Yjet nё ujё / Звёзды на воде

      Португалия для Эрмаля больше, чем просто страна, где на Евровидении он спел за Италию. Гораздо больший смысл заложен в том, с кем его свела судьба стоять на одной сцене и выжимать останавливающую сердца зала партию под мурлыкающую хрипотцу одного римлянина. Тот ведь и в самом деле такой один: татуированный минуту-назад-я-встал-с-кровати, с прищуренным, плутоватым, полусонным взглядом, куда более (выражаясь корректно) впечатлительный и с каким же привлекательным лицом, просто чертовщина. Эрмаль всем описывает Моро очень приблизительно, и думает, это сильно разнится с убеждением детективных шаражек, что он вечно ловит момент просканировать того сквозь неизменные солнечные очки. Это несерьёзно, ему же скоро сорок.       Ведь это Фабрицио назвал Эрмаля сканирующим человеком. Тяжело спорить.       По стране они поездили достаточно, за исключением пары-тройки мест, которые как будто специально оставили на потом. Вечереет, голову Христа обрамляет солнечный нимб. Компания туристов степенно редеет, чтобы по мосту 25-го апреля вернуться в столицу. Эрмаль ещё не решил, где чувствует себя сейчас больше: в Рио или Сан-Франциско.       — Зачем мы здесь, Фабри?       Силуэт Моро он узнаёт в опускающихся сумерках на фоне часовни. На том шляпа-федора, распахнутая жилетка, полурасстёгнутая рубашка: в закатном воздухе стоит сумасшедшая духота, сейчас меньше всего хочется быть при параде. Эрмаль сам бы не отказался по-дурацки сигануть с холма прямо в Тахо. После удара об воду он, впрочем, с натяжкой ощутит речную свежесть.       — Тебе тут не нравится?       Фабрицио садится на горьковатого цвета летнюю траву и просовывает ноги в решётку, подвигаясь к краю холма как можно ближе. Даже всегда будучи выше того, сейчас Эрмаль как никогда прежде чувствует себя наедине с ребёнком.       — Локация на пять с плюсом, — говорит он, — но мы же и так проторчали тут невесть сколько.       Проторчать на Кришту Рей от полуденного пекла до первых сумерек действительно похоже на подвиг. Для Эрмаля это полбеды. Он уже достаточно несёт на себе совсем иное бремя, не сравнимое с изнуряющими погодными условиями. Имя ему — козлиное безразличие одного из Лацио.       — Кажется, ты меня не слышал, — он повторит ему это, даже когда язык готов будет завязаться узлом, а тот лишь взъерошит ему кудри. — Ты, смотрю, выборочно уделяешь мне внимание.       — Можешь сесть рядом?       Фабрицио серьёзен. Не мрачен, как тогда, в первую их встречу, а чем-то умудрён. Он рефлексирует, просчитывает, обдумывает, отказывается. Румянец с щёк пропадает с последними лучами заката, но в глазах по-прежнему теплится игривая загадка, устремлённая в минус бесконечность. Мета внутреннее бранится на собственную бесхребетность, пытаясь его разгадать, пока они молча сидят рядом, и Моро под нос перебирает губами отзвуки имени, в котором завывает ветер, принесённый с гор.       Здесь Фабрицио впервые целует Эрмаля под португальской Венерой.       Лиссабон они вскоре покидают, больше ловить здесь нечего, и двигаются по южным землям до Алгарве, где их манят дикие и прирученные пляжи, а Фабрицио, в частности, один укромный уголок. День вновь переходит в вечер, когда Эрмаль, накупавшийся и тем самым физически вымотанный, замечает того, впопыхах тащущего, бог свидетель, из ниоткуда хлипкую лодку, что скребёт кристаллический просоленный песок. Она не внушает доверия и Эрмаль, не обтёршись, но уже собрав вещи, бросает сумку за ненадобностью.       — Где ты вообще взял эти косо сколоченные деревяшки? — лицо кивнувшего в сторону прибрежных скал Фабрицио ему не по душе.       — Я — покровитель всех здешних лодочников, — видимо, тот имеет в виду, что его шансон звучит из каждого мотора, ведь как иначе объяснить такие щедрые на улов торги. — Залезай, хочу показать тебе одно место. Да ты и сам уже мог его видеть в гугле.       — Если это Бенагил, а это Бенагил, я не против продемонстрировать тебе уровень своей физической подготовки.       Эрмаль хочет сказать что-то совсем другое, но вместо того дурно отшучивается: триста метров — недалеко и неблизко, но он бы предпочёл попасть в пещеру вплавь, чем представлять, как они это сделают вдвоём в лодке, не считая электрики, нарушающей в затее все основы безопасности жизнедеятельности. Мешкая, он ступает в шлюпку и едва удерживает равновесие, когда Моро толкает её прямо в волны и запрыгивает следом, хватая весло. Нежный ветерок полощется в розовом воздухе, и ледяные брызги летят на тело. Как только они достигают грота, и нос лодки упирается в дно, Фабрицио срывается с места.       — Мать твою, куда ты! — беспокойно, ломанно вскрикивает Эрмаль, выскакивая из хлипкой посудины вслед за Моро, и нога поскальзывается на бархатистом, подёрнутом растительной взвесью камне.       «Чёрта с два, мы тут одни!» — его голос пропитан туповатым детским задором, он отражается от полого камня, но впитывается в него своими музыкальными отзвуками и резонирует. Особо впечатлительные личности (фантазёры чистой, точно как здешняя, воды) заявляли, что своды пещеры буквально держатся на соплях, в любой момент их сломает даже дуновение ветра, но ему, признаться честно, будет всё равно, если они на него обрушатся. Он готов быть погребённым под ними, если рядом будет Эрмаль.       — В Албании же есть море. А такое там есть?       Эрмаль поднимает голову: третий глаз наблюдает за ними, сейчас такими кукольными фигурками; точно падающие звёзды, над воронкой проносятся редкие ласточки. Терракотовый камень отливает раскалённым золотом, и оно, оживлённое калейдоскопом воды, стекает по стенам и впитывается в кончики пальцев теплом. Он надолго утопает в инопланетной красоте и замечает нежащегося в прохладе тени Фабрицио, только когда тот рывком тянет его на себя, и Эрмаль валится рядом и рушит песочного ангела. Они захлёбываются хохотом, Мета в порыве искреннего безрассудства шарашит кулаком Моро по плечу.       Пучки выжженной травы на краю ока грота в последний раз окрашиваются в алый, и Фабрицио пробивает дрожь от накатившего холода наступающей ночи. Лицо Эрмаля поглощает темнота, но, вглядевшись в него, он подмечает, что ноздри Мета расширяются и сужаются: тот спит или слушает какой-то иллюзорный аромат. Брови сводятся к переносице, он погружён в мысли.       — Помнишь мой любимый запах? — спрашивает он так, словно степенно разворачивает пролог истории.       — Моря? — Фабрицио требуется не больше секунды, чтобы материализовать в голове голос, каким тот давал этот ответ. Он хорошо помнит. Сосны и море — это гармония.       — Моря, — Эрмаль еле улыбается уголком губ, на щеке проминается ямка. — Но я никогда не рассказывал ни тебе, ни кому-то ещё об одном озере. Со Шкодером с родины у меня одно время был связан дурацкий сон.       — Содержания?       — Такого содержания, что в каком-то очень юном возрасте я с семьёй, всей семьёй, отправился на Шкодер. Мама тычет мне пальцем куда-то вперёд и говорит: «Вон там — Черногория». Я думаю, мол, круто, понятия не имея о соседней стране, продолжаю сидеть весь тине и рвать водяные орехи. Я так и не узнал, что из них вырастает. И вырастает ли что-нибудь. Но вот ирония, плох этот сон тем, что в нём слишком дофига неувязок: десять лет жизни я рос в Фиери, а до Шкодера от этого моего городишка, как, ну, чтобы ты понимал, от Неаполя до Вероны. Не имея ни гроша, ты себе организуешь такой проезд, только если будешь неистово автостопить, — он затихает, раздумывая, стоит ли дотянуть до кульминации, и в конце концов делает неверный выбор. — И, раз уж на то пошло, поездка с отцом — не мой случай.       