Hasst du mich immer noch?

Комната штандартенфюрера была большой, просторной, под стать хозяину. С большими крепкими дверьми и дубовым столом, покрытым тонким слоем лака, отражающего блики прожекторов за окном. Задача бойца была непростая. Младший лейтенант в сердцах клялся себе, что достанет драгоценный ключ от двери на свободу. Подальше от этой гнили. Благо, товарищи, верный танковый экипаж, выполняли свою работу как настоящие солдаты. Николай просил погреметь — да пожалуйста, Мыкола, Волчок, погреми, тебе говорят. Просил мысленно перенести его самого в танк да задать задачу обчистить житьё от прошлого экипажа, царство им небесное, — сделаем, командир, доложим, ты только аккуратнее там, Мыколка, слышь? Найти ключ и сделать слепок — одно, но вот услышать цоконье солдатских каблуков за дверью и понять, что обмануть солдатов и адъютанта легко, но Ягер не их породы, слишком недоверчивый, — совершенно другое. Размашистый хозяйский шаг мужчины мальчишка узнавал всегда и везде, начиная с той самой поры, как ответил гитлеровцу на те два слова, что выжжены в памяти на долгие годы, под угрозой расстрела девки. Осознание ситуации пришло мгновенно, а глаза судорожно, панически бегали по комнате, лишь бы найти пристанище, которое сможешь назвать местом своего второго дня рождения.

***

Взгляд немца надменен, холоден. Но таким он остаётся ненадолго. Плавная смена выражения лица на более заинтересованное, удивлённое, но понимающее, азартное, смешит даже самого Ягера, но тот не издает ни звука. Матрас, расстеленный для переводчицы подле стола фрица, прогибается от тяжести тела. Далеко не женского. Николаус понял это, сделав шаг вперёд, исходя из чего смог разглядеть белое оголённое плечо, не прикрытое наволочкой. И если бы не выцветающий бледно-жёлтый синяк на коже, Герр Ягер решил бы, что это Анна решила вздремнуть, но та вернётся лишь через неделю, засланная в далёкие края с неизвестным оберфюрером. Обведя хищным взглядом голую спину русского, исполосованную красными разводами — последствиями выяснения информации, гитлеровец остановил глаза на зазывающе слегка выпирающем позвоночнике, уходящем под белоснежное постельное бельё. И смотрел так, будто выражая полный спектр эмоций во взгляде. Начиная отвращением и желанием пустить пулю в тело сейчас же, без дрожи в руках, а заканчивая сладким предвкушением игры. Их игры. Клаус ступал тихо, разворачиваясь на носках армейских ботинок, чтобы пол не отзывался глухим стуком на каждое взаимодействие с пяткой. Его запах. Запах русского. Запах страха и холодного пота действовал на фрица, как на хищника, взявшего след своей жертвы. И немец позволил волчьему оскалу вернуться на искаженное войной лицо, кривя шрамы, как борозды земли-грязи под гусеницами его танка. — Erwischt, junge. (Попался, мальчишка.) Шёпот мужчины, словно лезвие опасной бритвы, рассекает воздух, отчего у лейтенанта бурей в пустыне пробежали мурашки по оголённой коже. И Николай готов был поклясться: в его голове, выдающей чётко сформулированные и точные планы, испарились все мысли, а тараканы начали бить тревогу, когда холодные пальцы зарылись в медово-русые заросли на затылке и мальчишка инстинктивно дрогнул под массирующими кожу головы пальцами. И настала борьба страха и гордости, где победу одержала гордость, на полном серьёзе приказывая пустить пулю фрицу между глаз. Но Ивушкин лишь повёл плечом и, применяя всё своё актёрское мастерство, сонно дёрнул головой, стряхивая руку врага с головы и сонно бурча что-то. На что получил холодную усмешку, от которой в то же мгновение на спине выступил неприятный холодный пот, из-за которого простыня липла, как сухие губы к липкой карамельной конфете. Пристрелит. Не найдет оружия — придушит. А если не это — разорвет на части клыками, словно дикий зверь. Но