Любимая Песня - 1

В жизни Франкенштейна всё было идеально, как музыка. Подобно умелому дирижеру, он наладил свой быт и урегулировал все до мельчайших деталей. Его школа входила в десятку лучших учебных заведений мира, его вклад в современную науку был общепризнан, он сам — уважаем и знаменит. Один-два-три — до капли выверенные растворы хранились на полках в лаборатории. Четыре-пять-шесть — идеальные стежки превращали первоклассную ткань в рубашку для Мастера. Сотую, и такую же любимую. Человек грациозно танцевал по жизни, казалось бы, с легкостью обходя любые неприятности. Плясал как заводной. Словно внутри его вела никому не известная мелодия, пластинка, проигрываемая вечным внутренним двигателем. И все, казалось бы, было идеальным, вот только царапина на этой внутренней пластинке проходила как раз через любимую его песню. Такой песней в его жизни был Мастер. Нет, с этим Райзелом с самого начала было что-то не так. Он, как сглаженный, появился в жизни Франкенштейна, притянул к себе неведомым магнитом и словно стал орбитой движения Франкенштейна. Ранее свободолюбивый, теперь он и помыслить не мог свой быт иначе, чем в идеальном танце. Мелодия, воспроизводимая пластинкой, вращаемой вокруг оси. Франкенштейн хотел мести, но поклялся в преданности. Он хотел вечности вместе, а получил века одиночества. Он хотел скрытности, но стал точкой сосредоточения взглядов Союза, Благородных, оборотней... Эта песня скрипела по его идеальной мелодии жизни, каждый раз начинаясь. И даже теперь — Мастер был болен и слаб. И это скрипом и помехами отмечалось на всей симфонии его жизни. Семь-восемь-девять ложек сахара. Все больше доза, все меньше ложки. Он не хочет и не умеет отказывать, когда его вот так просят, неуемно в своей сдержанности. Десять-одиннадцать-двенадцать — и скоро начнется утро. Ровно в шесть: с часами, с рассветом. С теплой чашкой в невесомо-прохладных пальцах Мастера. С греющей из глубин души его улыбкой. Все спят. Обычно выдумывать безрассудства — это работа Тао. Франкенштейн переложил на него часть обязательств и умело вплел модифицированного в свою идеальную музыку задорным мажорным ладом. Обычно Тао с этой работой и без чужой помощи прекрасно справляется. Но сейчас Франкенштейн и сам в этом преуспел. И теперь в комнате Райзела по утрам тихонько играет музыка. Старый, раритетный — один из первых — граммофон отлажен и тянет ноты. Он напоминает Франкенштейну себя самого в этой несносной преданности музыке и жизни. Когда он входит в комнату, игла соскочила и тихо. Тринадцать-четырнадцать-пятнад... Как же тихо. Звенящей тишиной страх сковывает тело человека, льдом, который тот с треском ломает, заставляя себя обернуться. Все не должно окончиться так. В комнате не пусто — не должно быть пусто. Это просто тишина сна Мастера, не его отсутствие! Он переломит эту тишину — эту царапину — и снова отважно запоет всем смертям назло победный военный марш во славу предводителя! Он... Ну пожалуйста... Игла соскочила, и музыка отказывается играть. Какая там музыка, человек и дышать-то забыл. Шеф... Шеф? Рай-ним, шефу плохо! Рай-ни... — тишина не раскалывается. С плотоядной упорной черной жадностью она поселилась под кожей и не хочет сдвигаться. Никогда-никогда-никогда он больше не сделает ни одного шага в этом осточертевшем беге по кругу... Освобожденное от обязательств, тело не хочет ничего. Освобожденное от этой сломанной мелодии, сознание хочет чего-то неописуемого. То ли расколоть эту бессмысленную дорожку, до нытья под ногтями надоевшую в своей неестественной идеальной напыщенности, то ли... Просто утихнуть так, что даже копье не достанет — он заслужил тишины. Как никто в этом мире, тысячелетиями сражаясь за человечество и против него — он заслужил. Он не видит, что происходит, и не понимает, почему сдался. Он ведь еще не узнал, так и не осмелился обернуться. Тихо... Тих... Ти... Т... ... С каким-то отстраненным любопытным безразличием он чувствует, как его трясут руки Двадцать Первого. Как тот, обращаясь, обхватывает его всем собой и удерживает на месте, зубами по кускам сдирая вторую, черную кожу. Его не отдадут. Не могут. Его мелодия будет жить вечно. Даже без него, и вопреки ему. Ну кто так делает. Раздается звонок будильника, мобильника, звонок в дверь. Оглушающим громом откликается в голове еле заметный сигнал. Мастер очнулся. Преодолев трещину, музыка жизни снова зазвучала, наполняя тело жизнью. Тао... Тао?.. Скажи, зачем ты дал Мастеру ДА-пилюлю?.. Для регенерации, говоришь... Эта музыка явно будет звучать в веках.

***

Франкенштейн до помешательства не любил, когда портили то, что он считал идеальным. Малейшие крошки или складки вызывали в нем раздражение. Крах планов вызывал досаду, а ошибки подручных требовали немедленного вмешательства. Любая неточность должна была быть исправлена, а неровность сглажена. Подобно идеальному дирижеру, Франкенштейн превращал свою жизнь в музыку чистейшего звучания. Подобно пластинке, он вращал весь свой мир вокруг единственного существа, которому также была посвящена отдельная, особая песня. Именно через эту мелодию его быта проходила царапина. Но даже так, ее, несовершенную, Франкенштейн был готов слушать бесконечно. Ведь именно без нее уже ничто не имело значения.