Вчера, сегодня, завтра

      Пляска огня в камине, ловимые краем глаза тени на стене, живое тепло под пальцами, аромат чистого, но в лёгкой испарине, тела, дыхание, обжигающее близостью губ, которые я то целовал, то гладил самыми кончиками пальцев.       Мы были полураздеты, а отсветы пламени смягчали линии и растворяли белизну кожи в мягких тонах сумрака.       Я не представлял, что у него такая упругая, ровная, белая и удивительно нежная кожа, хотя изо дня в день видел её открытые участки, изредка прикасался. Теперь я мог провести ладонью по его плечам, груди, возвращаться к шее, потом спускаться по спине.Ниже лопаток я ощутил пальцами тонкую узловатую змейку шрама.       Холмс прервал поцелуй и, по своему обыкновению, ответил на незаданный вопрос:        — Это давнее.       — Да, я понял, что шраму много лет… — полушёпотом сказал я.       — Это было как раз перед поступлением в колледж.       — Подрались? — с мягкой улыбкой уточнил я.       — Ну, в драке я вряд ли бы подставил спину, — усмехнулся и он. — Последствия одной лихой поножовщины вот, на предплечье, — он поднял руку, и я нащупал бугорок шрама от короткого, но глубокого пореза. — А в тот раз я очертя голову прыгнул в реку, где чуть не утонул сосед по поместью. Обнаружил рваную рану на спине, когда мы уже оба выбрались из воды.       — Значит, вы его спасли?       — Помог не утонуть, скажем так.       Я крепко обнял его, потерся подбородком и щекой о худощавое мускулистое плечо.       — Я вас люблю, — сказал я. Ответом мне был тот вздох, когда от захлестнувших чувств набирают полную грудь воздуха и медленно выдыхают, а затем — поцелуй в бровь и висок, неожиданно для этого места вовсе не целомудренный, а горячий и плавящий.       — Больше всего на свете я хотел бы оградить вас от всех опасных ранений, — продолжил я, — или непременно вылечить их, если уж при вашем…при нашем образе жизни их не избежать…       — Взаимно, — тихо произнес он, легонько задевая указательным пальцем мой афганский шрам (как он почувствовал или узнал, что даже чуть более сильное надавливание для меня болезненно?) — Хотя я, конечно, не доктор…       Вдруг со мной случился всплеск радостного, искрящегося смеха, пожалуй, совершено неуместного в такой обстановке. Но Холмс тут же разделил мой смешок, мы на несколько секунд расцепили объятия, и снова обнялись уже на кровати.       Это совершенно новое ощущение: его тело под моим. Знакомство заново, где сразу же главенствуют руки. Я гладил ладонями и сжимал пальцами его плечи, грудь, бедра. Какое упоение — чувствовать тепло, силу, гибкость, нежность и твёрдость, пронизанные жизненными токами, горячей кровью, биением сердца. Мы целовались все глубже и откровеннее, на ощупь сбрасывая оставшуюся одежду и прилаживаясь друг к другу, чтобы стало и удобнее, и острее, и жарче.       Мы были оба возбуждены, но еще не распалены по-настоящему, мы узнавали друг друга без какого-либо барьера между нами, это было бесценно, и я боялся испортить эти мгновения излишней торопливостью и, что может показаться удивительным, не совсем представлял, что произойдет дальше — то есть не что именно, а как. Эта неопределенность ещё сильнее раздувала костёр чувственного воображения.       От полноты чувств я не мог произнести ничего связного, и тысячи нежных слов роились у меня на языке, но так и не вырвались на волю, кроме «мой дорогой».       Когда я повторил это обращение, ничего к нему не прибавив, Холмс слегка отстранился, словно пытаясь заглянуть мне в лицо:       — Что? — шёпотом спросил он, пропуская сквозь пальцы пряди моих волос на затылке. Ощущения прокатились по коже головы нежащим сквозняком.       — Вы, — выдохнул я ему в шею.       — Я, — согласился он.       И вдруг он ловким манёвром поменялся со мной местами: только что я упирался локтями по обе стороны его плеч и, заключив в бережную ловушку его голову, осыпал поцелуями щёки, нос и шею, а теперь он прижимал меня к покрытому льняными простынями матрасу, мягко, властно и чувственно, и у меня бешено заколотилось сердце, когда он поцеловал меня в губы, находясь сверху.       Он погладил мою грудь, обводя кончиками пальцев соски, отчего я непроизвольно выгнулся, острее ощутив сладостную тяжесть его тела.       — Чего вы хотите? — спросил он, и его глубокий голос проник мне прямо в сердце. — Сейчас выбор за вами, Уотсон.       Я вдруг осознал, что не могу понять, чего сейчас хочу больше: овладеть им или отдаться ему. Первое мне понятнее и, пожалуй, таит меньше чисто физиологических сложностей, потому что я хорошо знаю человеческое тело, второе — загадочно и заманчиво: как он поведёт меня по этому древнему пути?       — Вас, — прошептал я, не успев угнаться за хоть каким-то взвешенным соображением. — Я хочу вас, любовь моя.       Ответом мне было призывное движение бёдер, дразняще-быстрый поцелуй, — и я перехватил инициативу, вновь оказавшись сверху.       Мой, мой, мой — пульсировала кровь в висках и внизу живота, побуждая к действиям.       