мужчина молчит, лишь смотрит. Коля его чувствует. Чувствует этот взгляд, прожигающий насквозь. К сожалению, аль к счастью, не только его. Жёсткая ладонь на удивление мягко, даже нежно оглаживает голую кожу на плече. Но Ивушкин же русский. Не дастся, не позволит. Фриц не будет трогать его. И он срывается. — Руку убери, сука фашистская, — цедит сквозь зубы, сжимая, кулаки до побелевших костяшек. Дёргает плечом и только смешит Ягера. — Du hast die Zeit nicht berücksichtigt (Вы не учли время), — мужчина на секунду замирает, а потом с гордостью тянет мягкое, — И-и-вушки-и-н, — почти без акцента, как учил долгое время, на что голубоглазый лишь хмыкает. Немец оглаживает подушечками пальцев синяки и соскальзывает с плеч на нежную и разукрашенную кожу между лопаток. — Die Arbeit mit dem Panzer ist vorbei. Es ist alles auf dem Boden. Und du bist im Panzer, Kolya (Работа с танком окончена. Все уже на нарах. А ты так остался в танке, Коля). Каждое слово, каждое касание Ягера вызывало у лейтенанта шквал непонятных эмоций и сладкую тяжесть в груди. Но парень не сдаётся. Слишком горд, слишком ненавидит, слишком большой азарт. Слишком. — Я сказал, руку убрал, гадина! — повысил голос Ивушкин и перехватил чужую руку, разворачиваясь лицом к лицу врага. — Что, не ферштейн? Я тебе сейчас понималку то настрою. Он шипел, скалился и сжимал запястье Клауса. Но что волку до лисицы? Так и Ягер. Ни слова не проронил, лишь любовался попытками доказать свою возвышенность, даже в тех условиях, в которые был загнан. Лёгким движением перчатка с руки была снята и откинута в сторону, а ладонь, холодная от прилегающей некоторое время кожи, грелась в тепле, под одеялом Коли. А мальчишка только и смог вздрогнуть от контраста такого соприкосновения и резко втянуть воздух, поджимая живот. Но и к этим «пыткам» лейтенант был закалён. Ловко извернувшись в крепких руках фрица, Ивушкин направил взгляд в леденящую бездну голубых глаз и, словно потеряв контроль над собой, замер на добрых пять секунд, но так же быстро опомнился. — Ты у меня уже в печёнках сидишь, ферштейн, нет? — прошипел мальчишка и резко сдавил рукой чужое горло, оставляя маленькую щёлочку-спасение для доступа кислорода. — Ненавижу тебя, — ядовито выплюнул младший лейтенант. Глаза прожигали дыру, блестели азартом и выражали полный восторг от происходящего, в то время как лицо оставалось таким же холодным. Секунда, другая, и злость берёт верх над разумом, закидывая его в сырой подвал, как когда-то Николая. Тёплая рука пленного танкиста резко тянет штандартенфюрера на себя и ловким переворотом, зажимает врага между собой и матрасом, как учили на курсах молодого бойца, а затем и командира, на случай, если танк становится непригодным для сражения. Инстинкт самосохранения уже давно не в деле, на смену ему пришла решимость, заглушая отгласы страха быть замеченым. — Когда ж ты уже сдохнешь, сука фашистская, — прорычал лейтенант. А ответом стала скалистая усмешка, передающаяся вибрацией на ладонь танкиста. И это стало последней каплей в переполненную чашу, ударяющейся о гладь и расплескивая все эмоции. Ивушкин мог ударить, прирезать фюрера его же ножом, но вместо этого резко вжался губами в чужие, влажные и бледные, словно их никто никогда не целовал. И тут же отстранился, вытирая свои тыльной стороной ладони. Немец опешил, встрепенулся и обвел глазами русского, находя в глазах что-то такое, что цепляло, задирало и заигрывало одновременно. И только позиция совсем не устраивала Клауса; пальцы на его горле оставляли жгучие следы, которые совсем скоро расцветут синяками. Мужчина дёрнул танкиста вперёд, заставляя навалиться на себя грудью и резко развернулся, меняя позиции и с силой прикладывая того затылком о деревянный пол и ругаясь на своем, собачьем. — Ficken, Kolja (Блять, Коля)… — С-сука, — тут же отозвался Коля, шипя, словно на местах прошлых побоев образовались новые, более болезненные. Ягер скалился, смотря в глаза солдата и глухо выдыхал тому в лицо запахом недавно выпитого дорогого коньяка. А как только мужчина поймал ответный взгляд, его словно током ударило. Целовался Клаус хорошо, нет, прекрасно. Умело и чувственно, да так, что внутри всё перекручивалось, а сердце замирало. Мальчишка обхватывал чужие губы своими, набирая обороты, кусался, зализывал мелкие ранки-укусы, оставленные своими клыками, на что мужчина кратко стонал, пускал в ход язык, скользя им по кромке зубов, ловил им язык лейтенанта и мокро причмокивал, исследуя руками тело Николая. Ягер начинал с малого — горячей кожи плеч и спины, сжимал и мял бока и бёдра русоволосого. Но тот только сдавил чужие бедра ногами, скрещивая ноги за спиной штандартенфюрера, когда почувствовал его холодные пальцы, скользящие вверх по оголённой спине, ощупывающие каждый изгиб позвоночника. Сейчас вёл Ягер. Зажимал, кусал, не давая сделать ни одного вдоха, а, отстранившись, заставлял жадно хватать воздух губами и хрипеть, когда нужный воздух снова отнимали. Но это была всего лишь игра. Захватывающая, азартная, та, на которую никто ранее не решался. Плавно руки Ягера добрались до резинки штанов, которые он самолично достал Коле, не желая больше видеть его в лагерных лохмотьях. — Gefällt, ja? (Нравится, да?) — хриплый голос раздаётся прямо над ухом, вызывая у танкиста чувство противоречия. Этот фриц заставляет чувствовать себя странно, но слишком хорошо. Острые зубы штандартенфюрера вгрызаются в выпирающие ключицы Ивушкина, вырывая из груди первый хриплый стон. — Что ж ты делаешь, Клаус, — шумно выдохнул парень, выгибая шею. — Как девку, ей богу, — скалился Николай. Вид подрагивающего кадыка немецкого солдата соблазнительно манил, чётко очерчивая черты при сглатывании слюны, что у Ивушкина не хватило сил сдержать укусов в изгиб шеи и рядом с кадыком. Лейтенанта не устраивало присутствие одежды на Ягере. Нетерпение и злость брали верх над разумом, а руки сами потянулись к форменному обмундированию. Оголённый торс сам неведомой силой держал взгляд Николая, не давая ему переместиться на другой участок, а тот не смог сопротивляться воли разума. Стиснув плечи Ягера, мальчишка спихнул его на бок и замер на мгновение, ощущая чужое дыхание. Видеть на немце форменные брюки, при условии, что ничего более не стесняет его тело, казалось невероятно эстетичным и невыносимым, и пусть Коля теперь будет до конца жизни припоминать себе такое отношение к врагу. Однако, и это не остановило солдата. Брюки и бельё Герра Ягера улетели на пол, а вслед за ними, грубо стащенные с напряжённого тела, летят вещи Ивушкина. Коля хмурится, стараясь не показывать сейчас былой смущённости, и Клаус улыбается. Щербато, самодовольно. И тут же разворачивает пленного на живот, наваливаясь сверху, прижимает собой грудью к матрасу, оставляя поперек груди красный след от складки, тем самым выдавливая из мальчишки жалобный стон. Губы старшего накрывают шею и скользят вниз, оставляя после себя ярко-красные пятна, которые Николаю придётся скрывать неделю, замазывать грязью и выдавать за синяки от побоев. Николаус чувствует жар от тела под холодными пальцами, от чего заводится ещё больше, сжимая зубы на загривке танкиста, и кривит губы в улыбке, услышав приглушённый стон под собой. Ивушкин ощутимо чаще дышит, непривычно выгибает спину по-кошачьи и жмётся задницей к напряжению ниже пояса, на что Ягер победно хмыкает, обводит ладонями бёдра солдата, а губами пересчитывает выступающую цепочку позвонков. — Если ты сейчас не начнёшь, я пущу пулю тебе в сердце, — лихорадочно шепчет голубоглазый и кусает губы до крови, чтобы не издать лишних звуков, не показывать