Запах детства

Шиноби, в большинстве своем, пахнут одинаково. Острая нота соленого пота, резкий оттенок мускуса, разогретая сталь и едкий запах оружейной полироли. Иногда к этому коктейлю примешивались тонкие флюиды крови, отдающие медью, запах немытого тела, дым костров или трупная вонь воспалившегося, налитого гноем ранения. Не самый приятный букет, но Какаши, будучи обладателем сверхчувствительного, воистину собачьего обоняния, давно привык к подобному амбре сослуживцев. День, когда он впервые чует Учиху Итачи, непримечателен ничем. Утренняя «летучка» с традиционной раздачей нагоняев, злое, не выспавшееся после дежурства начальство и объединенная тренировка на большом полигоне. Какаши проделывает упражнения на автомате: его мышечная память безупречна, он смог бы пройти полосу препятствий и с завязанными глазами. Однако уже через четверть часа привычное сосредоточение и концентрация теряются: сильный западный ветер доносит до него запах шиноби, поражающего мишени кунаями в тридцати метрах левее. Какаши застывает и с силой втягивает воздух. Обычно, тонкая ткань специальной маски ничуть не мешает, но в этот раз его обуревает жгучее желание снять ее. Субтильный черноволосый мужчина в маске с красным орнаментом пахнет как трехлетний ребенок. И запах этот, как и запах всякого, еще не вошедшего в пору полового созревания, намного слабее, чем у взрослых, но чувствуется, тем не менее, невероятно отчетливо. Какаши останавливается прямо посредине полосы препятствий, не слыша ни окрика напарника, ни смешков за спиной. Он, словно пес, учуявший течную суку, дышит и все никак не может надышаться этим диковинным коктейлем. Незнакомец пахнет свежими сливками, густым цветочным медом и карамелью. И от этих вкусных, ванильно-сдобных, молочно-медовых ароматов рот помимо воли наполняется густой вязкой слюной. — Эта малышка тебе не по зубам, — смеется Тадаши — парень из отдела Ибики, и хлопает Хатаке по плечу. И Какаши, словно очнувшись от транса, неприязненно поводит плечами, а когда вновь бросает взгляд на то место, где стоял необычайный незнакомец, того уже и след простыл. Лишь тонкая, словно отрезок шифона, лента пьянящего аромата напоминает о том, что это реальность, а не бунт переутомленного сознания. С того дня воспоминания об аромате не оставляли Какаши ни днем ни ночью, и даже сны его наполнялись этой чудной симфонией запахов. В коридоре штаба, в резиденции Хокаге, на улицах Конохи… Всюду, куда бы он не ступил, его преследовал этот бестелесный мучитель, лишающий сна и покоя. Иногда создавалось ощущение, что незнакомец умудряется быть в десятке мест одновременно и перемещается с немыслимой скоростью, словно паук-прядильщик, мастеря из шлейфа своего запаха ловушку для одной единственной жертвы. И Какаши, подобно ночному мотыльку, раз за разом задевающему бархатными крыльями серебряные нити, увязал в этой сладостной муке все глубже и глубже. С наступлением весны пытка, постепенно, меняет тональность. Наливающиеся соком жизни растения, пробуждающаяся ото сна земля… все вокруг начинает источать свои, особые ароматы жизни, и алая лента того самого запаха, сводящего Какаши с ума вот уже не один месяц, потихоньку истаивает в розовой пелене распустившейся вишни. Запах сырости, свежего пота, мокрого бетона и немного – плесени. Смутно знакомые парни из группы зачистки о чем-то оживленно шепчутся в углу, не замечая ничего вокруг. Какаши не любитель жареных новостей, но от сверхчуткого слуха шиноби никуда не деться. — Капитан? Ты серьезно? — Угу, я и сам сначала не поверил…. — Нет, ну это уже ни в какие ворота! Мало нам что ли этих гениев в пеленках?! Ты вообще видел его? Всего