ускорение свободного падения

Разрывается среди бесконечности формул и подсчётов, но ловит бесконечно длящийся кайф от этого, — что-что, а в физике Чон Хосок как рыба в воде. Наверное, физики — безнадёжные романтики до глубины души и такие же безнадёжные в плане выбора "правильного" человека, потому что угораздило же его влюбиться не в какую-то красотку первокурсницу, которую можно было бы очаровать своими знаниями; даже не в левого парня. А в Мин Юнги. Того самого, от которого шарахаются все в коридоре, прячут глаза, потому что встретиться взглядом с ним равносильно смерти — пронизывающий, пробирающий до костей; более, чем ледяной; более, чем презрительный. Чон Хосок может объяснить работу любого, даже самого сложного генератора, но вот поведение Мин Юнги — не в силах. У него нет друзей и нет вообще кого-либо, через кого Хосок мог бы сблизиться с этим "отмороженным". Он даже пытался найти его в социальных сетях, давал конспекты сплетницам со своего потока, лишь бы вычислить его и зацепиться хоть за что-то; чтобы залезть к нему внутрь и оправдать то, что он делает. И в итоге — абсолютная пустота. Он бы сравнил его с вакуумом. Очаровательно (любой другой, услышь это, покрутил бы пальцем у виска) холодный, отстранённый, и даже несмотря на редкие, но такие агрессивные выпадки в сторону окружающих, Хосок не мог почувствовать к нему отвращения. Что с него взять — хренов биолог — или химик, Чон не знает, — но, видимо, как-то так получилось, что одна из его омерзительно выглядящих сторон крюком цепанула за душу. Вывернула, притянула и навсегда оставила у себя. С каждым днём всё хуже и хуже. Хосок знает, Хосок уверен, что, скажи он обо всем Мину, тот лишь с головы до пят обвел бы его взглядом ещё более замораживающим. И, наверное, Хосок уверен, что тогда бы он точно не смог от него избавиться. С этой белибердой в голове он похудел до почти шестидесяти. Будто бы надрезали, солью сыпнули, а потом каждый день, по мере выздоровления, палец засунули и покрутили. Наизнанку вывернуться хочется, сдирать эпидермис слой за слоем, пробираясь к костям. Чтобы потом сломать и их. Об колено и — напополам. В ленту, бантик сверху и на блюде поднести. Жаль только, что Юнги они не нужны. Ни кости, ни чувства, ни сердце. Такие, как он, — они навылет. Не по касательной, не вскользь. Именно навылет. Кровавые слезы, стекая по щекам, обвивают шею и душат, душат, душат. Хосока кидает из стороны в сторону, ему то жарко, то холодно, то непонятно как. Единственное, что он знает, — ему больно. Осознание ненужной (чисто логически, если эта логика ещё вообще осталась у него в мозгах), сжигающей зависимости бьёт по ребрами, выбивает воздух и заставляет ужом виться на ковре. Он словно под водой, но может дышать. Не как рыбы, не как — приспособленные, — а как тонущий, глотающий в отчаянии воду и смертельно (какой оксюморон) желающий жить. Лёгкие рвутся, а мозги окончательно покидают его — хотя преподаватели и одногруппники частенько ему говорили: «Хосок, у тебя башка на плечах есть, мозги работают, тебе повезло». Видимо, повезло только в плане учёбы; в плане чувств он отождествляет себя с двухмесячным котёнком, выкинутым в Тихий океан. Да его попросту сгрызут. Да его уже сгрызли. И не кто-то — он сам. Его из крайности в крайность швыряет, от «да пошёл он такой в жопу, нужен он мне, ага» до «я сегодня же признаюсь». Его настроение по синусоиде меняется с нуля до пи пополам по возрастающей от дома до университета с мыслями о том, что он сможет, и по ниспадающей от пи пополам до пи в университете, когда Мин-ублюдок-такой-Юнги снова ходит-бродит-его-не-замечает. Да и никого не замечает в принципе вообще. Он уже с ума сходит, надеется на