Девятнадцатое декабря

Никита приехал рано, часов в пять, но из-за дебильного декабря было темно и сумрачно. В квартире и вообще у Гены на душе — из-за декабря у Гены был перманентно заложен соплями нос и чесалось всякое нехорошее в горле, и Гена сидел перед компьютером, завернувшись в одеяло. Когда Никита приехал. Когда Никита приехал — и открыл дверь своими ключами, и завалился в комнату прямо в пуховике, сын степей, блядь, хорошо хоть разулся. Никита весь был большой, шумный, куртка у него блестела подтаявшим снегом, и с куртки на пол капало, и с красного Никитиного ебала тоже как будто лилось, а ещё от Никиты в комнате тут же стало жарко. Запахло Никитой, зашумело — тоже Никитой, и его ненормально горячие руки тут же залезли к Гене под одеяло. — Ты совсем прихуел, черт казахский, — сказал Гена и затылком Никиту боднул предположительно в нос. В нос — потому что Никита в ответ мигом из-под одеяла выдернулся и загудел недовольно, гнусаво: — Ну че ты, че ты сучишься сразу-то, а, че ты… Гена не сучился. Может прежние Курскеевские бабы и приходили в восторг от подобной нетерпеливой хуйни, но Гена себя не на третьем Фрешбладе нашёл. Ладно, вообще, Гена тоже это вот немножко любил. Ну, когда Никита раздевался впопыхах, матерясь и прыгая на одной ноге, и отпинывал шмотки по разным углам, и все это время он пялился на Гену, словно бы сожрать хотел. И когда Никита его обнимал сзади, вот так же тесно-тесно оплетая руками и тепло утыкаясь в затылок носом, а в шею — колко и щекотно, и… И когда Никита его трогал, или пялился, или отправлял бухие секундные войсы, Гене становилось внутри уютно и пиздато. Так-то. Просто сегодня было девятнадцатое декабря, и нос нихуя не дышал уже с самого утра, и Гене весь день было так лень оторвать жопу от компа и сгонять на кухню за чаем, и Никита был после улицы насквозь мокрый, как будто пробирался сквозь тропический ливень, не меньше. Поэтому Гена выебисто замотался в одеяло — поплотнее, и к Никите не повернулся. Совсем. На слух он определил, что Никита яростно почесал бороду, потоптался на месте и, неопределенно хмыкнув, куда-то свалил. Судя по донесшемуся из-за стены почти тут же: «Красавица моя, я скучал», Никита свалил на кухню — здороваться с Багирой и рыскать по полкам холодильника в поисках жратвы. Гена мстительно и несолидно захихикал внутри: ну-ну, попробуй че отыскать, родной, я сильно удивлюсь… Никита вернулся в комнату спустя семь с половиной минут. Он остановился у Гены за спиной — в двух примерно шагах — и вздохнул. Тяжело, громко, а потом ещё. И ещё раз, и потом он, картинно вздыхая, подавился, по ходу, воздухом (или голодными слюнями) и начал кашлять как припадочный. — Вот почему ты равнодушное уебище такое, а? — кое-как откашлявшись поинтересовался Никита и не дожидаясь ответа шагнул к Гене. И развернул его вместе со стулом и с коконом из одеяла, а ещё с Гениным тоскливым в горле першением и ленивой простудной усталостью — развернул к себе. И бухнулся рядом с Гениными коленями на свои — преувеличенно-картинно бухнулся, прищурив темные и веселые глаза. — А если бы я умер у тебя на ковре, че б ты делал тогда, Ген? И без перерыва, с той же придурошной интонацией Никита сказал: — Бля, давай поебемся, Ген, с утра про тебя думаю, какой ты, — сказал и крепко взял Гену за левую икру, надавил пальцами поверх тёплых домашних штанов, а другой рукой Никита полез под одеяло — выше и выше, и Гена пришёл в себя. — Слушай, — сказал Гена и замолчал, пытаясь сформулировать… Поебаться с Никитой всегда было огненно, че уж. Никита во время «поебаться» всегда смотрел на него, как на что-то самое дорогое в мире (как на двойную шаву с горчицей). И трогал везде-везде — губами, пальцами, долго, мокро, не стремался нифига, и дрочил тоже правильно — не слишком быстро, плотно обхватывая кольцом, и было с Никитой хорошо. Очень даже пиздато всегда, но сегодня… Сегодня было девятнадцатое декабря, и Гене ебаться не то чтобы прям совсем не хотелось (Никитины руки ползли вверх медленно, но неотвратимо, и от этого у Гены по всему слегка недужному телу разбегались мурашки), просто нос заложен. И горло хуярит. И вообще настроение такое, что хуй поймёшь. — Я чет уже заебался сегодня, — сказал Гена и попытался вежливо Никиту