фрицу свою слабость. Но Клаусу чудится этот шёпот, словно молитва, и он ухмыляется, оставаясь довольным. Добравшись пальцами до ящика в столе, штандартенфюрер вынимает оттуда тюбик, который появился там относительно недавно в ожидании чуда. Не торопясь, растягивая удовольствие от мучений Коли, немец размазал скользкую жидкость по члену и окинул мальчишку хищным взглядом, как зверь, завидевший свою жертву в бездействии. Боль всегда была частью их жизни. Боль от первой встречи, когда русский своей когтистой лапкой оставил Ягеру лучшее украшение, развевающееся по лицу ветками ивы. Когда Фриц в отместку прострелил солдату ногу, не давая возможности уйти или прикончить себя. Боль при пытках, когда каждый новый день начинается не с ясного солнца, а ведра ледяной воды и вечно повторяющихся фраз, словно шарманка. Боль в любви. Резкий толчок был неприятен им двоим, отзываясь разливающейся ноющей болью по всему телу. Скулёж русского впервые был так понятен Ягеру, и мужчина прижался лбом к плечу пленника, присобрав брови на переносице. Немецкий шёпот казался угрожающим, но интонация успокаивала, давая команду телу Ивушкина «ослабить хватку». А мелкие поцелуи в макушку и между лопаток расслабляли, качали на волнах удовольствия, заставляя спину приятно выгнуться и избавиться от оков. Первый шумный и резкий выдох на грани стона. Клаус точно знает, что это значит. Он знает, чего хочет это тело, а чего разум. И удовлетворяет обе потребности. Матрас тихо поскрипывает под ритмичными, нечастыми, но резкими толчками, которые каждый раз выбивают искры из глаз. И хочется вымазать мальчишку в этом грехе, до боли сжимая его бёдра, пролить его кровь, да и свою собственную, измазать его гибкую спину в ней и окончательно окунуться в это грехопадение, обнимая Колю поперёк груди. Убить в этом мальчишке всё то, что каждый раз сводит его с ума. И так приятно добиваться этих хриплых стонов и закусаных до крови губ, сдерживающих крики, лишь резкое, но достаточно громкое для Ягера мычание при очередном толчке и попадании в цель. Лейтенант жмурится, собирая брови на переносице, пошло приоткрывает рот и облизывает губы, но это подстёгивает Николауса ещё больше, и мелкие толчки перерастают во что-то большее, во что-то, что заставляет молодого бойца кусать ребро ладони и выгибать шею, приглушая рвущиеся наружу стоны и брань. И мужчина, сводящий Колю с ума, разделяющий с ним одно имя, берёт грубо, но и нежно в то же время, топя в всхлипах и стонах, собственном желании, жёстко, до синяков фиксируя руки на чужом теле, позволяя лишь подчиняться, как и положено пленнику. И Ивушкин сгорает изнутри, цепляясь за руки гитлеровца, которого уже не хочется убить. Ну, или убить, но не так изощрённо, как впервые. Кончает, крупно дрожа всем телом и проваливается в сладкое забытие, ощущая, как тёплая жидкость внутри растекается. Младший лейтенант свалился первым. Прижавшись лбом к холодному дощечатому полу, русоволосый сбито выдохнул и снял всё напряжение с тела одним выдохом, растекаясь под любовником. Штандартенфюрер вышел из тела танкиста и молча лёг рядом, наполовину навалившись тому на спину. Но долгое молчание явно не для него. — Dumme junge (глупый мальчишка), — начал фриц, упираясь лбом в покусанное им же плечо. — Wir werden im Morgengrauen entkommen. Zusammen (Мы сбежим на рассвете. Вместе), — Клаус знал, что танкист пропустил всё мимо ушей, но тот утвердительно кивнул, при этом слабо пожимая плечами, мол — я бы тебе ответил, но я тут не ферштейн. — Хоть бы словарь какой принёс, — устало выдохнул Коля и прикрыл глаза, — а то эти твои игры состоят из твоих биттэ-шмиттэ. Дразнящий и болтливый русский забавлял немца, и тот лишь поцеловал его в макушку, ласково спрашивая при этом:  — Hasst du mich immer noch? (Все ещё ненавидишь меня?)