Разговор

-Мы не общались лично, - успевает сказать Олег, когда чужой кулак впечатывается в грудь, ломая ребра. Боль яркая, знакомая, непреодолимая, но Олегу глубоко плевать. Он не сомневается и не задумывается, смотря в широко распахнутые глаза своего собеседника, в которых плещется ядовитая, отчаянная злоба и ненависть, - и Олег принимает их спокойно, потому что теперь все иначе, потому что теперь он знает, зачем идет вперед, теперь он знает, зачем будет биться кулаками в эту ледяную стену, за которой человек, страдавший и сломанный достаточно, чтобы желать его смерти; он знает, зачем стоит теперь в узком грязном переулке Питера, рискуя всем и собственной жизнью. -Я знаю, кто ты, Волков, - почти выплевывает Гром, ломая еще пару ребер, и кулаки ударяются в перетянутые черными перчатками ладони. Этот человек хочет его убить. Имеет полное право. Но не сейчас. У Олега есть миссия, и он ее выполнит, во что бы то ни стало, а потом – плевать. -Он у меня, - сплевывая кровь на брусчатку, хрипло шепчет Олег, и его собеседник замирает. Они больше не враги. Враг теперь – хитрее, прозрачнее, ускользает раз за разом, прячется в осколках зеркал и истерзанных мыслях, но Олег – на миссии, и миссия его – свята, непреложна и будет исполнена во что бы ни стало, и хрустящие под ударами ребра почти не болят и кровь во рту почти не отдает металлом. Ничтожная плата. Олег никогда не верил в бога. Не верил в детстве, не верил и сейчас. Ни в того, которого восхваляли на востоке, ни в того, которого нес запад. И хотя Олег не верил, он точно знал, чего не стоит делать. Не стоит брать чужое, заработанное непосильным трудом. Обижать слабых. Убивать. Убивать нельзя. А можно ли защищаться? А защищать? Пока Олег был один, он с легкостью мог сказать, что хорошо, а что плохо. Что следует делать, а что нет. Ему было удобно одному, спокойно, хрустально-чисто и ясно: все как на ладони. Вот жизнь, вот смерть. Вот хорошо, вот – плохо. И он уже готов был поверить, готов был дать им шанс убедить его в том, чтобы жить ради чего-то другого, ради рая после смерти, ради одобрения бога, который простит ему все грехи и ошибки. Вот только ни кары, ни помощи не пришло. Ничего не случилось. Никто не поощрил верных, никто не наказал виновных. Никто не пришел на помощь, когда по спутавшимся на грязном лице рыжим волосам текла кровь, никто не вытер слезы с веснушчатого лица. Никто не перемотал бинтом ушибы и намазал йодом темные фиолетовые синяки. Они пробирались одни, без помощи, без одобрения свыше, забытые и одинокие, полагаясь лишь друг на друга, в молчаливом понимании оглядываясь через плечо, если кто-то отставал. Бог не был рядом, когда болела от боли грудь, не был рядом, когда одиночество из старого друга становилось ядовитой отравой, выжигая изнутри так, что хотелось кричать, срывая горло. Те, кто верил в своих богов – тоже не были. Но рядом были яркие голубые глаза цвета летнего жаркого неба. Протянутая узкая рука и теплое плечо рядом. Запах корицы и спутанные волосы, подожженные золотым закатом над питерскими крышами. Эти же глаза вспоминал Олег, когда случайно услышал разговор нескольких малолетних ублюдков в переулке, эти же глаза, заполненные слезами, представлял, когда шагал, отбросив сомнения на землю вместе с потертой кожаной курткой. Когда сжимал руки в кулаки, дрожа от страха – но не за себя. Для этих выродков потеха - сломать человека. Унизить. Надругаться. Смешать с грязью и выбросить как ненужную тряпку. Стоят ли они того, думал Олег, разбивая чье-то лицо. Достойны ли они этой жизни, думал Олег, ломая чью-то руку и окровавленными пальцами поднимая с земли грязный, надтреснувший кирпич. Но услышав обещание претворить угрозу в жизнь, Олег больше не сомневался. Под оглушающий рев злости в ушах он бил кирпичом по хрупкому телу, и с каждым