***
Канада снова просыпается ближе к полуночи. Сразу после новостей он отключается, уткнувшись лицом в вязаную диванную подушку, которую Америка, скорее всего, потом сожжёт. Вывести кровь с неё будет непросто, в конце концов. Мэтью забывается тревожным сном, его пальцы подёргиваются, а лицо изредка искажается страхом. Альфред неотлучно сидит рядом, точно так же, как сидел тёмными ночами, когда они были ещё совсем детьми. Он вспоминает одну из этих ночей — Британская империя тогда только окрестила Новую Францию Канадой — тогда его брат пропал на несколько дней, а затем вернулся глухой ночью, с горящими глазами и крохотными ручками по локоть в крови и чьих-то волосах. Он дышал смертью, и Америку парализовало всеохватным ужасом. Мышцы ноют от вынужденной неподвижности, и Америка слегка ёрзает в кресле, и кривится от шороха джинсов. Слишком громко. Пять, шесть, семь часов он не сводил глаз с того, кто спал напротив него, держа на коленях пистолет и надеясь на лучшее. Но он знает, что все его надежды и молитвы были напрасны («Бог всегда отворачивается от нас, когда мы больше всего нуждаемся в Нём», — сказал ему однажды опальный священник с усталыми глазами), когда Канада вдруг молча садится, не глядя, ощупывает обивку дивана, невидящим взглядом окидывает комнату. Он замечает всё, но ничего не видит; его глаза отсвечивают, хотя царит почти кромешная тьма. Америка понимает, что у него не хватит духу встать и включить свет. «И это совсем не потому, что, когда я обернусь, он будет стоять там и ждать меня, Господи, клянусь, я не боюсь собственного, чёрт побери, брата». «Враньё». — Мэт? Что случилось? — спрашивает он и выпрямляется, наблюдая, как его северная половина бесцельно шатается по комнате, щупает мебель, знакомится с помещением заново. Его пальцы кажутся слегка длиннее, чем обычно, но, может, это виноват слабенький уличный свет, просачивающийся сквозь окно. Канада бледен и выглядит совсем больным. — Мэтти? — нет ответа. Америку это злит, но он не настолько дурак, чтобы высказываться ещё и по этому поводу. Он буквально прикусывает язык до боли: спровоцировать существо, находящееся с ним в одной комнате, он хочет в последнюю очередь. Америка не хочет смотреть ему в горящие потусторонним светом глаза, боится впасть в транс. Если бы, как Канада его уверял, всё было в порядке, он бы сейчас дальше спал, плотно зажмурив глаза, чтобы спрятать этот жуткий взгляд. Канада солгал. Америка чувствует, как переворачивается желудок и осознаёт, что хотя бы врать его брат худо-бедно научился. Как-то очень невовремя спрашивает себя, сколько ещё секретов и маленьких тайн теперь существует между ними. — Братишка, ты чего, не куксись, — смеётся он, но голос звучит звонче, чем должен бы. В его голосе ужас, он сам в ужасе. — Что случилось? Расскажи мне. Канада останавливается, смотрит какое-то время перед собой, прежде чем поднять руки к лицу. Они чистые — с них смыли все следы преступлений, которые он совершил. Канада медленно поворачивает голову и улыбается острозубой улыбкой, от которой Америка без промедления тянется за пистолетом, потому что он в опасности, теперь точно в опасности. — Что такое, Америка? — тихо спрашивает Канада. Голос срывается, прежде чем Америка успевает ответить. Он сглатывает и облизывает губы. — Может, тебя в спальню отвести? — спрашивает он и только надеется, что его голос не дрожит, не так сильно, как ему кажется. — Всё лучше, чем спать на диване. Правда? Канада склоняет голову, разглядывая нервно ёрзающего брата какое-то время. Затем улыбается (так мило и так ядовито, что пары капель бы хватило в качестве биологического оружия, чтобы стереть с лица земли население небольшой страны, ха-ха). — Как предусмотрительно с твоей стороны, Америка, — шелестит он и делает пару неслышных шагов в сторону лестницы на второй этаж. — Как предусмотрительно. Америка подхватывается и идёт за ним, заткнув пушку за пояс джинсов сзади — так, чтобы в любой момент ухватить рукоять. Иначе нельзя. И только когда он нагоняет Канаду на лестнице, до него с запозданием доходит. Он замирает, занеся ногу над ступенькой, и кровь отливает от лица, а мир отчего-то размывается по краям, и в нос снова бьёт запах смерти. Оно (это чудовище, этот убийца, эта тварь) — не его брат. В последний раз Канада обращался к нему по названию, когда в 1812 горел Йорк. Снова к именам они вернулись только в 1814, когда от Вашингтона остались потрескивающие головешки. Это было почти двести лет назад. Канада оборачивается, его улыбка становится шире и глаза светятся ярче. — Ты собирался отвести меня в спальню, Америка? — шепчет он, и от его нескладной фигуры и слишком длинных рук веет жутью и холодом и вспоминаются все чудища под кроватью. — Или нет? — Да-да. Шагай, братишка. Америка смеётся фирменным геройским смехом, и сам не узнаёт свой голос. Оно — не его брат.***
