Покойны вечера и ночи дивны

Дал Господь им мирного времени после страшных кровавых тревог. Добрая, урожайная осень сделалась, солнце пригревало ласково последние ясные деньки, ветра шапок не срывали и дожди почем зря не лились — так, накрапывало, бывало, с утра да ночью по крыше стучало, но то только собакам да земле в радость. Народ сидел смирно по хатам, дальше собственных огородов никто почти и не ходил, а уж в лес соваться и вовсе перестали. Перепуганный люд бед не творил, не воровал никто, драк не устраивал, даже ссор и сплетен бабских не слышно было — все шепотом да за закрытыми ставнями. В воскресное утро гурьбой повалили в церковь, еле уместились. Тесак помолился на коленях в углу тихо, одну свечу за здравие поставил, за порядком принялся было следить — почитай, чуть ли не всем селом на утреннюю явились, — да ушел, не дождавшись конца: смирно шла служба, спокойно и без толкотни. А вот работу за него, за Тесака, делать некому. Явившись в участок, Тесак чуть было черта с испугу не помянул, тут же быстро крестом осенился и так и застыл в дверях. Александр Христофорович, осунувшийся, словно еще лет пять сверху своих сорока с хвостом накинувший, сидел за своим столом и что-то мерно писал, аккуратно пристроив левую руку в перевязи поверх листа. — АлексанХристофорыч, да что ж вы, — отмер Тесак и зашагал к начальственному столу. Бинх перо отложил, сверху вниз глянул устало: — И тебе доброго утра, Тесак. — Вам же доктор велел с постели не подыматься. И Глашке я… Глашке ж наказал, чтоб следила за вами пуще, чем мать за дитятей смотрит, что ж вы… Запричитал и замолк тут же. Александр Христофорович, ясно дело, жалости не любил и в былое время за каждую неловкую заботу ругал его на чем свет стоит. А сейчас только фыркнул да снова за перо взялся. — Я, чай, не дитя, а какой-никакой полиции начальник. Или ты запамятовать успел? — Да помню, помню, — закивал Тесак тут же, — да ведь… — И службу за меня никто служить не станет. Я свое отлежался уже. Ступай давай на место рабочее, коли работать пришел, — и вновь склонился над бумагой. Тесак секунду-две помялся — а что делать, коли начальство приказ отдало? Отошел к себе, сел, вздыхая, да взялся начисто собственные же записи переписывать, чтоб к отчету в столицу приложить после. Времени с суматохи бесовской прошло всего-ничего — две недели да еще сутки, — а ему все никак не удавалось вместе собрать все произошедшее, на бумагу перенесенное, да так, чтобы лишнего не упомянуть. Без Александра Христофоровича дело тянулось еще туже, но того, раненного и измотанного, Леопольд Леопольдович никуда из дому не пускал, а Тесака попросил не соваться лишний раз — мол, пустое дело сейчас господина Бинха тревожить, только хуже ему делать. Так и таскался Тесак под окна, выспрашивал у девки-соседки, что у Александра Христофоровича за хозяйством поглядывала, как начальству здоровится сегодняшним днем, а после несся обратно в участок, где от тоски порядок в бумагах наводил, пыль счищал, даже перила к ступеням входным пристроил — решил, что так оно Александру Христофоровичу сподручнее будет. Крепко ему досталось тогда от ведьмы. Пробила ему, погань злая, левую длань насквозь, а затем, будто мало того, еще и бочину пронзила у самого краю, да так, что поверх раны гарда резная отпечаталась меткой нечистой. Тесак как увидал, так едва на ногах устоял — дюже страшно было видеть, что бок раскуроченный, что печать ведьмовскую, да только избавил Бог — выжил Александр Христофорович, скорыми лошадьми до хаты докторской доставленный. Тесак тем утром только одно помнил: как с Гоголя рук Александра Христофоровича, едва на ногах стоящего, принял, да как сзади перехватил, собой со спины дыру в боку прикрыв, спереди — собственным шарфом и руками с пьяну и страху животного дрожащими. Насилу в повозку сели; бледный, что смерть, Александр Христофорович головой безвольной откинулся Тесаку на плечо, и только по тяжелому его дыханию в холодную голую шею чувствовал Тесак, что живо начальство, хоть и выглядит хужей покойника. Весь день тот Тесак руки в студеной воде отмывал, а шарф и одежду всю, сверху донизу в крови бинховой, снес девкам, — те не сумели отмыть. Да и руки еще не один день в самых глубоких линиях кровь чужую хранили, все никак смываться не желающую, будто намертво въевшуюся. Одежду Тесак, испугавшись и разозлившись, сжег тем же вечером, а руки до собственной крови песком истер. — Избавил же Бог, Александр Христофорович, — не удержался Тесак, уставившись в плывущий от набежавших слез лист. Накатило вдруг, к горлу подступило, руки-ноги ослабило. — Я ж думал — все… не сберег… как же ж… как же ж вышло хорошо, АлексанХрист… Христофорович. Голос, обычно не подводящий, тут дал слабину. Тесак тут же носом зашмыгал и голову пригнул — принялся ждать, когда Александр Христофорович ему высказывать за бабьи слезы примется. Да только всего, что дождался, так это шагов медленных, тяжелых шагов да трости стука: долго Александр Христофорович несчастные четыре шага до Тесака шел. Тот бы и рад ему навстречу подняться, да как к стулу примерз — ни встать, ни головы поднять, ни слова сказать, только слезы редкие на столешницу капают. Ничего Александр Христофорович не сказал, привалился здоровым боком к конторке, трость отставил да плечо целой рукой Тесаку сжал. Потом и вовсе, вздохнув, шапку с него, дрожащего, снял и по голове, будто кутенка какого, гладить принялся. Тот от ласки неумелой еще пуще затрясся, завсхлипывал. — Ну будет тебе. Что ж ты, в самом деле, реветь-то взялся, — заворчал Александр Христофорович, устало и негромко. — Иди, Тесак, домой. Вижу, нам с тобой не поработать сегодня, — шапку обратно нахлобучил, руку отнял и за трость взялся. Тесак, робея, поднял глаза слезливые на начальство. — Я с час просидел, уже невмоготу, а тебе тем более отдохнуть бы надо. Хорошо без меня потрудился, исправно. Молодец. Иди домой теперь, завтра со всем разделаемся. Встал Тесак с места нетвердо, слезы быстро рукавом утер. — Будет исполнено, Александр Христофорович. Только дозвольте сперва до хаты вас довесть. Александр Христофорович — чудное дело — промолчал, кивнул лишь да вдруг улыбнулся, покойно и дóбро. Тесак как глянул, тут же глаза отвел — вновь чуть не заревел, как в сердце раненный.

