Хранительница

Пронизанная его волей Тень вздыхает, начинает расправляться, когда он от разжимает руку, распускает сплетенные в один клубок чужие сны. Он замирает, вслушивается в оставшееся от его слов эхо, рябью расходящееся по миру снов. Тогда и чувствует. Чужое сознание рассекает Тень, как острый нож шкуру, лепит из нее новые образы, бережно, с благодарностью. Солас чувствует, как один за другим просыпаются те, с кем он говорил, но этот эльф не торопится уходить. Солас медлит мгновение и шагает в чужой сон. Под алые паруса аравелей, словно впитавшие свет закатного солнца и сияющие меж густой лесной зелени. На поляне робко расправляет лепестки костер, неуверенно, словно на пробу, облизывает установленный над ним котелок. Рядом на коленях сидит сновидица, у ее ног в траве спит посох, уложенный бережно, но небрежно. Ее одновременно юное и очень старое лицо безмятежно, а в светло-рыжих волосах серебрится иней седины. Она кажется очень знакомой. Эльфийка поднимает голову, спокойно смотрит Соласу в глаза поверх огня. — Andaran atish’an, Fen'Harel, — приветствие бесстрастно и холодно, как прозрачная вода в горном источнике. Она протягивает руку, приглашая. — Я достоин гостеприимства долийского клана? — чуть улыбается Солас. Она степенно кивает, улыбается печально. — Как и любой путник. И снова опускает взгляд, снимает с костра парящий котелок. Переменчивый ветер Тени блуждает в ее волосах, отчего они то и дело напоминают трепещущее завесное пламя. Меж деревьев и аравелей гуляет эхо смеха и воспоминания голосов — духи, словно привлеченные разведенным ее руками огнем, собирались неподалеку, не тревожат сновидицу, деликатно наблюдают за ней. Солас наблюдает тоже, следит за текучими движениями ее рук, скользящих над огнем без страха обжечься, выхватывающих из пустоты глубокие деревянные пиалы с вырезанным по краю узором, разливающих напиток. Эльфийка ставит одну из наполненных пиал на ладонь, проводит кончиками пальцев по краю, прикрывает глаза, почтительно передает ее над костром Соласу. Она все еще кажется безмятежной, но ее внимание, пристальное, испытующее, почти звенит в воздухе. Солас улыбается, делает глоток. Морщится. Замечает, как на мгновение вскидывает бровь эльфийка, как трогает ее душу смех, легкий, как рябь на поверхности воды, которая не колеблет глубины. Поясняет: — Ненавижу чай. — Но даже здесь ожидаете, что вам подадут его, — она качает головой, берет вторую пиалу. — Не допускаете даже мысли, что я хотела бы угодить гостю? Снова обводит пальцами кромку пиалы, словно молится — Силейз, вероятно, орнамент сплетен из ее символов. Но не пьет — резко выплескивает содержимое чаши в воздух, и оно растекается переливчатым, холодным сиянием, дрожит, как мираж над водой. Она уже не смотрит, складывает пальцы домиком у груди, прикрывает глаза, улыбаясь безмятежно. Словно и не обращает внимания, когда к костру шагает первый дух в обличии долийца, улыбается светло и зачерпывает это сияние ладонями. — Мы привыкли опасаться чужаков, но есть законы, которые не следует забывать, — тихо думает эльфийка. Открывает глаза, смотрит в лицо Соласа. — Каждый, пришедший к костру — гость, которого следует принимать радушно. — Даже если вы ему не рады? — Солас чуть склоняет голову, делает еще глоток, позволяя чужой щедро отданной силе сладко коснуться себя. — Тем более, если, — спокойно отзывается она, и снова улыбается, словно бронзовый клинок отражает солнечный свет. — Но вас я рада увидеть, Солас. Он на мгновение хмурится, смотрит и вслушивается в нее. — Я принес вам только печаль, — замечает. — Но не злость. Она кивает плавно, не торопится