Тревожно и устало

Бинх в своей жизни верил во многое. В то, что любимая женщина может предать ни за что, воткнув нож в спину — верил. В то, что молодые парни, смелые, гордые, настоящие сыны Российской Империи, могут умереть на войне или потерять руки-ноги, если не рассудок — верил. В то, что от страха можно поседеть, стать совсем белым, как сельский старец — верил. В Бога Бинх Александр Христофорович не верил. — Что ж ты остановился, Тесак? — спросил он устало. Ему казалось, он по жизни устал. Устал видеть эти глупые деревенские рожи, устал выслушивать суеверные бредни, устал делать для людей добро, слыша потом летящее в спину «У вас сердца нет!» Просто устал от всего, что было у этих «казаков», а на деле — беглых мужиков да их баб, которые решили отстроить свой хутор и стать «вольным селением». Бинх всего-навсего хотел отдохнуть, и, коль уж Тесак предлагал — хотя «предлагал» сильно сказано, — такой простой выход, отказываться было бы просто глупо. Тесак был красив. Не как девка, но и не как мужик: красота его была странной, но Бинху нравилась. Нравилась бледная его кожа, на которой не было ни оспин, ни шрамов; нравился нос, странно изогнутый. Нравились глаза, честные, искренние, никогда не лгущие. Да, больше всего Бинху в Тесаке нравились глаза — потому что только Тесак во всем чертовом селении был достаточно чист душой, чтобы встречаться взглядом с господином полицмейстером. Сейчас он тоже смотрел Бинху в глаза — с небольшой тревогой, и кончики его усов тревожно подрагивали. — Да не могу я думать перестать, Александр Христофорыч, — пробормотал он, скользя дрожащими пальцами по пуговицам брюк Бинха, — что делать потом. Батюшке ж не исповедуешься, он мужикам скажет — те на кол посадят… — Так ты не говори, — разомкнул губы Бинх, тяжко вздыхая. Резко рванул, вытягивая пальцами свой галстук, ослабил ворот рубашки. — Тогда и не посадят. — А Бог-то все видит. А ну как помрем мы с вами потом в наказание, — дрогнул голос Тесака. Бинх посмотрел на Тесака испытывающее. Он мог бы многое сказать, на самом деле. И насчет того, что Тесак сам не мог понять своих желаний, и на тему Бога, который — Бинх был уверен, — никого никогда не наказывал и наказать не сможет. Но Тесак бы не понял или, хуже того, испугался бы — а потом пошел бы разбивать себе лоб у отца Варфоломея, молясь за душу свою грешную и куда более грешную — Бинха. — Ты правда думаешь, — выдавил из себя Бинх, сминая в пальцах дорогой галстук, что был куплен аж в столице, — что Бог будет смотреть на нас, пока по лесам и селам какой-то, — зло скрипнул он зубами, — рогатый хмырь девок режет? Глаза у Тесака были, конечно, красивые. В них Бинх видел свое отражение, до того чисты были глаза Тесака — а потому взгляд его был Бинху приятен. Даже больше, чем должен был. — А, — коротко проронил Тесак. — Ну… Да. И склонил голову, приспуская трусы Бинха. Взялся за его член холодными, тонкими писчими пальцами, прижался губами горячими, почти целуя, пощекотал своими глупыми усами кожу у основания, когда по глупости своей мужиковой попытался сразу заглотить — и Бинх, вцепившись ладонями в столешницу, поднял взгляд к потолку. Вздохнул. Прикрыл глаза. И просто отдался течению желания. В Бога Бинх не верил, хоть убей. Разве стал бы Бог смотреть на то, как кто-то безнаказанно убивает девок? Как мрут дети от голода в семьях, которые богу больше всего верны? Как идут войны, бесконечные и кровавые, за корону, земли и него самого? Неужто, будь Бог всезнающ и всемогущ, не вмешался бы он?.. Нет, знал Бинх. Бог не стал бы смотреть на это все свысока. Будь он хоть вполовину так же добр и мудр, справедлив, как говорил отец Варфоломей, уже давно люди бы жили в мире и согласии, а всякое зло было б наказано. И Диканьке был бы не нужен полицмейстер. — Х-хорошо, — протянул Бинх тихо, но с облегчением. На душе даже немного лучше стало; вслепую нашел голову Тесака, вцепился деревянными пальцами в его колючие, как солома, волосы, и прижал к себе сильнее. Кровать стояла в паре шагов, но Бинх знал, что они до нее еще дойдут. Потом, чуть позже. А пока было достаточно и того, что Бинх имел; язык у Тесака был горячий, губы — влажными, а намерения — самыми хорошими. И больше уставшему Александру Христофоровичу ничего не хотелось.