка смешиваются во что-то потрясающее и взрывоопасное, от чего в голове у Тесея вспыхивает фейерверк – снопы золотых искр, салют за салютом, и, оказывается, это вовсе не похоже на канонаду. Он обхватывает широкие плечи в коричной россыпи веснушек и валит Ньюта на пол, но не целует, хотя хочется до боли, а утыкается лицом куда-то в ключицу, потому что от внезапной эйфории больно внутри, как от удара в живот. — Повторишь это ещё раз? – С нарочитой деловитостью просит он. — Только не сегодня, - Ньют смеётся над его головой, так, что Тесей ощущает этот смех всем телом, и звук заполняет где-то внутри то самое место, где раньше разрывались снаряды. — Пойдём женить Белла вместе, - сообщает Тесей его подключичной ямке, тепло которой имеет свои вкус и запах, неповторимые, невозможные ни у кого больше, - знаешь, шафер и помощник шафера, и я круциатну первую же барышню, которая к тебе подойдёт, - со всей серьёзностью обещает он. — Ох уж эти травмированные ветераны. Придётся держаться как можно дальше от барышень. Тесея потом долго не покидает чувство, что он сказал нечто гораздо большее, но Ньют услышал и понял его. Остальное уходит на второй план. Война была, но она закончилась. С миром они что-нибудь решат. fin.