Вчера, сегодня, завтра

      Чаще всего в его присутствии я не теряю голову. Даже вечерами, в столь коварное время суток, наши беседы текут по ровному руслу: мы обсуждаем разные темы, просто болтаем, шутим. Ещё скрипка. Она моя союзница: когда он играет, мои чувства к нему утрачивают свою приземлённость, мучительную жажду обладания, становятся чище и прозрачнее. В такие моменты мне кажется, что так, без холодящего душу чувства неразделённости и вспышек горечи, я могу любить его всю жизнь. Пусть сегодня будет то, что вчера, а завтра то, что сегодня. Пусть будет жизнь взрослых мальчишек, для которых главное — приключения, раскрытие тайн и поиски сокровищ. Никаких запретных чувств, страха разоблачения, неоправданного риска, боли и отчаяния.       Я говорю себе: это лучшее, что дала мне жизнь. Я нашел свои сокровища — друга и написание историй, которые прославят его, потому что кто как не он достоин славы.       Но иногда обстоятельства испытывают меня на прочность.       Мы сидели в ложе Альберт-холла, слушая «Гугенотов» [1]. Холмс был в приподнятом настроении и по собственному почину взялся для меня переводить на английский то, что артисты исполняли на французском. Он произносил слова очень тихо, но отчётливо, однако я ничего не мог уловить и запомнить: моего уха и волос касалось его дыхание, от чего сладко кружилась голова, а когда он, случайно и мимолётно, задел губами край ушной раковины, я был вынужден призвать всё своё самообладание, чтобы не обернуться и не схватить его за плечи, притягивая к себе — а о дальнейшем даже думать было немыслимо.       Публика следила за сценой, внимала, рукоплескала, а я сидел ни жив ни мёртв, в моё ухо мёдом лился опасный шёпот, а ещё я вдруг обнаружил, что наши с Холмсом колени соприкасаются, поскольку он уселся вполоборота ко мне. Я старательно держал на лице маску спокойной, дружелюбной заинтересованности, но не имею представления, сколь удачны были мои усилия. От моего друга исходило приятное тепло, тонкий запах чистоты тела и одежды, что смешивался с ароматом табака и как будто бы сандала и чего-то неопределимого, но притягательного и родного.       Мне становилось страшнее с каждой секундой. Меня несло на рифы.        В какой-то момент, когда Холмс слегка и вполне непринуждённо качнулся ко мне, желая кивком головы и коротким жестом обратить моё внимание на что-то в зале, я, вдруг осознав свою близость к тому, чтобы совершить сейчас какую-то непристойность, тем более чудовищную от того, что всё происходит на публике — именно в этот момент я собрал, как последнее войско гибнущей армии, всю свою волю, заерзал в кресле, провел ладонью по сидению и произнёс:       — Боже мой, там гвоздь. Хорошо, что я не порвал новые брюки. Простите, дружище, я вынужден пересесть. — И я перебрался в пустое кресло рядом с моим. Так между нами зазияла пропасть шириной в одно пустое театральное кресло. И как ни больно мне было проделать эту нелепую, лживую манипуляцию — она была во спасение.       — О, конечно, Уотсон,  — дружески улыбнулся Холмс, хотя его взгляд стал вопросительным и настороженным. — Садитесь, как вам удобно.       В антракте я заметил, как Холмс тщательно провел ладонью по сидению, с которого я сбежал. Конечно, он не нашёл там никакого гвоздя. Но всю дорогу домой он держался как ни в чем не бывало, и я не знал, хорошо это или плохо.