And hell followed with him

Это место похоже на Ад: здесь всполохи жаркого пламени лижут залитый кровью асфальт длинными языками, здесь покореженные черные остовы полицейских «ниссанов» и под подошвами хрустит стекло, здесь крошево и выбоины в стенах домов, построенных еще испанцами, россыпи гильз, радужные бензиновые потеки и черный глянец пластиковых мешков, уложенных вдоль тротуара. Есть особая деликатность в том, как часом позже их переносят в труповозки, что неудивительно: каждый из уцелевших этим же вечером стоял плечом к плечу с убитыми, чувствуя общую, одну на всех, надежду, волнение, и острое предчувствие боя. Смерти. — Хави? Где-то над ухом, отчетливо, без мнимой оглушающей пелены, будто возобновляя прерванный разговор. «Хави» — в устах матери, гонящей в школу неуклюжего отдышливого сопляка, еще не ведающего и не надеющегося, что порожденный любовью и заботой жирок скатится прочь, едва пубертат вступит в свои права. «Хави» — первая студенческая любовь, ныне мать тройни и яростная правозащитница с факультета социологии, нежно, на ухо или в лохматый чернявый затылок. «Хави» — будущий хороший друг и лучший из начальников, а пока только сварливый и устаревший по всем фронтам шериф округа Уэбб с вечной изжеванной папиросой в углу кривого рта. «Хави» — ярко накрашенными губами в вульгарном, захлебывающемся смешке или полустоном (вежливости, если отбросить иллюзии), пока он имеет честь наблюдать прозрачную капельку пота, прерывисто движущуюся в ложбинке между торчащих лопаток, на автомате удобнее перемещая пальцы на крепких девчачьих бедрах, двигаясь бездумно и после так же бездумно протягивая тугую пачку наличных — американских, чтобы не забывали (или не забывать самому), кто банкует. «Хави» — все чаще и чаще энергичным окликом, знаменующим перспективу бежать, сдернув куртку со спинки неудобного стула, еще в начале карьеры спизженного у вояк и легшего в основу крепкой неприязни, или вот как сейчас — «Хави» — прерывисто, с таким же сорванным движением, в последний момент отменившим похлопывание по плечу. Мёрфи умный мужик, от него не стоит ожидать ничего другого. Он еще с минуту маячит рядом, блуждая взглядом по тому, что некогда было бравым авангардом Поискового отряда, и Хавьер точно знает, что он думает. «Это место похоже на Ад». Свет из распахнутого нутра машины скорой бликует на залитой кровью, глянцевой и отсюда почти черной, башке Трухильо. С тонкой шеей, торчащей из замызганного воротника и огромными, пустыми, как стеклянные шарики, глазами, он выглядит совсем мальчишкой и Пенья чувствует горечь, выплеснувшуюся на корень языка, когда осознает, что без малейшего сомнения поменял его местами с содержимым одного из мешков. Это низко. В самом деле низко. Внутренний голос, неуловимо отсылающий к Джону Уэйну, напоминает об этом, а так же о том, что хороший человек никогда не позволил бы себе таких мыслей, однако Пенья без зазрения совести посылает его к черту. Собственная душа для него потемки, но одно известно точно — он не хороший человек. Поэтому никаких фантазий о том, чтобы позаботиться о мальчишке, потерявшем на этой войне куда больше его самого, только одна, навязчивая, засевшая в мозгу как предчувствие мигрени — всё должно было быть иначе. И где-то там, над всполохами, должна маячить не его лысая башка, а аккуратно, волосок к волоску, стриженный затылок, даже с этого ракурса звенящий готовностью его обладателя вцепиться в глотку любому, кто посягнет на непростое счастье его возлюбленной родины. Пенья кивает, не чувствуя благодарности за то, что Стив взял на себя тяготы сопровождающего, и через минуту остается один в Аду, вслепую нашаривая во внутреннем кармане куртки измятую пачку, большую часть содержимого которой раскрошил в труху, слушая автоматную трель из динамиков навороченного микрофона. «Ха-ви» с разломом на пол такта, не ласково, не интимно, вообще никак, выхолощено и скупо, как вот эта извечная пара начищенных, туго зашнурованных армейских ботинок, и наглухо застегнутый воротник, и напряженные челюсти под суровым, в бескровную нитку сжатым ртом, едва ли способным на улыбку за пределами аккуратного дома с геранями в кадках, едва ли кому-то кроме маленькой большеглазой женщины и пары ребятишек, знающих каково это — обсиживать колени человека, приходящего в кошмарах к самым страшным сикарио легендарного Медельинского картеля. «Ха-ви» — в первый раз с тенью нечитаемой эмоции ночью где-то в