Приглашение

Снег поскрипывает позади, и стоящий на обочине Сказочник на мгновение отвлекается от рассеянного бормотания своей скороговорки. Он нисколько не стесняется окружающих его, спешащих куда-то в сторону площади горожан, он даже любит свою репутацию чудака в глазах тех, кто знает, что он не просто бедный студент, а ещё и рассказчик, выдумщик, волшебник… сочинитель. Улыбка трогает чуть приоткрытые губы Сказочника. Ну конечно. Он всё-таки пришёл. Со всей его гордостью, высокомерием и — вот каламбур — холодностью он всё-таки принял это приглашение и явился сюда, в центр города, да ещё и, если судить по звуку шагов, пешком. — Снип, снап, снурре! — отчаянно-радостно, как старому другу, восклицает Сказочник, оборачиваясь на сто восемьдесят градусов (ох уж эта математика, Каю бы понравилось), и тут же натыкается на острый взгляд, пусть и не такой колючий, как всегда, и возмущённо-сдержанно брошенное слово: — Вздор. Советник поправляет цилиндр, запахивает пелерину плаща и смотрит на Сказочника так строго, как учитель — на провинившегося на уроке мальчишку. Тот нисколько не дрожит под его взглядом, скорее, наоборот, это выражение лица Советника лишь подстёгивает его предпраздничный задор, и, ничуть не смутившись, Сказочник заканчивает свою забавную присказку: — Пурре, — осторожно произносит он и, заметив, как седые брови собеседника двигаются к переносице, безапелляционно добавляет: — Базелюрре, — готово, приятельский ритуал проделан, и плевать, что Советник не спешит принимать это второе приглашение — приглашение к дружбе, к взаимной симпатии, да просто к тому, чтобы начать мириться друг с другом. Теперь, после всего случившегося, они вдвоём могут себе это позволить, ведь все баррикады рухнули, и они с ним больше не находятся по разные их стороны. — Потрудитесь объяснить, для чего вы назначили мне встречу, сочинитель, — Советник говорит, почти не разжимая рта, и Сказочник на секунду зачарованно застывает, наблюдая за этим и гадая, как это у него так получается. Но, впрочем, врождённое чувство такта подсказывает ему, что спрашивать об этом сейчас будет по меньшей мере неуместно. Он ненадолго выпадает из реальности, а когда возвращается, то едва может вспомнить, о чём спрашивал его собеседник. — Сперва я хотел бы вас поблагодарить, что пришли, — наконец находится Сказочник, подмигивая Советнику и протягивая ему руку, тщетно надеясь, что тот ответит на это — уже третье — приглашение к рукопожатию, приглашение к доверию. Тот действительно не пожимает ему руку, но легонько толкает её набалдашником трости, как бы в нетерпении предлагая трогаться с места. Они не спеша пересекают улицу по обледенелой брусчатке, оглядываясь, не вылетит ли из-за поворота карета или сани. Чем дальше следуют они по бульвару, тем всё больше людей попадается им навстречу: разодетые, румяные, счастливые, бедняки и богачи, взрослые и дети, и сами они вдвоём как-то вплетаются в эту толпу, сливаются с ней, всё же оставаясь непохожими на остальных. Сказочник легко шагает рядом с Советником и прячет в рукаве пальто усмешку, вызванную излишне суровым и неумолимым видом своего спутника, совершенно не подходящим для праздничной атмосферы, наполнившей город. — И всё же я жду ответа, — наконец замечает Советник, когда они подходят к повороту, за которым открывается прямая заснеженная дорога к центру площади, выложенная гладкой плиткой, на которой установлена огромная, в небо, ель. — Я совершенно не понимаю, что мы забыли здесь в такой поздний час… Карие глаза Сказочника мерцают в свете бесконечных гирлянд и свечей в окнах. — Вы и в самом деле ещё не поняли? — тихо-тихо выговаривает он, бережно и робко выталкивая спутника из-за угла. — Вы и в самом деле не знаете? Они выходят на залитый светом разноцветных фонарей простор и останавливаясь на мгновение, чтобы один из путников мог собраться с мыслями, а другой собрать всю свою снисходительность