Два дня спустя Канада всё ещё не покинул комнату, и это тревожит Америку всё больше, потому что кто явится миру, когда он, наконец, выйдет — его брат или всё ещё та тварь? Или что-то среднее? Предугадать сложно, и Америка предпочитает вовсе не думать об этом. Он и так провёл уже две бессонных ночи, обдумывая до умопомрачения вещи, которые подталкивали его к грани безумия. Он не может позволить себе сорваться сейчас, когда впереди ещё одна ночь, когда очередные одиннадцать или двенадцать часов темноты висят над ним, как коса смерти, с которой, впрочем, ему не суждено никогда встретиться и уйти из мира рука об руку. Наверху раздаётся звук возни, и у Америки на глаза мигом наворачиваются слёзы. Под веками жжёт, потому что он не может даже подремать, потому что знает, что, когда он откроет глаза, оно будет стоять там, выжидая, как выжидало уже многие годы. Америка горбится в кресле, подтягивает к себе колени. Зарывается рукой в волосы и больно дёргает. Сон. Ему нужно поспать. Не было никакой возни. Ему померещилось. Наверху что-то скрипит по полу, и желудок подкатывает к горлу, а сердце ухает в образовавшуюся на месте желудка пустоту. Это не от недосыпа. Ему не померещилось. Реальные звуки, жуткие, отлично слышные, и Америке хочется свернуться в клубок и кричать и плакать и бить кулаками по полу, потому что он ничего, совсем ничего не может поделать. Канада решил заглянуть на огонёк. «Да ну, кто ещё это может быть?» — спрашивает он себя, и, потирая виски, встаёт. За прошедшие дни гостиная стала его убежищем, самым безопасным местом в доме. Он до сих пор не переоделся, так и ходил в джинсах и несвежей белой футболке, в которых был, когда его брат объявился на пороге. Вся запасная одежда наверху — а второй этаж стал зоной отчуждения. Со второго этажа раздаётся вопль, высокий и нечеловеческий. Америка цепенеет на миг, сердцебиение нездорово учащается, а потом он срывается с места бегом. К лестнице, пятнадцать ступенек вверх и, перемахнув через перила, прямо по коридору. Но перед им же самим запертой дверью он останавливается в нерешительности, держа руку над дверной ручкой. По спине ощутимо стекает пот, и ещё пару секунд Америка не может ни думать, ни дышать, ни двигаться, но с той стороны раздаётся протяжный стон, и это выводит его из ступора. Америка вспоминает все видеоигры про зомби («Но он ведь не зомби. Он совсем иное»), и, вместо пинком распахнуть дверь и бросится внутрь, как ему очень хочется, он начинает барабанить кулаком о толстое дерево так, что дверь опасно трясётся в раме. — Мэтти? Что случилось?! Молчание. Давящая, жуткая тишина. Америка чувствует, как его начинает подташнивать. Пальцы касаются рукоятки «Глока», который он держал на коленях и поглаживал два прошедших дня, будто искал у него утешения. — Мэтти? Америка облизывает губы, проводит рукой по взмокшей шее. Вытирает ладонь. За дверью дальше царит тишина, и кажется, что даже тонуть в ледяном озере было бы приятнее. — М… Мэтью? — Что такое, Америка? По спине пробегают мурашки. Америка сглатывает ядовитую желчь, обжигающую горло. — Ты в порядке там? — и, вопреки здравому смыслу (который кричит на него почему-то голосом Англии, чтобы он немедленно убирался прочь, прочь, прочь от треклятой двери, комнаты и чудовища) он вытаскивает пистолет из-за пояса, и, держа его вне поля зрения, открывает замок… «У меня не дрожат руки, совсем не дрожат. Я просто чертовски устал». …и приоткрывает двери, совсем чуть-чуть. Сначала ничего не происходит, и он благодарен небу за это — времени хватает, чтобы осмотреться. В комнату вливается свет из коридора, и