тринадцать… — Как пить дать, ничем хорошим это не кончится. Какаши морщится, словно от зубной боли, и, быстро стянув форму, ныряет в наполненную горячим паром душевую. Раздевалки и пивнушки – две главные Мекки сплетен мира шиноби. И сколько бы Ибики ни старался, изжить старую традицию перемыть ближнему своему косточки оказалось не под силу даже ему. Какаши искренне сочувствует новоявленному капитану: юность и талант, даже по отдельности вызывают зависть, чего уж говорить о тех случаях, когда они совпадают в одном человеке… Ему и самому пришлось пройти через нелюбовь коллег по цеху, но, как говорится в старой пословице, — терпение и труд все перетрут: когда количество выполненных миссий «S» класса перевалило за дюжину, сплетники как-то разом забыли и о Сакумо, и о шарингане… Задумавшись, Какаши пропускает момент, когда голоса в раздевалке и громкий плеск воды в соседних кабинках стихают. Ушли… Вот и славно, меньше народа – больше кислорода. К тому времени, когда он намыливает голову, яркий свет чуть меркнет и пронзительная белизна приглушается синеватым: этаж перешел на энергосберегающий режим, а значит, гостей не предвидится… Привычным жестом Хатаке стаскивает с лица мокрую маску и с удовольствием чешет подбородок и щеки: с тех пор, как пришлось начать регулярно бриться, у ношения маски появился еще один большой минус. Отмывшись до скрипа, Какаши неспешно закрывает вентили и, на ходу отжимая волосы, выходит в раздевалку. Тело срабатывает на чистых рефлексах: за долю секунды маска возвращается на привычное место, и эластичная ткань неприятно облепляет распаренное в горячей воде лицо. Но нарушитель его уединения сидит неподвижно, повернувшись лицом ко входу, так что Какаши видна лишь его узкая спина, да сдвинутая набок белая «морда» с алым узором. Втянув ноздрями воздух, Хатаке ощущает острый химический запах взрывных свитков, гнилостный запах загустевшей крови, дым костра… Кашлянув на пробу и громко прошлепав босыми ногами в сторону шкафчиков, Хатаке убеждается в собственной правоте: такая невосприимчивость к внешним раздражителям и полное эмоциональное опустошения бывает после сложных миссий с километрами кишок и литрами крови. Видимо, парень, сдав отчеты и «трофеи» в головной офис, на автомате спустился в душ, да так и «завис»… Немудрено: долгое эмоциональное напряжение, сменившееся ощущением безопасности и защищенности. Какаши знает, что единственное, о чем сейчас мечтает незнакомец – лечь на лавочку и проспать трое суток. — Эй, — Хатаке легонько касается узкого плеча, а потом стоически переносит заломленную руку и клинок возле самой глотки. Раз, два, — считает он про себя, зная, что на «три» вспыхнувший шаринганом взгляд прояснится, и его отпустят. Какаши напрягает память, вспоминая всех подающих надежды шиноби из Учих. Шисуи? Да нет, тому уже лет восемнадцать точно есть, к тому же он в элитные джонины подался… Единственный, кто подходит по возрасту, – старший отпрыск Фугаку. Да, точно! Вот только вспомнить бы как его зовут… — Извини, — голос неожиданно низкий и глухой для такого возраста, а ведь совсем еще мальчик: хрупкое строение, нежное, тонкое до полупрозрачности личико, огромные глаза в пол-лица… Вот и познакомился с новым капитаном. — Бывает, — хмыкает Какаши и поправляет почти распахнувшееся полотенце. Учиха прячет кунай, а потом отстегивает сумку с оружием, снимает перчатки и с тихим вздохом берется за ремни бронежилета. Судя по неловкости движений, ему выбили плечевой сустав, а потом вправили там же, на месте. — Помочь? Какаши давит усмешку: клановая гордость против здравого смысла… Интересно, что победит? — Если не сложно. Ого, какие мы вежливые… В том, что