для ответа на его слова. Сказочник задирает голову в небо, откуда совершенно неожиданно, но не грубо, не резко, а мягко и спокойно начинает падать мелкое кружево снега. Оно укрывает ткань верхней одежды, отделывая её россыпью ледяной пушистой красоты, и Сказочник про себя вынужден признать, что в снеге и прочих проявлениях зимней погоды и вправду есть что-то завораживающее. — Сегодня Сочельник, ваше превосходительство, — звенит шёпотом он, и Советник удивляется, как у его собеседника странно поблёскивают глаза, а уголки губ подрагивают. Он ловит себя на том, что видит только эти глаза и эти губы, забывая, кто перед ним на самом деле, и это повергает коммерции советника в ранее неизвестное ему чувство — смущение. Он поспешно отводит взгляд, но поздно, Сказочник уже распознал эту эмоцию и спокойно улыбается. Без злорадства или насмешки, просто улыбается, как человек, который понимает, что сейчас происходит. — Пойдёмте. Они уже приближаются к той части площади, где расположен каток и палатки, где продают согревающие напитки и сладости, как вдруг мирная до этой поры брусчатка подводит одного из путников. То ли подворачивается нога, то ли неловко скользит каблук, но мгновение — и Сказочник летит на землю, уже готовый впечататься лицом в камень. Спасает его на этот раз не собственная ловкость, нет. Чья-то сильная рука в чёрной перчатке успевает подхватить его в последний момент, стиснуть запястье и рывком помочь выпрямиться. Сказочник даже не пачкает одежду, не оцарапывает ладони, он действительно спасён, и это заставляет его с радостным сиянием на лице повернуться к своему спасителю. — Спасибо, — не пытаясь перекричать веселящуюся толпу, произносит он, а Советник, холодно пожимая плечами, вдруг замечает, что всё ещё держит своего спутника за руку. Он отдёргивает её мгновенно, но Сказочник как будто даже и не был против, и Советник умалчивает о том, как на минуту, сквозь перчатку, тёплый силуэт руки спасённого им сочинителя был ему странно приятен. Среди бегающих меж сугробов детей никто из них не пытается разглядеть Герду или Кая, потому что одному они просто безразличны, а другой знает точно, что сейчас они, скорее всего, на праздничной мессе или помогают бабушке с ужином. Но так или иначе, аккуратно лавируя в толпе и не успевая извиняться, наступив кому-то на ногу, Сказочник ведёт Советника к одной из палаток у самой ёлки, откуда доносится жгучий аромат вина в раскалённых котлах. Сейчас у хозяйки этого заведения нет очереди, и они вдвоём подходят, чтобы расспросить её о видах и вкусах глинтвейна. На секунду на лице Советника отражается искренний ужас, который, впрочем, тут же сменяется привычным презрительным равнодушием, так что он даже позволяет себе поинтересоваться: — Напиток бедняков-пьяниц… Вы же не всерьёз собираетесь это пить? И светлая, озорная улыбка собеседника становится ему ответом. Сказочник принимает из рук хозяйки тяжёлую кружку и тут же невольно вскрикивает, быстро-быстро передавая её из руки в руку, не зная, как справиться с ошпаренными пальцами, мигом покрасневшими, со вспухающими на них волдырями. И отчего-то смотреть на это Советнику не нравится, это задевает его, и где-то в глубине того куска льда, который обычные люди называют сердцем, шевелится ещё одно новое чувство — жалость. — Дайте-ка, я остужу, — поражаясь сам себе, предлагает он, но бедняга-сочинитель так неуклюж со своими ожогами, что кружка падает в снег, разливаясь тёмно-бордовым пятном, которое в свете огней кажется похожим на кровь. — Крибле-крабле-бумс, — горько сообщает Сказочник, возвращая кружку в палатку, — простите, хозяйка. Когда они выпутываются из толп народа, валящего к ёлке, Советник наконец позволяет себе взглянуть на своего спутника, который с понурой миной шагает рядом, кутаясь в шарф и выставив вперёд руки с расставленными пальцами. И, глядя на несчастного Сказочника, его превосходительство