телепатическую связь и посылает ему сигналы. Посмотри на меня. Подойди ко мне. Заговори со мной. В общем, всё из разряда невозможного. Падение откуда-то из стратосферы. Он всё летит, летит, летит и летит. И никак не может приземлиться. Тешится мыслями о том, как его расплющит и больше мучений не будет, а пока он бесконечно долго падает и ловит приступы страха. — Привет, — на выходе из столовки он решается (не иначе как противный луковый суп отдал ему в голову) и ловит Юнги, сдерживая себя, чтобы не схватить его за локоть. Всё-таки они друг другу никто, а односторонняя связь не в счёт. — Съебись, — более, чем холодно; более, чем равнодушно. Этот тон — привычный палец в рану. Только засовывается глубже. — Ты мне… ну, нравишься, — всё же, физики до скрежета в зубах безнадежны, наивны и глупы. Чон Хосок — по крайней мере, тот, что был раньше — ни в жизнь бы такого не сказал. Максимум, это в мыслях, если наберётся смелости — даже шепотом, пусть и вдали от всех; но не вот так. На выходе из столовки. В толпе, считай, при всех. И уж тем более — ему. Мин Юнги. — Ты чё, педик? — улыбка у него омерзительная. Настолько же омерзительная, насколько красивая. Четырёхкамерное гулко бьётся о рёбра, эхом отдается в голове — совершенно пустой. У Хосока потеют ладони, потеет вообще всё, что можно. И в этот момент, кажется, все взгляды направлены именно на него. Юнги повторяет вопрос, уже чуть громче. В повисшей тишине его голос отлетает от всех стен и возвращается обратно к нему. Хосоку хочется сжаться и провалиться сквозь землю. Что он делает? Да, он стоит почти в дверях, загораживая проход. Да, напротив него стоит Юнги, скрестив руки на груди и пронзая глазами-иголочками. Больно. От сердца к органам кислота разливается. Жжёт. Наверно, он впервые слышит, как Юнги смеётся. Смех у него противный, с завываниями и подвздохами, как будто задыхается. Да лучше бы задохнулся. Кто-то роняет смешок, за ним следуют и другие. Хосок молчит, чувствует пульсацию в ушах. Кончики пальцев подрагивают. — Точно, педик, — уверенно констатирует Юнги, приподнимает бровь и, напоследок, чтобы добить, оглядывает Хосока с ног до головы, затем уходит. Медленно, шаркая, как и всегда. Словно ничего не произошло. Ветер в уши завывает в унисон с Хосоком — неразделённая любовь (едва ли; сам понимает — зависимость) торчит в горле сухим комком и не даёт дышать, только хрипы да скулёж. Приходится ладонью рот захлопнуть, иначе он точно голос сорвёт. Кромсает, режет по живому, не щадя. Хосок готов уже лбом о бетонное покрытие девятиэтажки биться, только бы это помогло выскоблить ублюдка из башки. Не помогает. А лоб саднит. Это доходит уже до безрассудства — хочется черепную коробку вскрыть и вынуть все мысли о Юнги. Разложить веером перед собой, посмеяться и — на помойку. Им там самое место. Как и самому Мин Юнги. На горле остаются моментально набухающие красные полосы, Хосоку хочется вырвать все хрящевые полукольца и пустить по ветру. Он прикидывает, вычисляет. Девятиэтажка высотой где-то метров тридцать. Наверное, физики — безнадёжные романтики до глубины души и такие же безнадёжные в плане выбора "правильного" человека, потому что угораздило же его влюбиться… в Мин Юнги. Иронично. Физики заучки ровно настолько, насколько же и ранимые. Открытые сердца бьются в унисон с частотой наивности, если такая существует. Им легче в окружении формул, чем людских взаимоотношений. Формулы не предадут; формулы не заставят страдать и горло надрывать до хрипа. Физики странные и непонятно-нежные. А может, это просто Хосок такой. Тело врезается в асфальт с силой семнадцати тысяч шестисот сорока ньютонов. А ускорение свободного падения равно девять и восемь десятых.