Нечестная игра

      Усталость — всё, что Ллеран чувствует, возвращаясь домой.       Можно ли назвать домом комнату, которую господин выделил ему на время ведения дел в Садрит Море?       Можно ли вообще назвать домом Садрит Мору, или материк, где находятся основные владения? Но для Ллерана Атераса что-то другое назвать так — ещё сложнее. Все недолгие шестьдесят два года его жизни дом находится там, где велит Дом Телванни.       На Вварденфелле его считают н’вахом, и к этому он тоже привык.       На материке дело ещё хуже. Но какая разница?       Он просто управитель по «деликатным делам» на службе у господина… тссс. Зачем же так громко. Вы знаете и мы знаем — вот и славно. Магистры нуждаются иногда в особенных вещах и особенных существах, и никто не смеет им диктовать, что хорошо, а что — нет. Кто-то должен позаботиться о том, чтобы такого рода поставки проходили нормально, что бы Империя или даже Храм не мнили о правилах.       Молодой и безвестный Атерас вполне подходит.       Он занимается этой работой с тех пор, как стал вольноотпущенником. Господин А. ценит людей и меров, обладающих сочетанием необычных качеств. Допустим, магических способностей к поиску чего бы то ни было и некоторых аномалий в восприятии чар и зелий, хотя одного этого было бы недостаточно для свободы. Господин А. никогда толком не называл настоящую причину, по которой из нескольких рабов-данмеров, которыми владел, отпустил и затем нанял именно Ллерана — но все, в том числе и он сам, считают — дело в этих аномалиях, а еще в дерзости. Может быть, также в странной внешности Атераса, но это второстепенно.       Ллеран никогда не пытался сбежать. Однако несколько раз устраивал драки с надсмотрщиками — жестокие, страшные, из которых даже пару раз выходил победителем, и принимал наказание с равнодушием того, кто знал, на что шёл. Его лицо достаточно примелькалось в свое время любителям пошляться перед позорными клетками: резкие даже для данмера черты, вывернутые, слишком крупные губы, хищный нос почти без впадины подо лбом, словно его и переносицу лепили без перехода, глаза даже не красные, скорее цвета свернувшейся крови, чернее только длинные волосы. Дети дразнили его «дреморой»: красивый, но слишком экзотичный. И «полностью лишён новой морали», как одобрительно отзывается о нём теперь господин А., воспитанный отнюдь не в традициях Трибунала. Под «новой моралью» этот старый гриб подразумевает милосердие — игрушку сильных и утешение слабых. Конечно, Ллеран, способный хладнокровно изжарить конкурента за попытку мешать себе, оказался куда полезнее как свободный слуга. Прошлого у Ллерана нет, будущее представляется ровной линией, за горизонтальность которой отвечает клеймо на лопатке. Дом Телванни скорее примет ящерицу в высшие ряды, чем бывшего раба, но куда ещё идти?       Хотя нет, шансов у него и у ящерицы примерно поровну: ноль.       И всё же.       Такая жизнь немного лучше той, прежней, в которой приходилось искать редкие болотные алхимические ингредиенты, отмахиваясь от крокодилов, или служить помощником орку, надзиравшему за Зверинецем.              Задание, приведшее Ллерана в Садрит Мору, умещается на листке бумаги. Наезжающие друг на друга символы даэдрика формируют список достаточной длины, чтобы торчать в этом городе уже три недели. Собрано больше половины.       Сегодня есть шанс закрыть одним махом пять позиций; останется три.       Три, и можно будет снова вернуться на материк.       Ллерану не нравится на Вварденфелле. Он не знал ни отца, ни матери, но раб-норд, присматривавший за мужскими бараками и тумаками воспитывавший Атераса едва не с рождения, не уставал повторять, что от Красной Горы у всех серомордых крыша едет. Ллеран думает иначе — но чувство фатальной трезвости, что приносит ему здешний воздух, угнетает сильнее, чем все испарения дешаанских болот.       Усталость терзает его. Дел достаточно, и он предпочитает тратить все деньги на то, чтобы как следует напиваться и получать возможность нормально спать. Но на Вварденфелле даже с этим проблемы.       Что ж.       Он проверяет всё по третьему разу — своё безукоризненное одеяние, состоящее из коричневой мантии, штанов и мягких сапог, деньги господина А., спрятанные в кошель, на который все как будто забывают посмотреть, бланки купчих, письменные принадлежности, камни душ… и отправляется на переговоры. Двое имперцев, интересующихся «редкостями и диковинами», готовы принять его на нейтральной территории — привратная гостиница для всех приезжих, разумеется, отличное место для того, чтобы монеты и сомнительные артефакты перешли из рук в руки.       