ударом ярость отступала все дальше и дальше, сменяясь таким ясным и ослепительно четким осознанием, что на миг он даже задержал руку, чтобы посмотреть действительно ли капает на землю красная кровь. Как можно было быть такими жалкими, такими злыми и такими жестокими? Но вот же они, и не один человек. Два, три, четыре, пять. Вот кровь, она красная, как у него самого, как у многих других людей, которые стараются изо всех сил выжить в этом жестком мире, пытаются нести в себе хоть крупицы сострадания и добра, когда эти… Осознание принесло Олегу спокойствие, огромное, всеобъемлющее и глубокое. Добивал он ублюдков уже спокойно, методично нанося один удар за другим, точно зная, что не сделал ничего плохого. Он сделал то, что хотел делать больше всего – защищать. С тех пор Олег больше не был один. Полностью – никогда. Ни тогда, когда не сомневался во всем мире, ни тогда, когда сомневался в себе. Если бог был то, во что Олег мог бы верить всегда, без вопросов и сомнений, то бог сам нашел его в этих ярких голубых глазах, узкой ладони и огненных волосах. -У тебя? – голос удивленный, и Гром отшатывается назад, смотрит недоуменно и, кажется, впервые видит за собственной яростью Олега. – После всего? План сложился быстро, ребята нашлись без проблем. Вертолетом управлять Олег научился еще тогда, давно. В прошлой жизни, как он говорил теперь. Вообще, многое осталось там, в прошлой жизни: деньги, работа, стрельба - оплата, телефонные звонки, простота, ясность... дружба. Все осталось там. Что было с ним в новой жизни, Олег не знал, да и старался не давать себе времени об этом думать. Все происходило быстро и его мозг по привычке фокусировался на мелких задачах, по одной за раз. Сесть за штурвал. Подождать, пока ребята приведут заключенного. Решить все парой выстрелов - и вот тело в ярко-рыжем костюме лежит в вертолете, а Олег привычно ведет в назначенное место. Докладываю-принято-пленник сдан. Конвой, камера. Олег стелет на каменном полу тонкое одеяло и не смотрит в сторону на худощавую теперь фигуру. Олег кладет подушку и пытается изо всех сил не думать ни о чем. Олег подходит и берет легкое тело на руки: под колени и за плечи. Копна рыжих волос раскидывается на подушке и Олег впервые с того самого дня хочет говорить. Он хочет чтобы эти ярко-голубые глаза распахнулись, он хочет спросить: зачем? Почему? За что? Но человек у него на руках, чье имя Олег до сих пор не может даже подумать, не то чтобы произнести, остается без сознания. Олег оставляет его там, одного в холодной камере, в надежде, что может, мысли в рыжей голове немного успокоятся и что-нибудь в этой новой жизни станет понятнее. Олег приносит пленнику еды и кидает на пол. Скорее, чтобы скрыть дрожь в руках, чем из презрения. Презрения он точно не испытывает. Недоумение. Удивление. Отрицание. Прошло уже столько времени, а Олег никак не может понять: как так вышло? Он не знает причин и никак не может принять случавшееся, как будто все это приснилось ему в страшном сне, как будто сейчас он снова проснется не на койке в казармах едва рассвело, а на узкой твердой кровати в детдоме и увидит, как этот балбес снова что-то придумывает, изрисовывая листы для рисования цветными мелками, но вовсе не рисунками, а формулами и своими, какими-то таинственными, одному ему понятными соображениями. Но Олег просыпается в казарме от того, что в груди режет фантомная боль. Ее быть не должно, но шрамы ноют, и одна часть Олега твердит, что это бред, а другая, требует принять тот факт, что тело Олега давно здорово, шрамы заросли, а пули все вытащены и бережно хранятся им там, где им и место; требует принять, что фантомные боли - синдром не физический, а психологический. И может, дело в том, что сколько бы ни представлял Олег того человека едва знакомым себе, на самом деле все