Учиха узнал его, сомневаться не приходилось – маска, серые волосы… После случившегося с Обито, красноглазый клан едва ли не в след ему плевался. Все еще мокрые пальцы скользят по жестким заклепкам, но те, все же, поддаются и тяжелый серый бронежилет раскрывается, словно створки раковины, демонстрируя миру субтильный торс и впалый живот. Но последним никого, конечно, не удивишь. Придти с миссии если и не сытым, то хотя бы не голодным – что-то из области фантастики, так что прилипший к позвоночнику желудок это норма. Взявшись за край черной майки, Какаши вопросительно смотрит в лицо Учихе. Тот, на секунду замявшись, все же кивает. Первое, что привлекает внимание Хатаке – огромный, просто грандиозный синяк на ребрах. Роскошная, в две ладони величиной, гематома вольготно обхватила своими синевато-лиловыми щупальцами весь левый бок. — Ребра целы? – спрашивает Какаши, делает вдох и... Пропадает. Бронежилет и майка были пропитаны мерзкими, чужеродными запахами, но обнажившееся тело не в силах скрыть своего природного аромата. — Меня уже подлатали. Какаши на автомате кивает. Сквозь марево сливочных ароматов все же пробивается тонкая нота мускуса. И этого легкого оттенка, тонкого намека на будущую мужественность, оказывается достаточно для того, что бы крышу сорвало окончательно. Вернувшись к своему шкафчику, Какаши судорожно обтирается полотенцем, а потом натягивает свежую форму. Приказав себе не оборачиваться, он, тем не менее, сечет в зеркальной панели отражение худой спины и тощих белых ягодиц. Когда за Учихой закрывается дверь в душевую, то силы покидают Какаши, и он тяжело оседает на деревянную скамью. Нет. Нет. И еще раз нет. «Приятели по койкам» — обычное дело в рядах АНБУ и джонинов. Поговаривали, что даже сам Нидайме не брезговал подобной практикой. Впрочем, дело было не столько в либеральности взглядов шиноби, сколько в банальной нехватке женщин. Куноичи и так днем с огнем не сыщешь, так еще и принадлежат они, как правило, к древним кланам, что отсекает любую возможность даже самых безобидных развлечений. Что же до попыток приударить за гражданскими… здесь любители прекрасного пола сталкивались с еще одной проблемой – профессиональной деформацией. Ни одна женщина в здравом уме не станет терпеть рядом с собой шизика, даже в туалет ходящего с оружием, просыпающегося от кошмаров по восемь раз за ночь, не умеющего соразмерить силу, пропадающего на самоубийственных миссиях по триста дней в году… К тому же, разницу в самой психологии еще никто не отменял: когда убийство становится твоей профессией, на многие вещи вроде морали и нравственности, невольно, начинаешь смотреть под другим углом. У сказки про хищника и травоядного никогда не будет счастливого конца, где «жили они долго и счастливо». «Не будет такого конца и у истории про педофила, запавшего на тринадцатилетнего мальчишку», — мысленно обрывает себя Какаши и, закинув полотенце и форму в сумку, выходит из раздевалки, тихо притворив за собой дверь. — Учиха-сан! Они на равных, а у Какаши даже есть преимущество в возрасте, но что-то подсказывает ему, что в этом конкретном случае лучше перестраховаться. — Хатаке-сан, — мальчишка вежливо склоняет голову и поправляет лямку рюкзака на костлявом плече. Определенно, поджидать своего коллегу и объект нездорового фетишизма в одном лице у выхода из здания было не самой лучшей идеей. Но отступать уже поздно, так что, заткнув голос разума, чести и совести, Какаши чуть прищуривает единственно видимый глаз, излучая дружелюбие и жизнерадостность. — Не хотите поужинать? Учиха задумчиво покусывает губу мелкими и ровными белыми зубами, и Какаши благодарит судьбу за то, что