Моро понимает его и в то же время не совсем. Зачем он вообще об этом рассказал? Между делом вспомнил или больше некому? Спустя сколько, тридцать лет, это всё ещё ест его. Мета можно было бы назвать злопамятным, но разве что на судьбу. Лёжа под реликтовыми сводами, они чувствуют сильное единение друг с другом. Эрмаля любит публика, он теперь большой артист. Фабрицио сам ничем не обделён: каким бы безудержным он ни был, у него есть семья и дом. Своды Бенагила переливаются оттенками синего, а дали космоса в разверзнутом куполе будто вогнутые, и Моро кажется, что небо ещё никогда не было настолько близким. Но продолжает он осторожно, больше всего желая не спугнуть чуткую реакцию Эрмаля, лежащего где-то поблизости в темноте.       — Давай поступим так: я кое в чём тебе признаюсь, а ты скажешь, что я наклюкался.       — Идёт, — когда его голос представляется сквозящим прохладой, он совершенно не дрожит. Фабрицио думает, что сам не слышит его, и подвигается ближе, так что губы оказываются у уха, и носом он утыкается в кудрявую прядь необсохших волос. Одна рука скользит по другой, пальцы пробегают по запястью и перебираются на шершавую ладонь.       — Мой любимый запах — не сосна. А твоё тело.       Эрмаль поворачивается, и Фабрицио чувствует мандраж оттого, не много ли он уже на себя взял в переиначивании их по-настоящему святой дружбы, когда в один момент опустил её у себя в голове до таких интимных, глубоко личностных, подкожных отношений. Впрочем, не в характере Мета мучить его, Эрмаль и так находит всю ситуацию, рванувшую под откос ещё полтора дня назад, на Кришту Рей, изнурительной. Фабри целовал его так, словно ему было его мало. Он сам уже спросил себя и готов спрашивать каждый божий день: достаточно ли времени прошло с их первого знакомства, чтобы они оказались там, где находятся сейчас, в эти ночные часы? Он не догадывается, что всё это значит? Или надеется, что его притворство о незнании отсрочит их связь?       Фабрицио не знает, о чём Эрмаль размышляет, и думает, это лучшее, чего он смеет желать. И, смотря в глаза, в которых призрачно отражается луна, благодарит бога, как только тот наконец улыбается.       — Я скажу тебе, кто ты, — забавляется Мета. — Ты старый златоуст.       Он заключает Моро в крепкие объятия и по-настоящему целует, щетина щекочет рот. Фабрицио сперва не отвечает ему, он замер, заворожен тем, что Мета делает своими губами. Он прихватывает нижнюю, лижет его внутри, упирается языком в зубы и проталкивается внутрь, прямо в глубины Фабри. Их ноги скрещиваются, тела соединяются, он вдавливает Эрмаля в холодный упругий песок, касаясь его покрытой мурашками кожи под грубой тканью плавок. На них почти нет одежды, от которой требовательные руки агрессивно бы вожделели избавиться, и тот трогает его плечи, его проступившие на спине мышцы, его ягодицы, стягивая с них трусы; он забирает себе его подбородок, его волосы, его шею, его грудь, пока Фабрицио не переворачивает его и не наваливается, вжимаясь тем, где уже давно так нестерпимо горит. Он протягивается ощущить, каков же его член, и ладонь увлажняется, а потом Моро накрывает его руку своей и ритмично двигает в темпе их общего учащённого сердцебиения. Эрмаль теряет сознание и снова приходит в себя, пока Фабрицио вводит в него смазанные слюной пальцы и растягивает, так, чтобы потом, когда тот заменит их на член, он почувствовал как можно меньше боли и как можно больше его любви. Он проникает в него не сразу, он не спешит, не рвётся в его проход, давая привыкнуть к степенному движению, но Эрмалю становится невыносимо, и он позволяет себя взять. Температура стремительно падает, и вот с их губ уже срывается пар. Анита назвала Мета потным — конечно, она думала совсем о другом, но Моро убеждён и рад, что он такой именно сейчас: со сбившимся дыханием, спутанными кудрями и натянутым, как струна, телом. Они отдаются друг другу, толчки отдаются в ушах, и Эрмаль бессвязно шепчет что-то на албанском, из которого Фабрицио не стремится выцепить ни слова.       