было иначе. И может, шрамы не болели бы так, но размытые старые воспоминания отдают теплом и болью, немым напоминанием того, что когда-то он верил, что он был не один. Их было двое когда-то - вдвоем против всего мира. И пусть детские слова давно смылись кровью, все же едва стоило знакомому голосу позвать - и вот он, Олег, шел вслепую по указу сумасшедшего, шагал вперед не глядя, доверяя, как раньше. Когда Олег поднимает, наконец, взгляд на человека перед ним, он видит огонь. Рыжую вспышку безумия, а перед глазами встает ослепляющая вспышка выстрела, грудь сводит судорогой, но выправка не подводит, и Олег просто не двигается. Не двигается ни один мускул на его лице, только брови медленно и хмуро сходятся к переносице. Олег не слышит слов заключенного, только видит иссохшие, растрескавшиеся губы, так знакомо выговаривающие слова, которые не доходят до мозга Олега, в котором только один вопрос бьется с каждым ударом сердца: почему? Олег знает, что не готов к разговору, поэтому прежде, чем слова достигнут его, он захлопывает дверь. В груди горячо - это жжет изнутри досада и злость на самого себя. Как он это допустил? Как позволил себе настолько довериться? Еще в самом начале, когда он подписывался на эту работу, Олег знал, что что-то было не в порядке. Еще больше, чем раньше. Как он позволил себе забыться и перестать оглядываться через плечо? Олег проводит часы в зале, избивая грушу, потому что себя избить у него не выйдет, как ни старайся. Он зол, он в бешенстве, он изматывает себя так, чтобы ни секунды на мысли не осталось. Но стоит Олегу перевести дыхание или отвлечься, вытирая лицо полотенцем в душе, стоя под горячей водой, как он снова видит перед собой перекошенное сумасшествием лицо и вспышку выстрела. Тогда Олег бьет кулаками в кафельную плитку, разбивая и ее, и собственные костяшки. Костяшки заживают через неделю. Олег остывает. Так ему самому, по крайней мере, кажется. Остальные же от него откровенно шарахаются, но он только рад. Он чувствует себя настоящим озлобленным, ощетинившимся волком, и все, кто попадается ему на пути, трусливо отступают. Когда Олег приходит к двери камеры снова, он уже спокойнее. Теперь ему не нужно бороться с самим собой, чтобы не избить тело в камере до полусмерти. Теперь он уже не мечтает о том, как носок его ботинка разобьет это красивое лицо с правильными чертами. Теперь он не хочет видеть эти губы, захлебывающиеся собственной кровью. По крайней мере, большую часть времени, эти желания теперь находятся под контролем. Олег вспоминает те вещи, которые делал он сам. Это помогает понять, что за любым самым отвратительным поступком может стоять что-то, неизвестное другим. Олег готов дать пленнику этот шанс. Один-единственный. Шанс объясниться, прежде чем он повалит своего павшего бога на пол и будет бить до тех пор, пока ребра не проломятся внутрь, разрывая легкие, до тех пор, пока от лица не останется изуродованная кровавая маска, до тех пор, пока не вырвет эти огненно-рыжие волосы, пока не сдавит эту шею в последний раз, чтобы... Олег давно не испытывал подобного желания убивать и калечить. Давно не испытывал проблем с самоконтролем. Хотя, давно его не убивали. Но он решает дать шанс. Каждый заслужил шанс - хотя бы быть выслушанным. Олег это точно знает. -Я принес... - говорит Олег ровным голосом, входя в камеру. Чего он не ожидает, так это того, что пленник так быстро окажется рядом. Олег роняет поднос, но да это и не важно. Он здесь лишь для того чтобы задать тот самый вопрос, который отравляет его сознание все это время и еще один - что теперь? -Как ты загладишь это? - спрашивает Олег и почему-то задирает водолазку, как будто надеется, что сейчас там не окажется шрамов, но заранее знает, что они на месте. Они ноют, как и раньше. Олег чувствует их при каждом шаге, при