не выдерживает. Осторожно коснувшись его рукава, он заставляет его замедлить шаг, а потом и вовсе остановиться. А когда Сказочник покорно делает это, Советник властно берёт его за обе алеющие, горячие ладони и сильно сжимает в своих — холодных и привыкших к подчинению. И, наверное, ему и в самом деле становится легче, потому что выражение пытки на лице Сказочника сменяется умиротворением, спокойствием настолько, что эти непонятные чувства передаются и Советнику. И, испугавшись их, испугавшись этого приглашения к уязвимости, приглашения к теплу, он отпускает руки своего спутника, и дальше они вдвоём идут уже на расстоянии друг от друга. — Но ради чего всё это было, сочинитель? — изумлённо спрашивает Советник, когда до его особняка остаётся всего один поворот и двадцать три шага: за долгую одинокую жизнь здесь он выучил дорогу до мельчайших деталей. — К чему весь этот вздор? Сказочник останавливается, и в тусклом газовом свете фонаря его улыбка кажется какой-то отчаянной и печальной, как будто слова спутника ранят его до глубины души, но он боится в этом признаться, чтобы не испортить вечер и не расстроить сказавшего их. Он почёсывает каштановые волосы на затылке, сдвинув набок шляпу, и словно не видит напряжённый и несколько нетерпеливый взгляд Советника, устремлённый на него. Откуда-то из-за соседнего дома вылетает вдруг снежный порыв и, почти готовый подхватить поздних прохожих, закружить в вихре и унести далеко на север, окутывает обе стоящие под фонарём одинокие фигуры. Через мгновение он исчезает, ветер успокаивается, и лишь ровный, мелкий снегопад оставляет отметины на их воротниках и головных уборах. Сказочник слизывает с губы тающую снежинку и снова, не разжимая рта, улыбается, теперь уже с какой-то радостной жалостью глядя на своего собеседника. — А вы всё равно не поняли, верно? — тихо задаёт вопрос он, делая шаг ближе и ничуть не удивляясь тому, что Советник не отскакивает в сторону, а продолжает с достоинством и лёгкой снисходительностью смотреть на него сверху вниз. Сказочник же бесшумно и не столько робко, сколько осторожно кладёт ладони ему на плечи, нисколько не смущаясь, устремляет взгляд ему в глаза, тёплыми карими — в льдисто-серые, и вдруг, подтянувшись на цыпочках, рывком целует Советника в ледяные сухие губы. — С Рождеством, господин коммерции советник, — успевает шепнуть он, прежде чем отпустить его и отойти. Это последнее приглашение за сегодняшний вечер. Приглашение к близости. Приглашение к любви. Ошеломлённый Советник стягивает кожаную перчатку, чтобы потрогать то место, где только что были губы этого мальчишки. Он неловко и неуверенно касается рта, ощущая холодной кожей опять то же самое. Тепло. Незнакомое, непонятное, неизвестное ему доселе — какая гадость! — тепло. То, чего так не любит королева. То, что так ненавидит он сам. То, что этот юнец дарит ему уже в который раз своими прикосновениями. И вдруг, словно осознав что-то, он глядит вслед и окликает своего спутника, который уже вот-вот собирается свернуть за угол. — Постойте, вы… Сказочник! Он впервые говорит о нём без пренебрежения. Впервые называет его не «сочинителем», а именно сказочником, пусть ещё без уважения, без дружеских ноток, но сказочником — и это самое главное. И Сказочник слышит его даже на таком расстоянии, и торопливо возвращаясь, чуть не поскальзываясь на льду — вот каламбур! — у самых ног Советника. Он ничего не говорит, только смотрит, и глаза у него тёплые, тёплые, так, что у Советника жжёт под веками, и хочется отвести взгляд, но он не отводит, не может себя заставить никак. — У меня подают только бренди со льдом. И мороженое. Я думал… Сказочник перебивает его, и в его мягком голосе звенят озорные нотки: — Горячий имбирный чай. И завтра вы не идёте в министерство. Идёт?.. И когда они уже поднимаются вместе по ступеням к парадному входу особняка, Советник угрюмо бросает через плечо: — Идёт.