Чтобы до неё добраться, приходится пересечь улицу и пройти по грязи. Ллеран должен блюсти достаточное количество правил, но ему нравится иногда наступать в самую дрянь и чувствовать, что ногам по-прежнему сухо. Хорошая обувь — ещё один признак его нового статуса; вроде бы, пора привыкнуть… но сколько приходилось мёрзнуть раньше, стоя почти по колено в холодной воде. Чистить сапоги теперь не нужно — он достаточно знает заклинаний, может, и неизвестных высоким лордам, зато отлично подходящих для повседневной жизни.       Поднимаясь по лестнице, Ллеран видит в полированных частях светильников свой профиль. Злое лицо, неприятное, словно срисованное с иллюстраций к старым книгам, где кимеры воюют с двемерами — иссиня-чёрные волосы, собранные в косу — заколотый изящной булавкой воротник под горло — стянутая в жгут бородка. Сизые щёки до самых скул. Сколько ни брейся и ни повторяй специальных чар, ничего не помогает. Впрочем, всё вместе смотрится даже благородно. Господин А. достаточный эстет и умеет подбирать и готовить слуг и агентов: ни один из клиентов не распознал в Ллеране его прошлого, несмотря на то, что манеру держаться и говорить в него вбивали палкой, как и грамоту.       Имперцев двое; женщина, довольно молодая, и мужчина чуть постарше. Судя по добытым сведениям, брат и сестра, из столицы, путешествуют уже пару лет, собирают и продают диковинки со всего света, но не одной наживы ради — семейство Хатсулла достаточно богато. Просто им это нравится куда больше, чем торчать в Сиродиле.       Женщина сидит на кушетке; она явно не закончила одеваться, если вообще собиралась. Светлые волосы уложены лишь наполовину, рассыпавшись по плечам, одно из которых выглядывает из незатянутого и съехавшего ворота платья для верховой езды. Её зовут Оливия — Ллеран достаточно неплохо знает несколько человеческих наречий, но не может понять, почему имя ассоциируется у него с цветом глаз этой… клиентки. Жёлто-зелёным, как некоторые недозрелые болотные плоды… как осиный яд. У её брата, Терция, возящегося с алхимическими колбами на столе, радужки просто зелёные — заметить это может только тот, кто по старой привычке первым делом считывает лица, оценивая, насколько туго придется, если всё пойдёт не так.       Ллеран действует так же, как и всегда с имперцами. Старается быть обходительным и незаметным, занимаясь исключительно обсуждением товара, в глаза не смотрит. «Не замечает» и то, как Терций покидает свой стол, разминает сестре плечи, стоя за её креслом и перегнувшись через спинку.       Не его это дело. Его дело — документы. Обмен. Торг. Условия. Выяснение, нет ли за Хатсуллами хвоста.       Не это… вот.       Пять позиций. Две сейчас. Три — нужно будет осмотреть утром, в пещерах к югу, заперты в клетках, чтобы не привлекать внимание рёвом. Господин А. будет доволен. Очень доволен.       — Господин Атерас, позвольте личный вопрос, — вдруг интересуется Оливия, когда все дела уже, вроде бы, закончены.       У неё грудной голос, богатый интонациями, и кожа белая, как снег. У её брата загар воина, слишком много бывающего на открытом воздухе, но пальцы все в свежих ожогах от реактивов. Зачем ему алхимия?       — Да, разумеется, сэра, — Ллеран собирает бумаги. Прядь волос выбилась из косы, падает ему на лоб. Раздражает.       — Кем были ваши родители?       Ллеран позволяет себе прямой взгляд. Он редко так делает, если не собирается драться. Но его спросили и правда — личное, потому можно слегка показать зубы.       — Понятия не имею. И не особенно желаю знать. Сэра.       Когда Ллеран выходит из комнаты, то изо всех сил старается не хлопнуть дверью.       Эти люди ему не нравятся.       Но вещи, что они продают, отменного качества.              Привратная гостиница, конечно же, предлагает своим посетителям и жильцам настолько разнообразный спектр одурманивающих веществ и напитков, насколько это возможно сделать на Вварденфелле.       Сделка заключена — можно отпраздновать. Документы Ллеран отправляет, как условлено, по метке «возврата», артефакты передаёт давно дожидавшемуся курьеру и может быть свободен. Предоставлен сам себе на остаток вечера и даже утро вплоть до момента, когда предстоит отправиться в пещеры. Настроение у него вполне соответствует погоде на улице: смурное и гадкое, и он находит столик в самом дальнем углу. Управляющий за эти недели уже привык к хорошо одетому меру, который пьёт достаточно, чтобы срубило троих, но всегда уходит на своих ногах.       Флинн, суджамма, мацт, несколько сортов вина и довольно дрянных настоек на всём, что только растёт на острове.       