каждом вдохе, когда грудь поднимается а мышцы натягиваются, неуютно отдаваясь неровно сросшимися краями волокон. Пять штук. Ровно пять. Не одну, не две, чертову всю обойму всадил, думает Олег и внутри снова разгорается злость, пусть он и не подает виду. Олег ждет ответа. Он ждал все это время и заслуживает объяснений, особенно теперь, когда обнаружились те файлы. Олег не очень верит в магию и подобную чушь. Но он верит в то, насколько увлеченным может быть... имя он все еще не готов произнести, а другого слова нет, и Олег останавливает свой выбор на "пленник". Он всегда легко увлекался. Построй достаточно сложную логическую цепочку - и он с радостью полезет ее разбирать. А ведь грамотно выстроенные ложнологические выводы - одна из основополагающих тактик вербовки. Во что он мог вляпаться, этот рыжий придурок? Но на ответ, как и всегда, времени не хватает. -Я должен был, - прямо отвечает Олег, смотря открыто в глаза Грома, зная, что их обоих не просто задело, а убило, выпотрошило нахрен, искромсало и выплюнуло все это, - и Олег знает, что этот человек поймет, если не дурак. А он все же не дурак, потому что хмурится и опускает окровавленные кулаки. После передислокации Олег снова работал на автомате: безопасное место в глуши. Сосновые леса, рыжие стволы старых деревьев и изумрудная листва. Песчаная коса неподалеку и море бьется пеной о холодный песок. Почти как дома. Он не догадается, насколько близко. Олег все устроил. В доме хорошее отопление, большая кухня, гостиная с огромными окнами и камином. Олег ходил проверять подвал каждый час. Иногда полчаса. Все еще в рыжей пижаме, как ее иногда звал про себя Олег, пленник опасным не казался. Но эту ошибку Олег уже совершил однажды, поэтому теперь он заранее перетянул ремнями плечи, локти, запястья - два раза, - колени и лодыжки. Три дополнительных ремня плотно притягивали похудевшее, ослабленное тело к столу. Может, Олег перестарался. Но рисковать не хотелось. Олегу нужны были его ответы. -Я заслужил, - низко и уверенно говорит Олег, не отпуская пронзительного взгляда Грома, потому что это правда, и они оба это знают. Потом что Олег заслужил как никто другой посмотреть наконец в лицо тому, из-за кого они дерутся в грязном узком переулке. Когда пленник наконец открывает глаза это неожиданно. Как бы Олег ни готовился к этому, все равно еле заметно вздрагивает, но ничем не выдает поднимающееся в груди волнение, только смотрит, точно загипнотизированный, в распахнувшиеся наконец-таки голубые глаза, которые пришпиливают его к месту, кажется, как чертова булавка бабочку. С сухих искусанных губ пленника срывается имя, и Олег чувствует, как глубоко в груди что-то рвется, выпуская так тщательно забитые в самый дальний угол желания. Он моргает несколько раз, пытаясь сдержать обиду, накатывающую огромными горькими волнами, сдержать злость, сдержать волнение за этого рыжего придурка. Олег сдерживает себя, чтобы не встать, как раньше, когда-то давно, закрывая спиной от непонимающего мира, чтобы не сказать: "Ничего, Сереж. Ничего не происходит. Все не важно. Ты в порядке. Я о тебе позабочусь. Как всегда." Вместо этого Олег осторожно облизывает губы, и глубоко вдыхает, выравнивая дыхание. Олег успокаивается, но лед уже разбит, и он точно знает, что на столе перед ним больше не пленник. Это Сергей. Сергей Разумовский. Серега. Сережа. Разумовский осматривает ремни. Да, ремни. Да, Олег думает, что они уместны. Да, Олег не чувствует себя в безопасности больше. Никого он не смог обезопасить - ни себя, ни Сережу. От него самого. Олег думает, что стоит начать с самого главного. Вот сейчас, прямо сейчас, спросить честно и в лоб: за что? Но Разумовский задает вопросы. Невинные, логичные вопросы: что происходит, где они… Как он посмел, как посмел он после того, что сделал, так