того… в сторонку чуть-чуть. Но Никита замотал башкой и только притиснулся крепче. Он весь вдруг навалился на Генины замотанные одеялом ноги, всей горячей тяжестью навалился и забормотал куда-то в одеяло: — Не, Ген, я пиздец как к тебе ехал, долго, у меня, думал, хуй отвалится, когда в пробку встали, все, нахуй, думаю — не видать мне единственной на свете Гениной жопы, я соскучился, Ген, ну че ты а… Убаюканный его голосом Гена не сразу понял, что случилось. Вот он сидел, а вот он уже прилёг нахуй, и от чувствительного столкновения с полом его уберегает все то же многострадальное одеяло, а затылок ему ничего не уберегает, и Гена приложился головой об пол под Никитино «бля, дико извиняюсь», и в голове у него на мгновение стало шумно и тесно. Потом Гена проморгался, конечно, завозился в своём душном коконе — и понял, что не-а, нихуя. Никита дернул его со стула, а теперь Никита лежал сверху и придавливал надежно, намертво. Никита начал его разматывать. Никита матерился, лез пальцами Гене под кофту, натыкался на футболку, витиевато матерился снова… Никита был целеустремлённо-настойчив, а Гена все пытался наскрести на аргументированный от прямо сейчас «поебаться» отказ. Ну сопли, ну першит в горле, ну ебано на душе — ну и че смертельного, Ген? Ну и не ломайся, че ты как… Голова у тебя болит, что ли, хули ты выкобениваешься, Ген… — Пососешь, Ген? — спросил Никита, жарко задышав Гене под задранную футболку и попутно расстегивая на себе джинсы. — У меня полный нос дерьма, — сказал Гена (да ты чистый секс, Фарафонов) и немножко попытался под Никитой сесть, — дышать я чем, хуем твоим животворящим, буду? — А ты недолго, — перебил его шумный и возбуждённый Никита, и как он остался совсем без штанов и без трусов даже — с крепко стоящим членом, уже на головке мокрым, глянцевито-блестящим, Гена не совсем уловил, потому что лоб у Гены слегка сдавило, когда он все-таки сел. Когда он все-таки сел, Никита не дал ему пространства для манёвра и подобрался ближе одним слитным движением. И зацепил Гену за шею пятерней, надавливая, нагибая, заставляя наклониться ниже… — Сука, реально такое себе, — промычал Гена, отстраняясь. Дышать было и вправду нечем, из носа текло прямо на Генины растянутые губы, а потом на Никитин хуй, и Гена размазывал по нему это дело вместе со слюнями, и ещё глаза слезились ужасно. Никита не толкался слишком уж глубоко, но держал руку у Гены на затылке, и это нихуя не придавало комфорта, вот. — Я весь в соплях, ну… — Ты моя самая мокрая детка, — Никита его не пустил. От хуя далеко не пустил, Никита погладил ладонями Гену по мокрым сопливым щекам, по ноющим губам Никита провел ему членом и тыкнулся между. Снова. В щеку изнутри, по языку, в заднюю стенку, до рвотного рефлекса, немножко глубже, немножко — дальше, вынул — снова вставил, время растягивается, расплывается, от слез, недостатка кислорода и горячей распирающей тяжести в глотке у Гены все расплывается перед глазами. Вообще он не сказать чтобы мастер глубокого минета, конечно, но вот сегодня ему особенно сложно управляться с зубами: Никита зашипел. Недовольно зашипел и больно сгрёб Гену за волосы на затылке: — Че-то ты это, — сказал Никита и толкнул его навзничь, устраиваясь между Гениных колен, — того… — Не сильно грязный? — делово ещё спросил Никита, как между делом спросил, и стал рыться в карманах валяющихся рядом джинс, и когда он достал оттуда гондон в блестящей и темно-синей упаковке, Гена вдруг очень чётко осознал, что его неловким сопливым отсосом дело не ограничится. Гена вдруг осознал, что сейчас его будут ебать (Никита будет, самый пиздатый на свете, жаркий и шумный Никита, но все же), и это осознание заставило его завозиться активнее. Под Никитой завозиться активнее, а Никита как будто этого не заметил совсем. Он ловко стянул с Гены мягкие домашние штаны — не полностью, до колен, а потом лёг рядом, все ещё увесисто обнимая Гену поперёк туловища. А потом Никита закинул на него голую и до пизды горячую ногу, потерся немного по-собачьи, лизнул Гену в шею и сказал: — Давай на бочок, а? И так он это бескомпромиссно сказал, весело даже, что Гена засунул поглубже свой смурной настрой. В конце концов… Больно Гене не было. Он лежал на боку и прижимал обеими руками