Ллеран таращится в очередную кружку. Что-то с ним неправильно: большую часть алкоголя и зелий он глотает, как воду. Ни положительного эффекта, ни отрицательного. Говорят, дурная наследственность, а ему приходится в иные вечера подсыпать себе в стакан толчёных грибов, которыми какой-нибудь бетмер бы отравился. Сейчас не лучше. Стоило бы идти в комнату, прочесть книгу, заняться делом, но Ллерана с души воротит: какого даэдра имперцы вообще делают здесь, в Морровинде?       Какого даэдра его вообще это волнует.       Данмеры подчиняются Империи. А он подчиняется…       …ало-черные глаза горят диковато, и Ллеран ради своего развлечения тихо плавит пустой металлический кувшин, держа его между раскрытых ладоней. Металл портит стол, оседает бесформенной массой; пахнет жжёной смолой, даже приятно. Слуги предпочитают не беспокоить того, кто может — а главное хочет — творить подобные глупые выходки.       Магия отнимает силы. Усталость и без того ломит всё тело, но Ллеран знает, что сон не придет сам. Уж лучше сидеть здесь и надираться, по крайней мере, можно разглядывать других посетителей. Или рисовать по памяти механизм, который он видел на столе у Терция Хатсулла: хитроумное приспособление, двемерское, одни боги знают, для чего.       Рисует Ллеран отлично — линии чёткие и прямые. Когда-нибудь стоит послать А. в Обливион и попробовать получить нормальное образование. Где-нибудь на материке, у людей. Или у какого-то другого магистра. Или в гильдии магов. Всё равно где, лишь бы не урывками.       Он и правда очень, очень устал.              — Господин Атерас? — слышит он у над своим ухом и поднимает голову.       Выпивка, конечно, чуть дурманит: трезвым он бы успел заметить, как к нему подошли.       — Да, сэра Хатсулла. Чем могу быть полезен?       Имперка улыбается ему, подсаживается за столик.       — Позвольте просто побеседовать. И извиниться за свой вопрос. Мы с братом недавно в Морровинде. Ещё не привыкли к местным обычаям.       — Мой господин бл.алагоарит вас за ценные эзк… экземпляры. Прошу меня прстить. — Ллеран морщится и изображает, что пьян куда сильнее, чем есть.       У неё красивое лицо. Для человека, конечно же.       Слегка расплывается, но чтобы зрение действительно начало сбоить, для него нужно что-то посильнее трёх кружек. Платье — тоже красивое, причёска теперь идеальна. Зачем всё это?       — Господин Атерас, я, правда, чувствую себя неловко. Не думала, что задену вас. Данмеры любят говорить о родных, и я... Не согласитесь ли вы составить нам с братом небольшую компанию? Мы хотим осмотреть окрестности, но чужеземцев здесь не любят. А вы — член дома Телванни…       Ллеран награждает её самой паскудной ухмылкой, на которую способен.       — Я здесь такой же гость, как и вы, увы. Мало знаком с городом.       — О, прошу прощения. Вот, делаю всё ещё хуже, — Оливия отвечает, наоборот, улыбкой чарующей, не совсем в тон словам. Играть в пьяного с ней незачем.       Наверное, стоило бы ей всё простить за такое, и за красоту, но Ллеран хмыкает и кивает слуге, чтобы принёс ещё бутылку. Разговор кажется ему завершённым, но имперка вдруг кладёт ему на предплечье ладонь — узкую, холёную, с двумя дорогими перстнями. Зачарованными, судя по блеску.       — Вот, я кажется нашла, как извиниться. Не могу не заметить, что вам нужно что-нибудь покрепче, чем здесь можно достать. Например, настоящий бренди и добрая беседа. Чтобы забыть разногласия.       — С чего бы знатной даме так переживать о моих чувствах? — щурится Ллеран. — Да, мне нравится бренди. Но договор уже подписан.       — Ах, господин Атерас. Не будьте таким серьёзным. Не всё в мире вертится вокруг сделок.       Всё это не нравится Ллерану настолько же, насколько хочется, чтобы руку эта женщина не убирала подольше.       Даже сквозь ткань чувствуется тепло; можно ощутить и тягучий аромат мёда и неизвестных, душноватых цветов…       Впрочем, всё равно уберёт.       И это — хорошо.       Господин А. достаточно ясно выразился относительно того, что его ждёт в случае двусмысленных ситуаций с клиентами. И вообще — любых… ситуаций.       Однако Оливия и не думает никуда деваться. Задаёт несколько глупых вопросов про силт-страйдеров, потом поднимается и приглашает подняться к ним с братом наверх — дескать, ей это ничего не стоит, и у них правда есть бренди.       Всё это шито такими белыми нитками, что Ллеран диву даётся, но всё равно не понимает, что ей от него нужно. Документы и коробка всё равно уже не у него. Золота кроме того, что он собрался пропить, при себе у него нет. Вообще ничего нет. Даже информации — кроме списков того, что он когда-либо добывал для магистра, но та вся в голове, а заставить его болтать спьяну… ну, пусть попробуют.       