Я, раздвинув его колени, вылизывал и покрывал поцелуями внутреннюю сторону бёдер, такую нежную, а потом — со страстью и трепетом — крепкую подтянувшуюся мошонку и пылающий, истекающий влажным секретом и твердый под нежной шелковистой кожей член.       И мой друг, такой осторожный и владеющий собой, терял самообладание, выгибался, вскрикивал, зажимая себе рот рукой.       — Перевернитесь, — проговорил я, едва справляясь со своим голосом, — умоляю, перевернитесь и приподнимитесь, хочу видеть вас ещё, ещё больше, видеть…проникнуть … сначала пальцами… можно? Да?       — Да, да, — отвечал он тоже прерывисто, его пробирала дрожь, его тело льнуло к моему, и я тоже горел в этом взаимном воспламенении.       Какая это изумительная, интригующая возможность — видеть, осязать, вдыхать все тонкости, тайны, изысканные изгибы, углубления, особенности форм любимого тела, недоступные для созерцания его обладателя.        У него над восхитительными, изящными и соблазнительными, как само изящество и соблазн, ягодицами — родинка, такая же, как на внутренней стороне левого бедра… Боже, я рассмотрю всё это чуть позднее…       Я согрел дыханием и погладил губами его поясницу, поцеловал милые ямочки над ней и нежно подразнил кончиками пальцев устье ложбинки между ягодицами. Потом очень осторожно спустился безымянным пальцем ниже, чуть надавил, сладко мучая его и себя в ожидании мига, когда будет открыто чуткое к тончайшим прикосновениям, полное нервных окончаний и обещающее самые утонченные наслаждения место.       Я положил ладони на упругие округлости плоти и развёл их в стороны. Нежнейше прикоснулся к нежнейшим лучам нежнейших складочек — и словно разряд тока пронзил моего возлюбленного от поясницы до макушки. Требовательный, даже, возможно, умоляющий стон долетел до моего слуха — и он мне казался далёким, до того шумела кровь в моих ушах.       Холмс плавным, сводящим с ума движением прогнулся в пояснице, словно ловя и втягивая кончик моего пальца, и он был пойман, и втянут до первой фаланги, и я, задохнувшись от ощущений, сделал ещё одно движение вперед и был вынужден отвернуться, перевести дыхание — иначе я опасался, что потеряю сознание.       К счастью, у меня был приобретенный в обстоятельствах походной жизни, навык контроля над собственным возбуждением — иначе я бы не прошел так неторопливо по этому предельно обостряющему физическое влечение процессу.       Внутри — томный жар, обольстительное скольжение, анатомическое совершенство. Я ввел указательный палец полностью, но действовал так бережно, что вряд ли мог сейчас вызвать болезненные ощущения, но вдруг Холмс издал стон, в котором слышался некоторый дискомфорт.       — Что? — очнулся я. — Вам больно?       — Да нет же… Продолжайте же! Ох, как я вам отомщу…       — За что?       — За всё! Ох, какой вы …Но погодите… Я вам устрою…       — Я заранее на все согласен, — сказал я. — Но только в том случае, если вы сейчас снова перевернетесь и позволите подложить подушку.       Мне пришлось сделать над собой изрядное усилие, чтобы покинуть его тело, но зато теперь, после небольших постельных преобразований, я мог видеть и ощущать все одновременно: его прекрасную запрокинутую голову, рельеф грудной клетки с напряженными сосками, мой палец, томительно-медленно проталкивающийся внутрь его тела, прелестную, многообещающе полную мошонку и восхитительный, вздрагивающий на его плоском животе член с влажной тугой головкой, по которой сбегали прозрачные капли. И именно сейчас я почувствовал, как всё тело моего возлюбленного безоглядно и откровенно отдаётся мне и призывает самые бесстыдные, то есть дарящие самое беспредельное блаженство, ласки.       Я никогда не забуду эту картину чистого вожделения.       Я согнул палец, нащупывая внутри заветное уплотнение, и мягкие надавливания вызвали такие сладкие постанывания сквозь закушенные губы, что я сам едва сдержался от быстрых и сильных действий. Но — нет, подготовка была недостаточной. Еще не время.       Продолжая ласкать его внутри, я пользовался естественной смазкой, увлажняя желанное отверстие, и расслаблял его тончайшими прикосновениями языка. Тело Холмса уподобилось натянутой струне, его пронизывал неконтролируемый трепет нетерпения, но он лишь томительно вздыхал и воздерживался от мольбы — исключительно из самой гордости.       — Да? — еще раз едва выговорил я: пламя возбуждения летало по моему позвоночнику и даже теплилось на языке, узнавшем вкус готового к физической любви тела того, кто мне когда-то казался безнадежно недоступным.       В нём и сейчас, при всей открытости и следовании моим желаниям, сохранялось это горько-сладкое зерно обособленности, очарование сильного характера, своеволие незаурядности — но вся эта красота отвечала лишь «да», отдавалась мне, позволяла, шла навстречу, двигалась, впускала, требовала «глубже» и «сильнее», содрогалась в мощнейших волнах физического наслаждения — и я догонял ее в этих волнах, впадая в сияющее безмыслие и забвение подлинного счастья.