стоит с подветренной стороны. Пожалуй, сейчас, это единственное, что позволяет ему оставаться во вменяемом состоянии. — Неожиданное предложение, но, думаю, это было бы вполне уместно. «Вполне уместно»? Эта фраза могла бы принадлежать какому-нибудь старперу из Совета Старейшин, но никак не тринадцатилетнему мальчишке! Какаши давит смешок, совершенно невозмутимо предлагает: — Знаю один ресторанчик неподалеку. Они идут по ночной Конохе медленно, никуда не торопясь. И это странно. Тем, кто привык перемещаться по крышам, с дикой скоростью скользя вдоль цветных лоскутков жилых кварталов, в новинку неспешный прогулочный шаг. Уже на подходе к «Тихой заводи», Какаши улавливает отчетливый запах пищи. При всем неудобстве «собачьего нюха», у этой генетической особенности все же есть одно неоспоримое достоинство – отличать хорошую кухню от плохой, и с первого же вздоха определять нечистые на руку заведения, любящие подсовывать клиентам вчерашние блюда. Владелица заведения – Сэцуко-сан – некогда была не то подругой, не то любовницей Сакумо, так что к Какаши относилась с почти материнской нежностью. — Какаши-кун, рада тебя видеть! Высокая сухопарая женщина в неброском, но безупречно скроенном темно-синем платье изящно обогнула официантку с ломящимся от снеди подносом и заключила Какаши в крепкие, пахнущие табаком и чернилами объятия. — Приятно видеть вас в добром здравии, Сэцуко-сан, — пробормотал Хатаке чуть смущенно. Стоящий рядом Учиха тактично любовался резной ширмой с золотыми журавлями. — Ладно, не буду вам мешать, — лукаво прищурилась она, — Можешь занять любой кабинет на выбор, я пришлю Миеко принять заказ. «Тихую заводь» Какаши любил не только за отменную кухню, но и за прекрасную возможность уединится в отдельной комнате, избежав тем самым неудобств, связанных с маской. «Кабинетом» гордо именовалось небольшое, но уютное помещение, выполненное в традиционном стиле: стены, обитые ореховыми панелями, ниша с искусной каллиграфией, невысокий столик из красного дерева, пол, выстланный свежими, вкусно пахнущими циновками… Из общего зала доносятся музыка и смех, приглушенный тонкими стенами, но это лишь подчеркивает неуютную тишину повисшую между ними. — Очень приятное заведение, Хатаке-сан, — говорит Учиха, первым нарушая молчание. Размеры комнаты и критическая близость лишь усугубляют положение: Какаши «плывет», купаясь в потоках запаха, исходящего от собеседника. Обонятельное наслаждение, будучи частью какого-то потаенного внутреннего механизма, дает старт цепной реакции, и изголодавшееся по ласке тело реагирует вполне однозначно и адекватно своему возрасту. Какаши откашливается и чуть ерзает, пытаясь скрыть возбуждение. Пожалуй, такой неловкости он не испытывал со времен детской влюбленности в Рин. — Да…очень. Створка седзе плавно отъезжает в сторону, и в образовавшемся проеме появляется миловидная девушка. — Добрый вечер. Я рада приветствовать вас в «Тихой гавани», и сегодня мы можем предложить… Негромкий щебет разряжает обстановку и томительно-сладостная истома, разлившаяся по телу, чуть ослабевает. Приток воздуха, наполненного запахами пищи и других людей, хорошо прочищает голову, так, что Какаши, наконец, вновь обретает дар речи и перестает вести себя как подросток на первом свидании. Впрочем, как только девушка оставляет их наедине, неловкость накатывает с новой силой. — Слышал, тебя повысили до капитана, — говорит Какаши первое, что приходит на ум. — Неофициально. Я только что вернулся с миссии, так что церемония должна состояться завтра. Какаши едва не передергивается, вспоминая собственную «церемонию». Вместе с красивым золоченым свитком за личной подписью Хокаге