отвечать. Наполняет пиалу заново, берет обеими ладонями, точно греет озябшие руки. Смотрит в сторону, на играющих меж аравелей духов-детей. Их обличия кажутся знакомыми, словно воспоминания проглядывают из-под льдисто-синей толщи воды. — Я всегда восхищалась этим миром, в котором каждый шаг — красота, что пронизывает тебя светом, звуком, ветром. Для меня он всегда был гостеприимен, как объятия матери, — говорит эльфийка негромко. — Каждому, кого мне довелось учить на своем веку, я старалась показать Тень такой, научить видеть ее переменчивую прелесть. Она вздыхает, и словно вся трепещет, как туман над водой. Смотрит на Соласа, и на мгновение взгляд вспыхивает ослепительной, знакомой зеленью, упрямой и яростной. Но тут же гаснет, смиренный печалью. — Ровно так же я учила их находить радость в мире реальном, делать каждый шаг с благодарностью и видеть небольшие, повседневные чудеса и их красоту, — продолжает плавно. Склоняет голову, заканчивает: — Потому что я люблю обе стороны этого зеркала, потому что только в их разделенном единстве — мой мир. И мне жаль будет прощаться с ним. — Вы не знаете настоящего единства, — Солас не может сдержать сожаления. — Вы представить не можете настоящих чудес. — Почему же, — она пожимает плечами. — Могу, как, возможно, могу полюбить их, узнав. И не мне осуждать тебя, Волк, или перечить тебе. Твои глаза видели больше, твое сердце навсегда отдано прошлому. Но это не значит, что я могу тебя простить. — За то, что увлек других своей памятью? — Солас горько усмехается. Она качает головой. — Они решили сами, они вольны выбирать свою дорогу в этом мире, даже если она ведет к его концу, — говорит спокойно. — Кто-то пойдет за тобой, кто-то восстанет против Фен’Харела, как велят старые предания, кто-то останется в стороне. Ее губы вздрагивают, сжимаются в суровую линию, а образ проясняется, являя не старую еще, зрелую женщину. У нее знакомый изгиб бровей и разрез глаз, аккуратный нос и резкие скулы. — Но не виню тебя за то, что ты поведешь за собой армию, но я не могу простить тебе боль своих детей, — в голосе ее нет злости, только печаль и усталость. Духи, играющие за спиной сновидицы, замирают и оглядываются на него, любопытные и безмятежные, как любые невинные дети. Солас смотрит в эльфийку и через нее — и узнает в ней обоих. — Мне жаль, — признается не то им, не то их матери. — Я знаю, — отвечает ему Лавеллан. Поднимает посох, встает, опираясь на него. Сплетает руки, глядя сверху вниз. Улыбается печально: — Они ведь не отступятся, ты знаешь, Волк? Он только кивает. На губах еще горчит бессмысленное признание — мне жаль. Им было бы проще иначе, но они не умеют. Если бы они отступили — это были бы не они. — Я не могу винить тебя за то, что ты забрал сердце моей дочери, — продолжает Лавеллан. — Она упрямая девочка, и сама тебя выбрала. И не мне решать, нужна ли ей та боль, что ты ей причинил. — Но? — Солас чуть щурится, глядя в ее глаза. — Но мой сын не заслужил той судьбы, что ты ему дал, Фен’Харел, — она поджимает губы. — Он должен был стать Хранителем клана, а сделался хранителем мира. Скажи мене, Волк, быть смертным, вынужденным противостоять богам — разве это легкая участь? Ведь ты ее знаешь, ты ее уже испил. — Нет. Но эту долю каждый выбирает сам. Она улыбается горько. — Ты прав. Вы с ним очень похожи. Это меня страшит. На мгновение опускает голову, словно на плечи ей давит память о грядущем, но когда Солас снова встречает ее взгляд, он тверд и холоден, как алтарный камень. — Как мать я сказала, — заключает она. — Теперь скажу иное. Клан Лавеллан не последует за тобой, Ужасный волк. Таково слово его Хранительницы.