Хоть какое-то развлечение.       Он идёт за Оливией, шуршащей платьем, в верхние комнаты — и совершенно теряется, когда та, медля открыть дверь, притискивает его к стене, благо коридор достаточно узкий. Гладит по груди, по щеке. От нее тяжеловато пахнет медвяно-терпкими духами, косметикой, женщиной — пусть и человеческой. Ллеран дёргает углом рта и старается отодвинуться.       Весь его опыт в подобных делах достаточно болезненный и быстрый, и он действительно не верит, что попросту понравился скучающей знатной даме. Это как-то глупо.       Оливия, между тем, хихикает и отстаёт от него, открывая дверь. Двух стражников, топчущихся за углом коридора, Ллеран тоже приметил. Конечно же, она чувствует себя в безопасности.       Стоило остаться внизу. Или нет?       Наличие в комнате Терция немного обнадёживает. Может быть, при брате эта женщина постесняется что-то вытворять.       — Гулять не выйдет, Теци. Потому я пригласила господина Атераса провести с нами вечер. Ты хотел поговорить с кем-нибудь об истории!       По лицу алхимика — алхимик ли он? — пробегает тень сомнения, но он встречает данмера улыбкой.       Ллеран усаживается на диванчик, куда Оливия за руку подводит его. Оглядывает комнату _ещё раз_. Если что-то случится, он, конечно же, всегда успеет бросить пару заклинаний и сбежать. Верно?       Терций приносит даже несколько бутылок и кубки — походные, судя по низким ножкам и особенной форме. Путешествуют с шиком. Ну-ну.       Что ж, бренди великолепен. Даже вопросы, которые имперец задаёт, не могут его испортить; в основном Терция интересует, ожидаемо, история Первой Эпохи. Знания его ужасны, особенно привычка считать двемеров каким-то отдельным Домом меров и предположения, что Трибунал существовал испокон веку. Непростительная необразованность. Подозрительная даже.       -…хорошо, пусть раса, а не Дом. Я всё равно никогда не понимал, как именно каймеры уживались на этом острове со столь развитой и чуждой им культурой. Неужели никакого влияния?       — Двемеры были весьма закрыты. Мои предки воевали с ними, пока Святой Неревар не покончил с этим, — Ллеран считает, что даже ребёнок бы потрудился ответить подробнее, но он не любит болтать. Как уживались? Плохо, разумеется. Отвратительно. Можно книги почитать и узнать, насколько.       Двемеры исчезли неведомо куда, потому всё равно никто не возмутится ни лжи, ни правде.       Вечер идет именно так, как и должны идти вечера, полные незнакомцев и бренди.       В голове наконец-то и правда гудит. А Оливия, пользуясь тем, что столик закрывает Терцию обзор, гладит данмера сперва по колену, потом выше, сдвигая вверх мантию. Находит то, что хочет, потирая через ткань штанов.       Ллеран пытается перехватить её руку, но делать это, одновременно отвечать на новую порцию дурацких вопросов и пытаться не простонать вслух он не может. В какой-то момент получается, что молчит он уже с минуту, пытаясь казаться отрешённым, а на самом деле то ли убирая от себя чужую ладонь, то ли прижимая сильнее.       Терций, поняв, что дискуссия немного зашла в тупик, ставит свой кубок на столик, пересаживается ближе — Боэта его возьми, слишком близко — проводит кончиками пальцев Ллерану по скуле, ловя сперва его недоумённый взгляд, потом — довольный — своей сестры.       — Мы с Оливией достаточно любознательны. А вы, сэра…              Оливия вынимает фибулу, скалывающую высокий воротничок мантии; Терций тут же раздёргивает его, касается смугло-серой шеи Ллерана губами, проводит вверх языком.       Тот вздрагивает, совершенно не представляя, что делать, даже стыдясь того, что Оливия, наверное, почувствовала его реакцию. Женщины. Мужчины. Не то чтобы он не получал предложений… и не хотел иногда на них ответить.       Не то чтобы в бараках странного «дремору» кто-то спрашивал, или, впоследствии, спрашивал сам господин А. Просто каждый раз Атерас был катастрофически трезв — и не чувствовал ничего, кроме боли, злости и изредка дурной, чисто физической разрядки, заставлявшей себя ненавидеть.       Со времени своей вольницы он мог бы исправить это положение дел — но не хотел. Не только из-за невысказанного, но подразумевавшегося неудовольствия господина А., о нет. Постоянные любовники делают уязвимым, случайные — могут оказаться шпионами.       