и новой маской со специальными отметинами, новоиспеченный капитан так же обзаводится и двумя чудесными напоминаниями о долге перед селением – «Печатью безмолвия» и «Хранителем тайны». За издевательски поэтичными названиями скрывается неприглядная проза жизни. «Печать безмолвия» – залог молчания даже под пытками, потому что в случае малейшего намека на разглашение тайны, она вспыхивает, и язык незадачливого «болтуна» обращается в пепел. «Хранитель тайны» же, более специфичное дзюцу, им клеймят носителей измененного генома и тех шиноби, чьи техники влияют непосредственно на физиологию. Тела людей, отмеченных такой печатью, самоуничтожаются через полторы минуты после клинической смерти. — Могу дать совет, — спокойно говорит Какаши: неприятные воспоминания чудесным образом перебивают неловкость, а рука непроизвольно тянется к бедру. Там, под слоем одежды все еще ноют старые рубцы. Удивительно, но нанесение «Хранителя» стало едва ли не самым болезненным опытом на его памяти. Конечно, не считая катона, пришедшегося в корпус, и раздробленной в тисках каменного дзюцу ноги. — Перед тем, как отправишься на церемонию, наведайся к медикам, скажи, что идешь получать капитана, они все поймут. От носителя шаригана, конечно, не укрывается этот жест, и понятливый мальчишка кивает. — Это правда, что я стану самым молодым капитаном в истории АНБУ? Странный вопрос. Какаши вскидывает голову и пристально вглядывается в лицо Учихи. Красивое, спокойное. И ни следа ожидаемой гордыни или самодовольства. Значит, вопрос задан в сугубо практических целях. — Да. — А во сколько ты получил капитанское звание, Хатаке-сан? — В пятнадцать. Учиха кивает каким-то своим мыслям, и Какаши ловит себя на том, что его обычная проницательность вновь отказывает ему. О странностях шиноби гражданские едва ли не легенды слагают, но этот парень выделяется даже на фоне их фрик-братии. Да еще и этот запах… Тринадцатилетние подростки так не пахнут, это Какаши знает наверняка. Когда им приносят заказ, их диалог, провисающий неловкими паузами, наконец, прерывается. Разворачивая палочки, заботливо обернутые в льняную салфетку, Какаши краем глаза следит за мальчишкой. Тот тщательно, словно бы он и не был полчаса назад в душе, обтирает руки влажным полотенцем, аккуратно, уголок к уголку складывает его, а потом поднимает на Какаши свои огромные, спокойные, как гладь озера, глаза. — Мм, Хатаке-сан, приношу извинения за нескромность, но как ты… — его речь прерывает неприлично громкое урчание желудка. Учиха застывает с приоткрытым ртом и очаровательно, словно благородная девица, краснеет. Какаши отчаянно пытается не рассмеяться. Будь ты хоть сто раз гений, от низменных потребностей тела не деться никуда – подтверждено Шаринган-гением Копией Хатаке Какаши. — Молча, Учиха-сан, молча, — остатки официоза истаивают росой под летним солнцем, и Какаши одним непринужденным движением стягивает маску. – Итадакимас! Когда палочки с глухим стуком ударяются о дно тарелки, предупредительная официантка, словно караулящая под дверью, приносит кувшин сливового вина и две глиняные чашки. — Я не… — Попробуй, это вкусно, — как маленького уговаривает Какаши, ловко, словно девица из чайного дома, разливая напиток. Какаши улыбается и поднимает свою чашку, намекая на то, что они должны чокнуться. Учиха с сомнением косится на темную, терпко пахнущую забродившими фруктами жидкость, но отказаться не может. Вежливость, мать ее… — Действительно, интересный вкус, — говорит Учиха, отставляя чашку, чем Какаши и пользуется, наполняя ее вновь. Удивительно, но ужин, начавшийся с первого места в рейтинге «Худших ужинов Хатаке Какаши», постепенно меняет