Новый рассвет

In another life We would fall in love you see And the sun would shine For you and me Westlife. Another world

      Дядя Шин дарит ему фотоаппарат ровно на восемнадцатилетие. Да, кому-то дарят машину, кому-то байк, только Эйджи они не нужны. Фотоаппарат был его давней мечтой, и уже не сосчитать, сколько историй и биографий фотографов со всего света он уже перечитал и сколько уже знал на эту тему, словно ходячая энциклопедия. А тут — он. И Эйджи сначала даже боится открыть красивую коробку и попробовать сделать пробный кадр. Руки от волнения дрожат, вдруг уронит!       Так и нервничает весь этот важный день. Приятное волнение, словно колет крошечными иголочками кончики пальцев, и мама говорит, что давно не видела его таким счастливым. А ещё немного ворчит, что снова он на свой день рождения никого не пригласил, и Эйджи привычно морщит недовольно нос. Ну, вот так, не пригласил. Он хочет отпраздновать свой праздник в своём маленьком уютном мире. Для этого мира его, мамы и дяди Шина пока вполне достаточно, больше и не надо.       — Может, через его объектив ты сможешь увидеть для себя что-то новое, — говорит вечером дядя Шин вместо пожелания сладких снов, и Эйджи поднимается к себе, крепко прижимая коробку к груди. Правда, спускается назад уже через несколько минут — хоть и почистил зубы, но всё равно после сладкого торта очень хочется пить.       — Может, фотоаппарат, ну, не стоило? Эйджи… он ведь не папа, — он узнает мамин голос и замирает на лестнице.       — Иногда я вижу его в нем. Знаешь, порой даже можно подумать, что Эйджи и правда его родной внук. Внешность, голос, привычки… Вот точь-в-точь Эйджи, когда мы с ним познакомились, — а это уже дядя Шин. Разговор доносится из гостиной, и Эйджи делает глубокий вдох и снова прислушивается. Но мама какое-то время молчит. А когда снова говорит, голос грустный — он всегда такой, когда она говорит о его деде:       — Порой я думаю — ну, может, зря я назвала его так же? Вдруг тоже потом как-нибудь увижу папин взгляд, ты же помнишь, особенно в последние годы — потерянный, тёмный, даже когда он улыбался — и просто… не смогу. А потом, знаешь, когда Эйджи уже годик был, мне папа как-то приснился. Ничего не сказал, только светло, по-настоящему улыбнулся и кивнул. Эйджи сейчас так же улыбается, как он. Я порой в переселение душ готова поверить. Глупости говорю, да?       — В жизни много что покажется глупым, а на деле… Думаю, если наш Эй-чан будет таким же сильным, как тот, в честь кого его назвали, думаю, это будет здорово.       — Скучаешь по нему?       — Всегда, — тихо говорит Шин, и Эйджи аккуратно поднимается к себе. Всё-таки достаёт фотоаппарат, щёлкает молочную луну за окном — о, вот здорово, кажется, на фото аж весь рисунок лунных озёр виден — а потом достаёт из шкафа небольшую коробку. Луна сегодня полная, можно даже свет не включать, только на подоконник сесть удобно.       Его деда тоже звали Эйджи. На самом деле они не родные — дед удочерил маму, когда ей было три года, а её родители, пусть и японцы, но долгое время жившие в Америке, погибли в случайной разборке парочки мафиозных банд в одном из торговых центров Нью-Йорка. Эйджи так его и не узнал — он умер ещё молодым мужчиной, что там, всего сорок с небольшим лет, незадолго до его рождения. Мама родила его рано — случайная беременность в восемнадцать лет, а отец сбежал почти сразу без следа. Так и случилось, что единственной их с мамой поддержкой остался дядя Шин, близкий друг деда, который заменил Эйджи не только деда, но и отца. Он вместе с ними переехал даже из Нью-Йорка в маленький Канзас-сити на краю Миссури и открыл собственный небольшой китайский ресторанчик.       О деде говорили редко, урывками, но точно очень скучали по нему — это Эйджи всегда понимал, ещё с того дня, как узнал, в честь кого его назвали. А потом случайно у дяди Шина нашёл небольшую коробку со старыми фотографиями, чудом не выцветшими от времени. Так и узнал, что дед, как и он сам, увлекался фотографией. Эх, наверное, так много они могли бы обсудить и точно бы друг друга поняли. И Эйджи, наверное, тоже скучал.       