одно колено к груди. А на другом колене у него неудобно висели штаны, но снять их до конца мешали ноги Никиты. Больно не было. Они делали так не первый раз, Никита даже не застремался — сплюнул на пальцы и немного потолкался сначала ими, попеременно: то средним, то указательным. Пальцы у Никиты были длинные и горячие, он все делал привычно — и хорошо, и правильно, и небольно. Не больно. Никита держал его за плечо и немного на весу помогал держать ногу. Больно Гене не было, но и хорошо и правильно не было тоже. Как будто Никита с ним трахался, а Гена с Никитой — не особо. Ебаное девятнадцатое декабря, ебаная простуда, ебаная темная хмарь за окном, ебаный Ни… У Гены резко настроение испортилось, прямо. Оно и так нихуя не ебабельным было, даже стояло у Гены как-то сомнительно очень, не твердо, а тут ещё и Никита никак не унимался. Он долбил Генину далекую от энтузиазма жопу с размеренностью метронома, шумно и мокро дышал Гене в затылок и никак, никак, сука, не кончал. Через пару десятков вдохов-сглотнуть сопли-выдохов стало не то чтобы не «не хорошо». Стало откровенно хуевенько, заныла поясница, судорогой свело поджатую к груди ногу, и в месте, где они с Никитой соединялись, слепляясь в нелепую человекоподобную гусеницу, начало припекать. Гена, конечно, попытался как-то эту ситуацию пофиксить. Дернуться в сторону, повернуться там. Но Никита хуй ложил (не ложил, а пихал его в Гену — настойчиво и глубоко) на его попытки. Никита сильнее навалился со спины и сказал: — Че ты… опять… ну… И от этого его блядского и снисходительного «ну» у Гены защипало глаза. Гена вдруг понял, что этим декабрем, прямо девятнадцатого числа под вечер, он самый несчастный человек на Земле. Потому что у Гены был полный нос соплей, першило в горле и голове, было тоскливо и простудно на душе и ему хотелось, чтобы хоть кто-нибудь притащил ему с кухни чай (чтобы Никита), сел под боком (Никита) и сказал, что все пройдёт до Нового Года (Никита). Вот такой сопливой дурацкой хуеты хотелось Гене, а получил Гена хуй за щеку и в жопу хуй (правда, Никиты), и не то чтобы хуй в жопу и за щеку это было плохо, конечно, конечно нет, вот только… Гена шмыгнул носом. Раз и ещё раз, а потом от жалости к обманутому и сопливому себе слезы у Гены покатились ебучим градом, он сам не ожидал, честно, чтобы такая хуйня… Последний раз так горько Гена рыдал в шестом классе, когда из школы уходила его любимая классная руководительница, но тогда все ревели, даже мальчики, а теперь реветь белугой было совсем не комильфо, только остановить и остановиться Гена уже не мог. Никита наконец прикусил его плечо через футболку и замер близко-близко, вжимаясь бёдрами и всем телом в мелко трясущегося Гену, а потом отвалился, сыто выдыхая, и Гена обнял себя руками и завыл. Натурально завыл, только негромко, конечно, на пределе слышимости, но ему было так от себя погано, что сдерживать и сдерживаться у Гены не получалось. — Ы-ыы, — тихонечко провыл Гена в подстеленное одеяло и жмурился, жмурился до белых пятен под веками, и стискивал кулаки, пытаясь как-то это все… Никита сначала не понял. Он стянул гондон и завязал его, по звукам не с первого раза, он потянулся у Гены за спиной, а потом замер. А потом Никита понял, и все стало ещё хуже. — Ты че, ты че, Ген, — затормошил его Никита, — нормально все? Нормально. Всё. Никита развернул бурную спасательную деятельность: подтянул на Гене штаны, завернул его обратно в одеяло, подтащил получившейся подвывающий кокон к дивану и к дивану же и прислонил. Аккуратно, бережно. Никита убрал с его лица мокрые волосы и все спрашивал — виновато, глухо: — Ну ты че нормально не сказал, Ген, что не хочешь, я бы че — полез тогда, я ж не ебанутый в конец, Ген… Никита не ебанутый, а Гена, похоже, — да. И че нормально не сказал, Ген, и до пизды стыднее сейчас, тошно, от себя от такого дурацкого, заплаканного, простуженного, и как открыть глаза, как на Никиту — теперь — смотреть, Ген, ну… Никита ему потом всё-таки чай притащил. Правильный, без сахара, но с лимоном. И пока Гена его пил, азбукой Морзе выстукивая зубами по краю кружки то, какой Гена, например, ебанат, Никита осторожно гладил его по спине, замотанной в одеяло. И говорил, что все пройдёт. Обязательно до Нового Года.