Happy Birthday

Here's looking at you, kid. Humphrey Bogart, «Casablanca» (1942)

Каждый год, примерно в одно и то же время, она всегда задает один и тот же вопрос: — А мы скоро увидимся с мамой? Он всегда садится перед ней на корточки, чтобы иметь возможность взглянуть ей прямо в глаза и всегда отвечает: — Я не знаю, крольчонок. Прости меня. Но я не знаю. Этот вопрос — как и его предельно честный ответ — остается неизменным на протяжении уже нескольких лет. Это их ритуал, их тайный пакт, закрепленный клятвой на мизинчиках в тот день, когда ей исполнилось семь, и он впервые попытался объяснить ей, что произошло: попытался, как только мог, учитывая обстоятельства. Тогда она неуклюже залезла к нему на колени, и, ткнувшись своим миленьким носиком в его колючую щеку, прошептала едва слышно: — Не волнуйся, дядя Уилл. Ты не виноват. И даже сейчас, столько времени спустя, ее ответная реакция — по-детски трогательная, но полная неизмеримо взрослого смирения — по-прежнему заставляет его тихо скрежетать зубами в приступе тайной злобы и бессильного отчаяния. Она снова забирается к нему на колени. Целует в щеку. Крепко обхватывает ручками его шею и шепчет все так же еле слышно: — Не расстраивайся. Пожалуйста, не расстраивайся. Отвечает Брандт по-разному. Едва различимым «хорошо». Беззвучным «я постараюсь». Просто кивком, когда внезапно сводит горло и способность говорить пропадает напрочь, дымкой улетучиваясь в осенний туман сквозь приоткрытое окно. Порыв ветра надувает штору парусом; бледное пламя одинокой свечи на праздничном торте жалобно трепещет, грозя померкнуть совсем, но почти сразу же, вновь вытягивается столбиком, упрямо не желая гаснуть. Почему-то это вызывает у Брандта улыбку. — Загадай желание, — шепчет он ей на ухо. Она загадывает. Свечной огонек покорно погибает под напором ее воли. — С днем рождения, мамочка. Брандт не интересуется, что она загадала. Он и так знает. Ее желание — одно-единственное и обоюдное для них обоих — из года в год оставалось таким же прочным и неизменным, как и упорное нежелание Брандта лгать ей. Он мог умалчивать. Недоговаривать. Переиначивать правду — в конце концов, она по-прежнему была всего лишь ребенком, — но он никогда, ни разу — не смог ей соврать. В его жизни и без того было достаточно лжи. Слишком достаточно. Легкий шлепок по щеке заставляет вздрогнуть и резко выдергивает из мрачных раздумий. — Дядя Уилл! Ты вообще смотришь? Брандт вновь вздрагивает, на этот раз окончательно приходя в себя. Она смотрит на него укоризненно надув губы трубочкой, а на экране, тем временем, Ингрид Бергман в очередной раз прощается с Хамфри Богартом. В мозгу невольно скользит мысль, что они оба знают этот фильм наизусть, но все равно продолжают смотреть. Это тоже часть ритуала — такая же неотъемлемая как праздничный торт и поздравление, обращенное в пустоту. — Прости, крольчонок, — Брандт касается губами рыжеволосой макушки. — Задумался. — Ты думал о маме? Она задает вопрос совершенно будничным тоном, но Уилл все равно внутренне содрогается. — Да, — отвечает он, превозмогая иррациональное желание солгать. Он ведь обещал не лгать. — Скучаешь по ней? Он думает, что часами захлебываться в ледяной воде и корчиться от боли, спровоцированной высоковольтными ударами током, было гораздо проще, но все равно дает единственный возможный ответ: — Да. — Я тоже. Она замолкает и поворачивается обратно к телевизору. Брандт не ожидает от нее большего и ничего не спрашивает, потому что знает, что она промолчит. Где бы они ни находились — в Норвегии, Италии или Германии (они никогда не оставались в одном месте слишком надолго) — она никогда ни о чем не спрашивает. Никогда не жалуется. Никогда не говорит о ней. Впрочем, последнее, конечно, не совсем правда. Но и не совсем ложь. Они говорят о ней часами. Они говорят о ней, пока он учит ее стрелять. Они говорят о ней, пока он учит ее кататься на лыжах. Они говорят о ней во время уроков бальных танцев. Учась говорить на шведском. Беспрестанно пересматривая «Касабланку». Но на самом деле, не разговаривают о ней вовсе. По-настоящему. Так проще притворяться. Сделать вид, что все нормально, чтобы протянуть еще один год вдали от нее. Она засыпает до того, как на экране успевают завертеться финальные титры и пробуждается лишь на короткий миг, пока Брандт, задержав дыхание, аккуратно подтыкает одеяло со всех сторон, чтобы она не замерзла. — Дядя Уилл, — зовет она. Ловит его за руку, но глаз не открывает — уже слишком сонная для того, чтобы сделать усилие. Брандт замирает. — Да, крольчонок, — в уютной тишине детской его голос звучит неестественно глухо. — А мама гораздо красивее, чем Ингрид Бергман. Он цепенеет, совершенно не зная, как ответить. Да и что вообще можно на это сказать?