тональность, становясь на удивление приятным. Пожалуй, даже, слишком приятным… Этот мальчишка как-то странно влияет на него. Настолько спокойно, легко, а главное – хорошо, Какаши себя не чувствовал уже очень, очень давно. — Хатаке-сан. — Что? — У тебя красивое лицо. Какаши едва не прыскает вином. — Ээ… спасибо. — Можно задать вопрос? — Валяй. — Ты носишь маску из-за схожести со своим отцом или потому, что твой кекко генкай проявился столь своеобразно? Не в бровь, а в глаз стальным кунаем и по самую рукоять. Расслабился? Забылся? Юный, прекрасный и, согласно фамильным традициям, — безжалостный Учиха всегда готов напомнить об истинном положении дел. — В детстве — по первой причине. А «своеобразие» генома пришло с половым созреванием, так что теперь больше по второй. — Понятно, — Учиха берется за ручку кувшина и наполняет свою чашку. – Будешь? Какаши кивает. Далеко пойдет мальчишка. Далеко и быстро. Вполне возможно, что по головам. Ночная свежесть холодит разомлевшее, разогретое едой и выпивкой тело. Какаши глубоко вздыхает, избавляясь от хитросплетений ресторанных запахов, с удовольствием чувствуя, как вместе с носом прочищается и голова. — Тебе в квартал? Разумеется, каждый из АНБУ, хоть раз в несколько месяцев берущий миссию «А» класса, может позволить себе снимать квартиру или целый дом. Но, зная Учих и их болезненное стремление к стайному образу жизни, логичнее предположить, что юный гений все еще ютится под родительским крылышком. — Да. И все же странные они, эти Учихи. А впрочем, зубодробильный формализм – бич всех древних кланов. Что Учихи, что Хьюга… — Тогда нам по пути, — говорит Какаши и сворачивает в проулок. — Хатаке-сан. Теснота и темнота – два фактора, явно не идущих на пользу самообладанию. — Да? — Быть может, хватит уже ходить вокруг да около? Учиха останавливается, и свет далеких фонарей заставляет его глаза сиять не хуже шаринганов. — Ты о чем? Какаши начинает раздражать все это. «Непонятность» Учихи, бывшая столь освежающей и будоражащей, постепенно, начинает напрягать. У Какаши, помимо его основной профессии, есть небольшой талант – «зрить в корень», не хуже Хьюг, видящих насквозь человеческие тела, точно так же видеть то, что скрывается за лепестками красочных масок и ролей. Но с этим Учихой все не слава богу. — О том, Хатаке-сан, что вы питаете ко мне отнюдь не платонические чувства, а этот нелепый ужин, по задумке своей, имел весьма не дружеский характер. У Какаши жутко чешутся кулаки. — У тебя есть друзья? От безобидного, на первый взгляд вопроса, мальчишка вздрагивает и отводит глаза. — Был. Друг. — И я о том же, Учиха. С такой потрясающей прямолинейностью, они у тебя больше не появятся. Учиха кривит рот. Ухмылка выходит мрачной и жуткой до мурашек вдоль позвоночника. — А мне больше и не надо, — шепотом отвечает он, и Какаши думает, что он попался в хитрое гендзюцу: в уголке черных глаз влажно поблескивает пелена непролитых слез. — Ты чего… Учиха, еще секунду назад бывший воплощением взрослой циничности вновь превращается в тринадцатилетнего мальчишку. Хрупкого и ранимого, совсем еще ребенка. У Какаши голова идет кругом от этих метаморфоз, поэтому он делает единственное, на что сейчас способен. Шаг. Шаг. Еще полшага. Нежно коснуться узкого подбородка, стереть пальцами влагу с пушистых ресниц и запечатать узкие губы поцелуем. Сладким, как запах Учихи, и терпким, как сливовое вино. Холодное синее небо теплеет, наливаясь медью и золотом у самой кромки горизонта, старая яблоня в саду нарядным призраком белеет в черной, от игры теней, траве, терраса темного дерева загадочно поблескивает каплями драгоценной росы, бездумно оброненными предрассветным