джунглях, по первой удачной наводке, с первой пулей, застрявшей в кевларе, с крепким пожатием и слабой надеждой во взгляде, будто говорящей — а из этого гринго может выйти толк. «Ха-ви» — с еле уловимым акцентом выходца откуда-то с Восточных Кордильер, отчетливо доверительнее и теплее, из-за сизой завесы в темном, прокуренном кабинете, с первым ударом стакана о стакан. Нельзя не откликнуться, раз за разом чувствуя, как расслабляется внутри до боли натянутое, измотанное тревогой, истрепленное вереницей предательств и подстав, к каким он, изнеженный сытой стабильностью Штатов, несмотря на весь самонадеянный напых, вовсе не был готов. Скрывал сам от себя слишком долго, но утомленный недосыпом организм уже давал сбои, когда рядом вдруг наконец появился незыблемой махиной прямоты и неподкупности, осыпаемый проклятиями непокорный, упрямый, костный, не знающий компромиссов… От ногтей полумесяцы следов на ладонях и жесткий, медный рубец на внутренней стороне искусанной щеки. Хавьер выдыхает медленно, раз за разом напоминая себе о важном. Но ощущение непоправимой неправильности не оставляет, скребется внутри, рвется наружу мотающим нервы, как кишки, горестным воем. Крепкая американская мешка больше не горчит на губах, горько теперь везде: не отличишь табачное крошево от напрасного желания все исправить. Это место похоже на Ад и он рискует остаться в нем навсегда, наперекор всем законам природы, но в духе учиненного в этих краях магического реализма, заживо, нарушая очередность событий. Это почти уже не страшно, не больно, не муторно, никак. Иначе вовсе и быть не может и несколько новых вечностей Хавьера устраивает его новый статус, он даже чувствует отголосок утраченного было покоя, добровольно соглашаясь остаться. Пока там, за медленно редеющими всполохами, не встает плывущая в раскаленном, пропахшем кровью воздухе, коренастая фигура в узнаваемой полевой форме и потасканном бронике, утяжеленном дополнительными автоматными рожками. Опережая эмоции, Пенья чувствует это, уже привычное, накатывающее теплой, душной как колумбийская ночь, волной спокойствие, ровное и тяжелое, будто легшая на плечо рука с жесткой, деликатной ладонью, и его лихорадочно ткнувшееся в глотку сердце постепенно унимается, принимаясь ровно трепыхаться где-то слева. Он все еще разминает пальцами ссохшуюся сигарету, но уже нетерпеливо переступает с ноги на ногу — на асфальте остается почти незаметный бурый оттиск треугольного мыса. К моменту, когда Каррильо подходит достаточно близко, Хавьер уже — сама безмятежность, вдумчиво прикуривает от невысокого пламени потрепанной зажигалки. Выпрямляется, выдыхая дым в сторону, цепляя взглядом очередной, переносимый коронерами, мешок. На полковника он не смотрит, буксуя на уровне нашивки с именем. Только протягивает сигарету с наспех искусанным фильтром и дергает подбородком, указывая на притаившуюся в отдалении посольскую «чеви». Он подбирает слова попеременно на каждом из своих «родных» наречий, но не находит ни одного подходящего, ничего ободряющего или утешающего, будто все выбило к черту, заслонило собственным крохотным, жалким, собственническим облегчением. Делающим резкий скачок вверх от звука чужого голоса, того самого, что умеет как ни один другой:  — Ха-ви. Пенья не вздрагивает, но цепенеет малость и ускоряет шаг — коренастая фигура полковника движется неотрывно с ощущением надежности и покоя. Они еще наговорятся. У них впереди целая вечность — теперь уже наверняка.  — Тех, кто отказывается от plata, Хави, досыта кормят свинцом, — в голосе редкая гостья, едва уловимая — откровенная ирония. Напоминает очевидное, будто он несмышленыш, будто мог забыть основное и неизменное правило игры. Это место похоже на Ад, думает Хавьер в последний раз, хлопая дверцей со своей стороны и откидывается на спинку сиденья, пару секунд глядя перед собой на поднимающиеся в темное небо клубы дыма, краем глаза фиксируя на периферии зрения размытый профиль с упрямо потяжелевшим подбородком и сведенными на переносице бровями. Он поворачивает голову лишь раз, но тут же отводит взгляд, предпочитая не замечать пустую глазницу, зияющую насквозь, через кровавое месиво, в почти отсутствующий затылок, оставшийся там, с половиной черепа, на асфальте в десятке шагов отсюда. Пенья возвращает взгляд вперед и резко стартует, едва повернув ключ в зажигании.  — Я знаю, — говорит он, едва размыкая рот, — я знаю. И Ад следует за ним по пятам.