И скорее всего, ажиотаж вокруг всего этого… слегка преувеличивает ценность связей, но… Терций ловит его под челюсть, целуя, раздвигая языком губы, в то время как Оливия принимается расшнуровывать на груди мантию. Куда девать руки, Ллеран так и не знает — кубок давно оказался на столе, потому ничего не приходит на ум лучше, чем тронуть имперца за руку, а его сестру за колено. Это всё, на что хватает смелости, но им, кажется, нравится. Терций целует жадно, нахально, подстёгивая отвечать тем же; Ллеран кусает его под челюстью, вдыхая запах гари и травяного мыла для волос.       Одежду с него стаскивают в четыре руки; Ллеран сперва вроде и не против, но потом артачится.       Вспоминает полувытравленное клеймо на плече, придерживает сползающую мантию. Терций вздыхает, подливает ему бренди в кубок — идёт, кажется, вторая бутылка — подносит ко рту, одновременно покусывая за мочку уха, забирая ту в рот вместе с серьгой; поит вот так, не давая самому удержать кубка, проливая часть Ллерану на грудь и руку. Оливия всё-таки стягивает проклятую мантию, слизывает с серой кожи ало-прозрачные капли. Ллеран стонет, оборачивается к ней, пытается поймать сам; взгляд у него становится всё более больной, колкий…       Всё это так хорошо, но зачем?..       Оливия поднимается, заставив всех последовать её примеру;       Терций в это время снимает с себя рубашку. Дергает полуспущенную мантию вниз, та сползает на пол — бёдра у Ллерана узкие, сам он суховатый, жилистый, словно вообще нет жира, даже того, который нужен.       Оливия обнимает данмера за талию; тот тянет вниз корсаж, обнажая полные, чудесной формы груди, склоняется к левой, дразня языком набухший крупный сосок, накрывает ладонью правую. Женщина тихонько охает, страстно целуя брата над его плечом. Потом чуть отталкивает данмера, проводит большим пальцем по вывернутым губам, опускается на колени, в то время как Терций перехватывает его со спины за руки, одновременно продолжая заниматься его шеей… плечом…       Мысли о клейме больше не беспокоят. Ллерану кажется, его сознание как-то расщепилось: один поток наслаждается происходящим, прикосновениями, от которых накопленная усталость превращается в сладкую, тянущую истому, второй бьёт тревогу: мелочи, которые не хочется замечать, складываются в неприятную картину. Эти двое словно изучают его. Рассматривают. Как будто он не перестал быть товаром. Но наверное, это всего лишь… эхо.       Ему слишком хорошо, чтобы хотеть думать иначе.       Когда Оливия разбирается с завязками на его штанах и освобождает член, становится ещё лучше. Ллеран ничего особенного не ждёт — потому вздрагивает даже от тёплого дыхания у головки, а прикосновение языка и вовсе заставляет его замереть. Терций всё ещё не отпускает его; он прекрасно знает, на что способна сестра, и пока что просто наблюдает, рассматривает… думает. Данмеры любого пола всегда вызвали у него вполне определённые желания, но этот ещё и… имеет некоторые дополнительные достоинства.       Конечно, нельзя это пропустить.       Ллеран сперва только тяжело дышит, раскрывая рот. Что бы с ним ни делали, ему всегда приказывали заткнуться, и он едва ли соображает, что бывает иначе. Терций словно догадывается, шепчет на ухо, что можно не стесняться, и тут же получает ответ: данмер стонет, выгибая спину, и держать его руки становится довольно сложно. Он сильный. Сильнее, чем кажется. Мог бы сопротивляться, и вот от этой мысли усмехается уже Терций — даже жалеет, что всё идёт так гладко.       Оливия не желает заканчивать всё быстро; доводит серокожего до невозможности стоять прямо и поднимается, окидывая двух мужчин взглядом и у них на глазах раздеваясь — медленно, напоказ. Отходит к кровати — Ллеран пытается пойти за ней, но его не пускают. Терций шарит по его телу руками горячо, грубо, не даёт повернуться, зато потом толкает вперёд, к кровати — Атерас всё равно разворачивается, перехватывает ему запястья сам, мысленно призывая ещё и огненные чары — обжечь слегка, не ошпарить — проводит языком по ключице, оставляет тёмное пятно синяка на шее, потирает коленом между ног — Терций всё ещё одет и явно не рад этому. Оливия рассматривает их, налив себе ещё выпить; она не может не видеть, что данмер сильнее, потому что, несмотря на все заигрывания, руки у обоих уже трясутся от противоборства, но Терций скоро потеряет равновесие.       — Хватит, идите сюда оба, — смеётся она; Атерас отвлекается на звук голоса и оказывается смят, одёрнут, повален на кровать. Тянется к женщине; он вообще никогда не спал с людьми, а из меров с женщиной только однажды, и не хочет упускать шанса. Перед глазами у него всё слегка кружится. Может быть, ударила в голову вся выпивка сразу, может, бренди у Хатсуллов какой-то особой выдержки. Настоящее опьянение — такой редкий гость. Опьянение и удовольствие, которое внезапно лишено привкуса приказа.        