спокойно разговаривать, так легко обращаться к нему, будто ничего никогда и не происходило, будто тот день не вывернул Олега наизнанку, всю его жизнь, всю его душу. Как он смеет. Губы Олега кривятся чуть заметной злой усмешкой. Одно краткое движение руки - и стакан перевернут, а вода, холодная, злая, как сам Олег теперь, льется прямо на губы, в рот, в нос, в глотку, неумолимо, слишком много и слишком быстро. Олег смотрит и ждет, чтобы узнать, задохнется ли Разумовский так же, как он тогда, когда воздух выбило из легких от пяти ударов в грудь. Он зол, он полон ненависти и ярости, и он рад, когда страх плещется в голубых глазах, Олег готов пить его огромными глотками. Это месть. И она сладка. Олег с нескрываемым удовольствием смотрит, как умоляют губы, и отвечает всем своим естеством: нет. Он смотрит, как вода льется по губам, по подбородку, как мокнут огненно-рыжие пряди. Звенят металлические пряжки, и Олег чувствует, как злоба внутри торжествует. Боль за боль. Это честно. Это справедливо. Это прекрасно, и Олег наслаждается каждым мигом, пока Разумовский захлебывается, кашляет, еле дышит. Еще дышит. Голубые глаза, направленные в стену, стеклянные и безжизненные, какими Олег и хочет их видеть. Губы замерли, все тело замерло. Вот так, думает Олег, правильно, бойся меня. Ты повернул меня против себя, так что бойся теперь, я тебя с потрохами сожру. -За тебя я отомстил сполна. За нас обоих, - кашляя кровью, говорит Олег, и видит, как Гром сначала сомневается, собирается что-то сказать, а потом – верит. Олег улыбается своему пленнику зло, хищно, почти сумасшедше. Он снова видит, как разобьет это тело так, что не останется ничего, кроме ошметков боли. Есть столько способов, медленных, прекрасных способов. Олег уже видит перед собой кровь и кости, слышит в своей голове жалобные крики, когда чужой хриплый голос тихо пробивается сквозь пелену злобы и бьет куда-то под дых, шестой пулей. -Даже если бы ты простил его, даже если бы вы все простили, я… - Олегу не нужно договаривать, Гром сначала усмехается, потом хмурится, вдруг осознавая всю серьезность ситуации. – Но есть еще кое-что. Олег моргает, смотрит на растрепанного, испуганного, отчаявшегося Разумовского, у которого не осталось ничего, кроме его никчемной жизни, и если бы Сергей сейчас ругался и кричал - Олег убил бы его не раздумывая. Прикончил бы своими двумя, как мечтал много ночей подряд. Но Разумовский не злится и не умоляет о пощаде, вместо этого он просит другого. Прощения. Олег сжимает стакан и тот, наконец, лопается брызгами осколков в его руке, разлетевшись по комнате. Несколько больших кусков впиваются нещадно в сжатый кулак, и кровь быстрыми струйками сползает между пальцев и капает прямо на бледное лицо в обрамлении рыжих волос. Разумовский весь в его крови. Она все течет и течет. Как тогда. Может, он просто сумасшедший психопат, так удачно дуривший ему голову все это время? может, все так и должно было закончиться? Может, и не было ничего и никогда? Никакой дружбы, только холодный расчет, и его использовали, как ребенка? - Я не хотел этого, - Разумовский замирает после этих слов, ожидая упрека, удара. - Это был не я. Он вдруг дергается и начинает говорить, и Олег понимает, что уже видел такое. Так начинали говорить, когда понимали, что каждая секунда может стать последней. Это я настолько страшен? - думает про себя Олег и ужасается. Он знал, что страшен. Знал это всегда, что он животное, которое нужно сдерживать, иначе.. он знал, как бывает иначе. И Олегу давно было наплевать, он знал, что напугает кого угодно, но вот только смотреть в отчаянные, испуганные глаза Сергея - это другое. Разумовскому страшно, он верит, что смерть близка, и говорит. Говорит Олегу правду. Олег пытается слушать, ведь это то, чего он так хотел. Ответы. Но оказывается