Коробка с фотографиями теперь была у него. Дядя Шин сказал, что так лучше, но Эйджи почему-то открыл её только через несколько дней. Карточек было много, аккуратно сложенных стопками, только уголки кое-где потрёпаны были — всё же эти фотографии очень любили смотреть. Пейзажи, незнакомые лица, огни Нью-Йорка — уж их Эйджи сразу узнал, хоть и уехали они оттуда, когда ему и пяти лет не было. Несколько фотографий были отложены отдельно, даже были в аккуратном конверте, и Эйджи было доставать их особенно неловко, словно нельзя ему. Словно тайна, которую хотели спрятать ото всех. Там был дед — такой молодой, не сильно старше его самого, и правда очень похожий на него, словно отражение. Вот же мистика! А на части фото был совсем незнакомый человек. Красивый молодой парень со светлыми волосами и колючими зелёными глазами, но на совместном фото с дедом он неловко улыбался и казался обычным мальчишкой.       — Это Эш, — сказал тогда Шин, когда Эйджи попытался что-то узнать, и никогда не говорил больше. Вот уже несколько лет в моменты, когда нужно было что-то обдумать, что-то понять, Эйджи доставал именно этот конверт, словно искал у людей на фото хоть какой-то подсказки, проводил пальцами по потрёпанным уголкам и задевал самыми кончиками линии лиц. Сейчас, в лунном свете, они словно светились.       — Я хочу съездить в Нью-Йорк, — говорит Эйджи на следующий день за завтраком, и мама с дядей Шином смотрят на него во все глаза. Даже неловко. — Ну, то есть… Проехаться с фотоаппаратом на Грейхаунде*, пофотографировать в пути. Будет здорово. Сейчас же всё равно лето. Я успел накопить немного денег, думаю, так перед колледжем их потратить будет лучше всего.       — Эйджи, милый, это всё-таки… Ты точно справишься? Это может быть небезопасно, — аккуратно начинает мама, но дядя Шин вдруг сильно громко ставит свою любимую большую кружку на стол, и от этого звука вздрагивают все.       — Езжай, — роняет он, и Эйджи смотрит на него во все глаза. Обычно дядя никогда не выглядит на свои шестьдесят, в его глазах всегда молодой огонёк, но сейчас кажется, что он прожил даже в два раза больше. И, как кажется всегда, что он не говорит Эйджи всего, что хотел бы сказать.       Он говорит позже, через пару дней, когда довозит Эйджи до станции рано утром. Людей там пока немного, и Эйджи надеется, что сможет занять хорошее место рядом с окном.       — Говорят, если побывал в Нью-Йорке, то сложно там не остаться или хотя бы не вернуться туда снова. Так что если решишь остаться — хотя бы звони и навещай нас с мамой.       — Почему ты думаешь, что я там останусь? — удивляется Эйджи, и дядя Шин какое-то время молчит, только ерошит его волосы.       — Просто ты очень на него похож. Сердце твоего деда всегда было в Нью-Йорке. Как и душа. ***       Автобус приезжает в Нью-Йорк в четыре утра, и Эйджи, умываясь в туалете Центрального вокзала, безуспешно пытается причесать непослушные вихры. Сон так и давит, так и нашёптывает поехать сразу в заказанный хостел, но Эйджи упрямо ловит яркое такси и едет на другой конец в Queens. Удивительно, но почему-то ещё с детства он помнит набережную там, похоже, дядя Шин как раз и возил его туда посмотреть восход. Тогда рыжее, как апельсин, солнце, выкатилось из-за небоскрёбов и разогнало обрывки прохладного тумана. Хочется увидеть это снова, Эйджи кажется, что это самое важное, что он должен сделать сейчас. Должен сделать такое же фото, которое однажды сделал его дед. Одно из самых любимых.       «Может, через его объектив ты сможешь увидеть для себя что-то новое», — вспоминаются слова дяди Шина, а Эйджи пока и не знает, что бы ответил сейчас. Глаза немного слезятся, когда он делает несколько фото. Да, наверное, это всё солнце, оно даже ярче, чем он запомнил, и Эйджи всё-таки сдаётся, отворачивается в сторону и случайно ещё раз нажимает на кнопку. А потом, сморгнув пару вредных слезинок, всматривается в экран. Для спонтанного случайного фото это получилось очень ярким и удачным. Наверное, всё дело в человеке, попавшем в кадр. Медленно опустив фотоаппарат, Эйджи всматривается в парня, придерживающего байк, в паре десятков метров от него. Похоже, он даже его не заметил, всматриваясь в восход. И, наверное, надо перед ним извиниться, потому что ведь он сфотографировал его без разрешения, а получившееся фото так не хочется удалять, легче себе руку отрезать.       