Оливия даёт приласкать себя немного, но ждать не хочет; все они слишком близко и тесно, кто-то подтягивает его ещё ближе, кто-то направляет, Оливия издаёт смешок, который переходит в довольный стон. Внутри женщина восхитительно горячая и влажная, движения приходят сами, и отнюдь не нежные. Ллеран видит, что смотрят брат с сестрой друг на друга, но он согласен сейчас быть для них просто экзотической игрушкой.       Пусть так.       Пусть. Его всё устраивает.       Даже то, что в какой-то момент Терцию надоедает просто наблюдать и довольствоваться тем, что Оливия делает рукой; он гладит данмера по спине, пересчитывая позвонки, любуется тем, как интересно смотрится белое бедро сестры на фоне смугло-пепельной кожи… Решительно запускает Ллерану пальцы в волосы, оттягивает от неё. Целует сам; данмер теперь тоже пропах мёдом и цветами, и это злит.       Достаточно, чтобы захотеть взять его прямо сейчас, да не церемонясь. Оливия фыркает, подкладывает себе подушку для удобства. Поворачиваться спиной ей не охота — видеть лица обоих куда интереснее. Ллерана, который как-то обречённо морщится, ощущая внутри чужие пальцы и потом скалит зубы, когда Терций входит в него по-настоящему; брата, чьё обычно безразлично-презрительное лицо наконец выражает неподдельные эмоции. Остаётся только подстроиться под них; немного неуклюжей возни, попытка куда-то деть расплетшиеся длинные волосы данмера и его болезненный выдох, когда всё начинается снова. Терций совершенно не собирается щадить ни его, ни сестру, хотя она способна позаботиться о собственном комфорте.       Тяжелее всего Ллерану; но он, кажется, привык быть послушным в некоторых вещах. Терций опять усмехается. Трахнуть серокожего ублюдка с такой рожей и послужным списком, если верить информатору… что у меров вообще творится в головах?.. весьма любопытно.       Ещё любопытнее окажется, если всё, что о нём говорил заказчик — правда.              Пока что данмер постанывает всё громче, прогибает поясницу, ловит ритм. Ему, кажется, действительно всё это нравится — что ж, тем хуже для него. Дождавшись, пока Оливия блаженно охнет и еще какое-то время полюбуется на происходящее, Терций достаёт припасённый в подушках кинжал, вынимает из ножен и резко проводит данмеру по плечу.       Ему самому решительно всё равно, останется Ллеран в сознании или нет. Яд впитывается быстро для людей, для меров — медленнее, а для этого должно быть еще дольше…       Даже интересно, что будут за эффекты.       К его разочарованию, Ллеран вырубается почти сразу.              

…………

      — Ты мог подумать, что это сработает?!       — Я всё равно не верю.       — Какие ещё доказательства тебе нужны? Ты прекрасно помнишь текст и тесты. Это не сработало ни на ком, кроме него.       — Может быть, случайность.       — Из пятнадцати экземпляров, серьёзно? Ни у кого не было описанных отклонений в таком выраженном виде.       — И всё-таки… я проверю ещё.       …Ллеран приходит в себя в каком-то на удивление сухом месте.       Куда привычнее была бы проклятая сырая комната, в которой невыносимо несёт подгнивающей грибницей. Полутемно — или у него завязаны глаза?.. Тихо. Тепло… довольно мягко. Голова, правда, болит так, как не болела со времени, как господин А. ставил на нём опыты с токсичными веществами и поил чуть ли не всем, что было в лаборатории, а было там предостаточно всякого… звуки чужой речи взрываются в голове новыми вспышками боли. Подташнивает. Следующее открытие радует ещё меньше — руки оказываются привязаны над головой. Ллеран пытается сперва дёрнуть веревки — но те только пережимают запястья скользящими петлями. Потереться щекой о плечо, снять повязку с глаз тоже не выходит. Что-то её держит очень крепко. Или просто не даёт шевелиться.       Ноет не только голова. Всё ноет, что есть. Задница, например.       Ооох.       Охххохооо…       Меффня дреужья, нетчевы потроха…       Чья-то ладонь ложится ему на лоб.       — Шшш.       Это голос Оливии.       Ллеран пытается спросить, что происходит, но получается почему-то только мычать.       — Ты уж прости, пришлось наложить на тебя Безмолвие. Не знаю, когда пройдёт паралич и не хочу, чтобы ты случайно что-нибудь поджёг. Господин А. предупреждал, что ты достаточно _вспыльчив_. Я слышала, что все данмеры такие, но проверять что-то не хочется. Тем более, что ты не совсем данмер.       Ллеран дёргается, пытается поджечь верёвки, но следующее заклятье отзывается во всём теле болью и сковывает движения.       — Мне всегда было интересно, каково это. Иметь раба. Делать всё, что захочется… так жаль, что тебя купили другие. Или ты думал, что твоего господина и правда интересует тот хлам, что мы продаём для прикрытия? О, говорят, он позеленел, когда наконец догадался, какую пользу ты мог бы принести, оставаясь невольником. Или какую опасность представлять. Заставлять добывать серебро того, кто сам стоит золота…       Оливия смеётся. Всё-таки снимает Ллерану повязку с лица.       Первое, что бросается в глаза: она и не думала нормально одеться. Второе — все трое больше не в привратной гостинице.       Странно, учитывая, как тщательно отслеживаются в Садрит Море все порталы…       Эта комната просторнее, но с более низким потолком. Стены без окон, освещаются магическими светильниками. Может, это даже какой-то другой дом в городе.       Терций подходит, держа в руке нож, делает аккуратный порез на левой икре данмера, прикрученного к кровати. Лицо у имперца сосредоточенное, почти скучное — кровь ему нужна для тестов.       Ллеран перестаёт дергаться, прислушиваясь. Между собой имперцы говорят на странной смеси диалектов, но он понимает.       Терций тем временем капает кровь в приёмник того самого прибора. Тот издаёт несколько мелодичных трелей и щёлкает.       — Ну что же. _Теперь_ верю. Но сомневаюсь, что он сам в курсе. Интересно, какое это поколение? Третье? Пятое? Как часто эти серокожие вообще рожают?       Оливия вздыхает.       — Редко… Степень размытости крови изначально, сам понимаешь, должна была быть высокой. То, что в нём… жалкая тень, но… Так жаль, что всем нужны деньги, а то бы отвела его в Академию. Или дядюшке. Тот бы с ума сошёл от возможности поизучать.       -…Только дядюшки нам не хватало. Ладно, думаю, должно хватить. Нам платят за шанс, а не за конечный результат.       Терций что-то быстро записывает, теряя интерес к диалогу.       Оливия наблюдает за ним.       Молчание тянется.       Ллеран пытается сообразить, что делать. Паралич потихоньку проходит, а вместе с тем оказывается, что Безмолвие — слишком слабо для него.       Если этих двоих предупредили, что на него плохо действуют яды, почему они не предусмотрели подобного?       — Ты правильно сказал, сэра, — между тем обращается к нему Оливия, задумчиво гладя данмера по щеке. — Многие тайны не будут никогда уже открыты. Но многие ещё могут. В тебе есть толика двемерской крови; есть человек, готовый заплатить за тебя ненормально много. Подозреваю, что он хочет вскрыть пару замков в старых руинах, из тех, что самим двемерам казались проще некуда: пускали любого, кто принадлежал к их народу. В таком случае, сочувствую — кровь понадобится вся, слишком уж жидкая уже.       Ллеран не особенно хочет ей верить, но объяснение неплохо подходит. Для многого. Слишком многого. И всё же выглядит натянуто. Двемеры исчезли, и точка. Один Обливион знает, с кем они смешивались, если вообще допускали такие браки — и уж скорее с айлейдами. Но так заманчиво допустить, что…       — Господин А. суеверен, иначе бы никогда с ним не расстался. Нам везёт, сестрица.       — Мне больше интересно, почему маг Телванни раньше не сложил два и два.       — Думаю, не хотел.       Больше всего Ллеран боится пошевелиться теперь и выдать то, что способен на это. Не самый лучший план — едва очнувшись, пускаться в бой. Прямой угрозы нет, потому можно выждать. Какое-то время.       Оливия, однако, мешает ему: продолжает дотрагиваться, думая, что это сейчас не имеет значения.       Как бы ни было тошно… он сам творил вещи не лучше. Может быть, это расплата. Может, просто судьба. Ему было хорошо с этой женщиной; лучше, наверное, чем с кем-то другим, несмотря на всю ложь.       Оливия совершает только одну ошибку, но больше и не надо: пытается играть с его телом, любопытствуя, будет ли реакция сама по себе, или яд полностью убил чувствительность на какое-то время. Того, что всё чудесно работает, Ллеран скрыть не может, сколько ни вертит в голове картинки всякой дряни; но может молчать и стараться не дёрнуть ни мышцей, когда женщина устраивается сверху.       — Тебе что, делать нечего? — презрительно бросает Терций, оглядываясь через плечо. — Не думал, что он так тебе понравился.       — Тебе он понравился тоже, — мурлычет Оливия, раскачиваясь сильнее. — Я видела. Видела.       Брат не обращает на неё внимания: пишет, сверяясь с тем, что выдаёт жужжащий прибор. Эти звуки интересуют его куда больше, чем голос Оливии, доставляющей себе удовольствие с этим… с заказом.       Пусть делает, что хочет.       Ллеран молчит. Не шевелится. Молчит даже тогда, когда Оливия, насытившись, растягивается рядом, оставив его всё ещё возбуждённым.       