гораздо сложнее, чем он ожидал. Олег смотрит в перепачканное кровью лицо и чувствует, как раны на груди вскрываются. У Олега до сих пор в кошельке то дурацкое селфи. Не смог выкинуть. На фотографии до сих пор красный край - с того дня. Перепачкалось. Сергей рассказывает, как пытался отвести пистолет, и Олег, идиот такой, ему верит. Слушает слова жадно, пытаясь сохранить лицо, и очень хочет, чтобы все было правдой. Чтобы имело смысл. Потому что... -... я тебя никогда не оставлял, - хрипло, еле слышно шепчет Олег, и повторят, громче. - Никогда. Я никогда от тебя не отворачивался. Даже стоя в клетке в ошейнике. Я верил тебе даже тогда, - спокойно говорит Олег, но голос его севший и хриплый. - Я верил, что у тебя есть план. А ты думал, я сбегу, узнав, что у тебя крыша поехала? Грудь болит, почти как тогда, в тот день. Обидно и больно узнать, что он один как дурак доверял и верил в эту... дружбу? Была ли она вообще? -Кто я? - тихо спрашивает Олег, и голос его дрожит. Он кладет ладони с двух сторон от лица Разумовского и нависает над ним, вглядываясь в голубую бездну глаз того, кто был для него всем. - Кто я для тебя? Друг? Старый знакомый? Удобная пешка со связями? Что я для тебя? Гром, кажется, понимает, что Олег шел на эту «случайную» встречу, готовый ко всему. Готовый к тому, что Игорь его убьет. И причина на то могла быть только одна. - Ты самый близкий для меня человек, - произносит Сережа, глядя в глаза. - Мой единственный друг. Друг после всех этих похищений, ударов, угроз. Самый близкий после всего того холода и жестоких слов. Самый родной человек несмотря ни на что. Олег открывает рот, чтобы зло ответить, но его ловит капкан синих глаз, снова, когда Разумовский искренне отвечает ему. Все еще. Все еще, повторяет про себя Олег. Несмотря ни на что. Острая боль в груди отпускает, Олег смотрит на Разумовского, как на того испуганного, загнанного мальчишку в детдоме, и думает, что несмотря на всю кровь, и деньги, и бегство, ничего, по сути, не изменилось. После этих слов он почти чувствует руку Сергея в своей, снова. Олег медленно склоняется ниже, ниже, еще ниже, пока не обдает горячим дыханием бледное лицо, и тогда, устало закрывая глаза, он осторожно прислоняется лбом ко лбу Разумовского. Он не прощает. Не отпускает. Но впервые с того самого дня, мягко раскрыв губы, Олег дышит. По-настоящему дышит. Время, замершее в тот день на последней пуле, делает первый шаг. Стрелка дергается и отсчитывает первый миг новой жизни. Олег больше не ощущает, что мертв. -Я должен узнать правду, - уверенно говорит Олег и за этот шанс, за эту возможность, он готов драться, раздирая собственное тело в клочья. – И я узнаю. Ты должен понять, сам лечился, - он вытаскивает из кармана визитную карточку и кидает к ногам Грома, который тут же меняется в лице: узнает фамилию врача. – Уйди, Игорь, - говорит Олег, не просит, но и не требует. Просто говорит, не допуская никаких возражений, потому что сейчас Олег знает, ради чего он здесь, ради кого он здесь, и сомнений у него нет. Он хочет верить, он верит в Разумовского, как верил всегда, и за эту веру умрет – снова. – Если смогу, я верну его. А если нет – убью собственными руками. Гром смотрит на Олега еще пару секунд, потом достает из кармана джинсов свой телефон и кидает Волкову, который довольно ловко ловит его: -Поставь меня в известность, чем кончится, - кивает он, смерив Олега тяжелым взглядом, но невольно на животном уровне признает Волкова. – В любом случае, меня на своем пути ты не увидишь, - и просто разворачивается, исчезая в ярком свете улицы, прихрамывая: не он один сегодня приложился кулаками к чужим ребрам. -Спасибо, - тихо говорит Волков вслед своему собеседнику, а тот оборачивается, услышав все-таки, и усмехается: -Не за что. Пристрелить вас обоих было бы милосерднее.