Время бежит. Эрмаль, согласившись, что ему бы не обольщаться, не спит этой ночью: он берёт лодку и останавливает её неподалёку от пещеры, смотря, как едва тронутая всплесками чёрная гладь воды сбрызнута звёздами.       За день до того, как отправиться в аэропорт, они всё же добираются на мыс Рока. Поздний вечер, небо просветлённое, и пролитая в океан кровь уже почти уснувшего солнца становится вином.       — Гляди, какой тихий. Будто для нас утихомирился, — говорит Фабрицио, обнимая Эрмаля со спины и положив подбородок ему на плечо, в то время как тот привычно оглаживает его шею. Ветер с большой воды припорашивает щёки солью.       — Веди он себя мутно, нас бы отсюда погнали тем, что под руку попалось, — Эрмаль неотрывно глядит в простирающийся перед ним простор и заслушивается шумом прибоя, мечущего волны на искорёженные скалы, так, как обычно это происходит у него с Моро.       — Что ты видишь? — голос Фабри негромкий, очень вкрадчивый, привычный тембр становится ниже, как будто он боится спугнуть красоту этого буйства Посейдона. Или просто боится.       — Вообще ничего.       — А я — всё. Я вижу там будущее.       Будущее, обнадёживающее это слово. В Фиери Эрмаль понятия не имел, что есть грёзы, пока мать не сделала первый шаг и не предложила ему что-то изменить в своей жизни — через жертвы и труд, но к лучшему, — и не сомневается, что Фабрицио, выросший в незавидном райончике Рима, не мыслил иначе. Несмотря на то, что он уже близится к тому возрасту, про который говорят «расцвет сил», будущее представлялось и до сих пор видится ему таким: очень обширным, неспокойным и даже опасным, о существовании которого ты подозреваешь, но толком не можешь разглядеть.       — Сдаётся мне, ты клонишь к тому, что романтичное будущее строго на запад? Выходит, что наша старушка Италия стрёмная рухлядь.       Фабрицио держит у себя в голове: «Хочешь в Америку?». Эрмаль всегда хотел, но оно ни в коем случае не означает, что Моро ждёт от него раздумий туда уехать. Побыть — это прекрасный опыт, но только не оставить его далеко позади, если их разделит Атлантика, он уже не сможет этого пережить. Он надеется, что комфорт для них — быть бок-о-бок, с намёком на «рядом», хотя бы в одной части света, хотя бы в пределах евразийского континента. То, как они были вместе этим летом на юге Португалии, уже изменило многое, и даже при условии, что Эрмаль никому не расскажет, Фабрицио будет чувствовать: он будет безутешен, когда потеряет его, потому что уже обрёл.       — Вообще я слукавил, когда сказал, что видел там, за горизонтом, будущее, — он нежно перебирает кудри Мета, выжидая, пока в округе не останется ни души. — Я вижу там жизнь.       — Но перед этим-то ты спросил себя: «Неужели всё это и есть жизнь?»       Фабрицио создаёт прекрасную музыку, а Эрмаль мало думал о том, что является объектом его вдохновения.       — Да, конечно, и это так, но вот до той, готов поспорить, вплавь далеко будет. У меня уже есть одна жизнь, и она здесь.       — Три-четыре, если быть точным, — несложная арифметика, если вспомнить его детей, женщину, которая их ему подарила, и, набравшись достаточной наглости, внести в уравнение, может, даже себя.       — И раз ты входишь в их число, — Моро касается губами его щеки, — я должен тебя убедить, что родственные души должны держаться друг друга.       — Представляю, как именно мы должны это делать: курить, пить, смеяться и заниматься любовью?       Это действительно выглядит райской перспективой за единственным исключением: Фабрицио не помнит, случилось ли между ними последнее. Может, оно и к лучшему, ему стоит подождать, прежде чем разгадать эту тайну.       — Раз уж мы заговорили цитатами великих музыкантов, то и полоскать рот, прежде чем плевать в воздух?       — И прежде чем тянуться целовать меня на очередной распевке, caldo cane. Шутки в сторону.       На краю Европы ветер треплет жухлую траву каменистого обрыва, как спутанные каштановые кудри одного Эрмаля Мета. Фабрицио думает, он ещё то дурачьё.