Потом произносит лишь одно заклинание; Терций всё пишет, пишет, не оборачиваясь, не видя, что двигаются на кровати уже двое. Подозрительная, неестественная тишина его не беспокоит.       Тем неожиданнее дрожащий, изумлённый выдох сестры; Терций едва ли когда-нибудь слышал от нее такой.       Заклинание спадает, трещит, лопается, если бы чары могли исчезать с треском; паралич давно прошёл, конечно же. Терций чует неладное, оборачивается, пытается поразить поднявшегося с постели Ллерана молнией, но тот успевает наложить на себя отражающие чары. Заклинание рикошетит в стену, поджигая стеллаж с книгами.       — Теци, остановись, я…       Тот пробует снова, думая застать Ллерана врасплох, но всё повторяется, с той лишь разницей, что данмер успевает контратаковать, а Оливия — броситься брату на защиту.       Это так ожидаемо. Это так грустно — видеть её оседающей на землю с дымящейся дырой вместо левой груди.       Ллеран смотрит имперцу в лицо почти весело, и гнев, поднявшийся у того в груди, оседает, сменяясь страхом.       Глаза данмера наконец и правда — алые, не чёрные. Как угли, в которые постепенно начинают обращаться сперва самые лёгкие предметы — например, сорочка Терция, наброшенная на стул. Потом записи. Книги. Лопается стекло.       Закипает кровь в жилах, и имперец кричит, потому что ни одно заклятье сопротивления огню из тех, что он знает, не работает против настолько мгновенно разверзшегося ада.       Оливия лежит так, что, кажется, спит, если не обращать внимания на рану.       Ллеран подходит к ней, подбирает кинжал, срезает локон волос. Класть его некуда — он просто сжигает его в ладони, улыбаясь тому, как быстро язычки пламени пожирают волосы.       Вокруг становится слишком жарко даже для него. Время наложить щит и попробовать выбраться из помещения.       Отойти на безопасное расстояние.       Сесть на песок.       Смотреть.       Просто смотреть.       Ночь длинна.              Усталость — всё, что Ллеран Атерас чувствует, когда стража приходит за ним.       Он сидит у догорающей хижины на одном из островков вокруг Садрит Моры, неодетый, безучастно рассматривая ползающих на дальнем пляже грязекрабов. Тело у него ноет, снаружи и во многом внутри. Но ему достаточно всё равно.       Скорее всего, его отвезут в имперскую тюрьму — никто не будет вступаться за него, господину не выгодно вскрывать, что за отношения он вёл с подобными людьми. Конечно, они продавали здесь, в Садрит Море, диковинные товары. Животных. Может, и людей. И все знают, что Телванни всё ещё охочи до подобного. Но то, что не названо вслух, не существует.       Гораздо проще, если сотрут имя никому не известного слуги, чем если наружу выплывет скандал такого масштаба: двемерская кровь, уж настоящая или поддельная, и за неё просто выдают такие вот… аномалии. Торговля свободными. Эксперименты.       Обыватели не поверят, а кто надо, возьмёт на заметку.       Имперские солдаты и правда приходят. Ллеран даже видит, как они договариваются с представителем стражи Садрит Моры, как из рук в руки переходит небольшой кошель.       Ветер с моря холодный. Шевелит волосы, обдувает чуть обгоревшие плечи. Левое до сих пор не очень хорошо чувствует.       — Пойдём, — Ллерана рывком поднимают вверх.       Стражник — немолодой коренастый легионер — сплёвывает, рассмотрев Атераса внимательно.       — Мразь. Хатсуллы были важными шишками. Зря ты это устроил. Готовься сдохнуть медленно…       Он удивляется, когда Ллеран хохочет в ответ на это, но только секунду — в следующую данмер уже не смеётся, потому что губы у него разбиты. В голову охраннику не приходит, почему мер, устроивший столь сильный пожар, никак не сопротивляется, даже когда его оттаскивают на корабль Хатсуллов и там долго бьют в трюме.              Он перестаёт чувствовать даже усталость.       Когда все наконец оставляют его в покое — когда даже боль, кажется, оставляет его — он видит во сне Красную Гору.       Идёт по залам, которые знает — словно с детства — и обветшалые своды кажутся не такими уж мрачными.       Фигура в маске снова не даёт рассмотреть себя целиком. Ускользает. Говорит что-то, но невнятно. Ллеран тянется к ней, надеясь хотя бы на этот раз получить ответ, но ничего не происходит. Сны — это просто сны, а впереди столичная тюрьма, и, наверное, виселица или плаха.       Днём безразличие становится его единственным спутником, но путь долог. Настолько долог, что залечивает раны, и когда повозка наконец попадает в Сиродил, на лице у Ллерана блуждает тонкая, чуть безумная улыбка.       Ему кажется, он начинает разбирать слова, что говорит ему человек на горе.