Америка просовывает голову в приоткрытую дверь, судорожно пытаясь разглядеть хоть что-то в темноте, прежде чем его взгляд цепляется за белое пятно в углу: Канада скрючился у стены, сгорбленной голой спиной к Америке; неестественно длинные белоснежные пальцы вцепились в деревянные панели. Америка не видит его лица — ровно до того момента, как он вскидывает голову и оборачивается к двери. Его глаза горят в темноте, его лицо рассекает безумный оскал, его торс и руки изранены и почему он обернулся, и зачем он смотрит, и нет, нет, нет, не вставай, не надо, дерьмо, сядь!.. Америка беззвучно кричит и шарахается прочь от двери, когда его северная половина с рычанием бросается на него. Сердце пропускает пару ударов, пока он пытается одновременно вскинуть пистолет и захлопнуть двери, но Канада опережает его. Когтистые пальцы хватают его за запястье, дёргают. Раздаётся хруст, и Америка кричит уже вслух. Ещё рывок, и он смотрит в безумные глаза, а потом острые жёлтые зубы вгрызаются в его предплечье. Америка поднимает пистолет. Стреляет раз. Второй. Грохот выстрела отдаётся звоном в ушах, но этого достаточно, чтобы отвлечь чудовище перед ним. Оглушённое, оно дёргается назад, и в его глазах почти человеческая паника, хоть его пасть измазана кровью, а из горла вырывается рёв. Америка захлопывает двери с такой силой, что посередине появляется заметная трещина, и запирает замок дрожащими пальцами, прежде чем упасть на колени посреди штукатурки, сбитой с потолка выстрелом. Он прижимает к груди истекающую кровью руку, отходя от шока. С той стороны двери когти скребут по изуродованному дереву. — Выпусти меня, Америка. Снова накатывает ужас. Америка не может ни думать, ни отвечать. Он машинально облизывает онемевшие губы. Холодея, приваливается к стене, и футболка на нём медленно становится красной. Америка отрешённо отмечает, как же он всё-таки ненавидит этот цвет. И почему только его кровь должна быть красной? Была бы лучше зелёной. Тони бы понравилось. — Америка, — шелестит-рычит голос. — Выпусти. Меня. Америка равнодушно подбирает с пола пистолет и стреляет в дверь. Пуля пробивает дерево, и с той стороны раздаётся крик. Пару секунд Америка тупо смотрит на щель между дверью и полом, не чувствуя ничего — не нервничает, не злится, не раскаивается, погрязает в безжалостном равнодушии, а потом холодеет, когда из-под двери начинает растекаться кровь, впитываясь в мягкий паркет. На него снова накатывает ужас и отвращение, и Америка пытается встать. «Что я наделал, что наделал, дерьмо, чёрт, чёрт, что я, чёрт возьми, наделал?» С той стороны изуродованной двери сдавлено стонут. А потом: — А… Ал? Америка подтягивается поближе, опирается спиной о двери. Чужая кровь пропитывает джинсы, смешивается с его собственной, хлещущей из раны на руке. — Мэтт? Канада всхлипывает и срывается. Он бормочет что-то сквозь слёзы — поток обрывочных извинений, таких искренних, что от них ещё больнее, чем от распоротой руки, и поэтому Америка бьёт кулаком по стене, и его брат, испугавшись, затихает. Они молчат. Сказать нечего — в самом деле, что им говорить? Но Америка всё равно кое-как поднимается на ноги и тянется открыть замок (потому что он мягкосердечный доверчивый идиот, и, может, именно поэтому всегда влипает), и тогда Канада кричит на него срывающимся голосом, чтобы он даже не думал и держался прочь от двери, если ему жизнь дорога, «не смей, Альфред, не смей».***
Канада покинет спальню только через неделю. У него будет ясный взгляд и добрая улыбка, и весь он будет солнечный и славный, и будет тормошить Америку, потому что ему ужасно будет хотеться блинчиков, потому что он, по его словам, будто вечность не ел. Они будут молчать о ранах друг друга: пола рубашки Канады будет измазана кровью и на ней будет дыра — ровно там, где пуля попала ему в бок; рука Америки будет небрежно забинтована, но, тем не менее, будет быстро заживать. Америка посмеётся над братом и упадёт в кресло, зарывшись в свежий номер «Нью-Йорк Таймс», пока Канада будет копошиться на кухне, напевая себе под нос и ревизируя шкафы на предмет муки. Но Америка будет держать пистолет при себе — не на виду, но под рукой, просто на всякий случай, и оба будут осознавать это, пожалуй, слишком ясно.