Парень чуть постарше его самого, высокий, светловолосый, почти что полная его противоположность. Он медленно поворачивается, растерянно щурит яркие зелёные глаза, когда Эйджи окликает его, и у того на миг перехватывает дыхание. Так сильно он похож на загадочного Эша с фотографий деда. Но, это, конечно, глупости. Тому человеку должно быть уже лет шестьдесят, а уж точно не двадцать.       — Прости, я тебя случайно сфотографировал, — смущённо начинает Эйджи, и парень переводит взгляд на его камеру, молчит какие-то секунды, неловко чешет затылок и вдруг говорит:       — А можно посмотреть?       Эйджи зачарованно всматривается в его лицо и не сразу даже понимает вопрос, а потом торопливо включает фотоаппарат, показывает маленькую яркую картинку на экране, и парень молча кивает, и один этот простой согласный жест вызывает дикий восторг, что Эйджи банально запинается, стоя на месте и случайно задевает парня локтём, совсем на мгновение прикосновение кожей к коже. А потом — такая крепкая хватка на ладони, что даже больно немного. Эйджи сдавленно охает от неожиданности, поднимает взгляд на чужое лицо, и зелёные глаза, сначала кажущиеся недоверчивыми, теперь смотрят на него с сумасшедшей растерянностью, а чужие ладони так и стискивают его собственные, а потом запястья, плечи.       — Прости, я… Я тебя напугал, да? Просто, ну… У меня гаптофобия, я не люблю, когда меня касаются, а ты случайно прикоснулся, и это, ну… Это показалось мне нормальным. Нет, не так. Захотелось, чтобы ты снова прикоснулся, и я, наверное, переборщил, — вдруг отпрянув, запальчиво извиняется парень. — Дико, да? Ты уж извини.       Взгляд у него совсем беспомощный, и Эйджи это понимает — сложно это, так сразу рассказать о своей слабости. Он аккуратно ловит чужие ладони своими, слегка пожимая их, и говорит:       — Я Эйджи. А ты?       — Анатоль*, — ворчит парень, похоже, не особо любя собственное имя. — Но лучше Эш. Все друзья так зовут.       И Эйджи так хочется задержаться в Нью-Йорке. ***       — Я обязательно приеду на Рождество, — виновато говорит в трубку Эйджи, вслушиваясь, как ругается на него мама. Ох, и взбучку она ему устроит, когда он приедет их с дядей Шином навестить. Пока он может только им звонить, за три месяца так и не получилось приехать домой, а теперь, как начнётся колледж, в который он попал каким-то чудом, не иначе, и совсем времени не будет. Да и… тут Эш. Эш без него помрёт с голоду, хоть и ругается, что Эйджи делает невозможно кривые бутерброды.        — Мы приедем на Рождество, — сам себя поправляет Эйджи, улыбаясь своим словам.       Да, Эш точно без него с голоду помрёт, пусть даже и готовит в разы лучше него. Просто на самом деле забудет вылезти из-за ноутбука, работая над каким-нибудь проектом на заказ (Эйджи даже вникать не пытается, увидев как-то на экране кучу формул), и не поест до тех пор, пока Эйджи не сунет ему под нос тарелку. Гениальные люди в бытовых делах всегда беспомощны, и Шотер, близкий друг Эша, не устаёт над этим весело шутить и смеяться, называя Эйджи для Эша персональным и очень терпеливым ангелом-хранителем. А Эйджи с этих слов всегда неловко. Неловко и тогда, когда Эш прикасается к нему с аккуратной тёплой жадностью и в тот же момент расслабленно прикрывает глаза. Это… это слишком хорошо. И об этом Эйджи не рассказывает никому, пусть когда-то поделился с дядей Шином тем, что Эш всё-таки любит его кривые бутерброды и терпеть не может тыквы, упрямо заявив, что в Хэллоуин не высунет из их съёмной квартиры и носа.       У них много их особенных секретов, много трогательных тайн, но самая странная, самая главная — шрамы. Совсем небольшой у Эйджи на левом боку и длинный и рванный у Эша на правом. Наверное это что-то важное, что-то, что порой крутится в голове, что Эйджи никак не может уловить. А потом и не хочет, когда Эш аккуратно прижимается губами к его шраму и так и замирает, греет дыханием кожу. Кажется, душу так греет.       Которая совершенно так же, как и у его деда, теперь навсегда связана с Нью-Йорком.