туманом. Какаши вздыхает, чуть прищуривается и зябко поводит плечами, когда утренняя свежесть холодным языком слизывает испарину, собравшуюся в ложбинке спины и на груди. В отцовский дом он переехал совсем недавно, чуть больше месяца назад, и все никак не может заново привыкнуть к простору некогда многолюдных комнат, сладковатому, оттененному пылью ветхих книжных страниц, запаху старины, скрипу полированного паркета под босыми ногами… — Похоже на лепестки, — говорит Учиха, холодными пальцами касаясь безобразного ожога, покрывающего весь торс Какаши. — Венериной мухоловки? – иронично вздергивает бровь Хатаке. — Кому как. Но как по мне, то лилии. — Почему ты согласился? Ты-то должен был понимать, что это ненормально. Я старше тебя почти на десять лет… — И? Кому как не тебе, Шариган Какаши, знать, что возраст и взрослость не всегда совпадают в единой точке чьей-то жизни. — Ты думаешь, что уже стал взрослым? — Я думаю, что видеть лишь аверс этой монеты глупо. К тому же, реверс оказался весьма…любопытен. Какаши нечего ответить, поэтому он просто притягивает Учиху ближе, согревая озябшие плечи руками, прижимаясь животом к животу, бедрами к бедрам… — Я так и не узнал, как тебя зовут. — А есть ли разница? Все мы, рано или поздно, станем им – Безымянным Шиноби. — И все же? — Итачи. Учиха Итачи. — И-та-чи, — одними губами повторяет Какаши и, чтобы заглушить непонятно откуда взявшуюся горечь, зарывается носом в черноволосую, пахнущую сладостью макушку. Средоточие и сердце всех ароматов – грудное молоко. Это ли не ирония: убийца, пахнущий как младенец? А через месяц Учиха Итачи, юноша, пахнущий как ребенок, становится самым разыскиваемым нукенином Страны Огня. Вместо эпилога. Прохладный ветер налетает с востока: играется с гладкими прядями, обрамляющими усталое лицо, треплет полу черного плаща, требовательно звенит колокольчиком на соломенной шляпе… Какаши не играет в «гляделки», испытывая врага на прочность. Он просто смотрит и все никак не может насмотреться. Длинные-длинные стрелки ресниц, белок в витраже сосудистой сетки, зрачки… Некогда черные, но сейчас вылинявшие до тускло-серого. Взгляд спокойный, нет, смирившийся. Усталый. Бесконечно усталый. Какаши скоро тридцать. Гражданские скажут, что он еще молод, но у шиноби, почти как у кошек – год за жизнь. И за свои без малого тридцать жизней, Какаши перевидал всякого. Но таких глаз у предателей и маньяков он не видел еще ни разу. Какаши вздрагивает: по воде проходит едва уловимая рябь – это от нукенина Тумана веет силой. Его чакра, темно-синяя, страшная и густая, словно деготь, почти осязаема: кожа покрывается мурашками, а волоски на затылке и руках встают дыбом. В этом торжестве животной силы, чакра Учихи подобна легкому кораблю, скользящему по волнам. Но Какаши, как никто другой знает, что это впечатление обманчиво. Озеро, ставшее ареной боя, кажется, вот-вот вскипит от обилия силы, текущей через него. Три. Два. Один. Не важно, кто сорвался первым. После спуска курка не принято спрашивать о причинах – можно лишь пересчитать трупы. Удар, удар, блок, подсечка, россыпь сюрикенов, блеснувших в свете солнца, хищные когти кунаев… Механика проста — она зиждется на инстинктах и выработанных годами тренировок рефлексах тела. В страстном танце металла они, невольно, меняются местами. В бою такого уровня рокировка не значит ровным счетом ничего, вот только капризная, словно высокородная дама, роза ветров изменчива и непостоянна. Сквозь дым погребальных костров и едкую горечь проклятий, сквозь острый лекарственный запах и дух близкой смерти, сквозь годы скитаний и тепло чужих объятий, Какаши все еще чувствует его – запах детства.