***

На половине пути Александр Христофорович дозволил трость свою нести и придержать под здоровую руку, благо, как и бок здоровый, правую. Дворами шли, на широкую улицу не хаживая, — нечего народу на слабину полицмейстера таращиться.

***

К вечеру Тесак не утерпел и вновь под окна бинховы притащился — не отдыхалось ему спокойно. Глашка, вынесшая псу объедки, сказала, что только подсобила Александру Христофоровичу на стол собрать, а с платьем помочь не дал — так и сел, видать, в выходном, в которое его доктор с утра вырядил. Тесак потоптался у порога, шапку помял, постучал да вошел тут же, чтобы Александру Христофоровичу вставать лишний раз не приходилось. — А, ты, Тесак, — кивнул ему Бинх с лавки. — Заходи, не стой. За столом, будто и не он тут гость, все подливал Александру Христофоровичу чая и торопливо рассказывал, не умолкая, будто желая за все те дни, что разлучились, наговориться. Александр Христофорович кивал, хмыкал, даже посмеивался местами, от чая не отказывался и ел, хвала Господу, с охотой. Со стола Тесак убрал сам, споро и без просьб со стороны. Александр Христофорович, смекнув, что не в его положении возражать, привалился к стене и смотрел, как управляется помощник на его кухоньке. Хотел было встать, да вдруг повело, — Тесак и подбежать не успел, а Бинх хватанулся больной рукой за столешницу, зарычал от боли и едва устоял, голову повесив. Волосы, будто белее поседевшие с недавних пор, застили исказившееся лицо. — Тише-тише, АлексанХристофорыч, щас, щас. Доковыляв до кровати, сел, выдохнул длинно, вздохнул. — Это ж как вы с утра до участка-то добралися? — Как-как, — усмехнулся Бинх. — Кузнеца нашего по пути встретил. — Что ж он вас обратно не развернул, — тихо посетовал Тесак и тут же, чтобы споров лишних не разводить к ночи, добавил. — Вам бы этого… тряпицу на руке сменить. Будут чистые? — Леопольд Леопольдович только утром сегодня накладывал… — Доктор наш травы хорошие все на порошки свои меняет. Вы времени дайте минут десяток, я до хаты добегусь, сон-зелья да тряпья чистого принесу. Только не ходите никуда, тут сидите. — Больно ты резвый стал начальству приказывать, — одернул Бинх для приличия, но кивнул, — Тесак и без того уже, на кровати его сидя устроив, к двери принялся подбираться. — Лоб себе по темени не расшиби, работник! Дверь затвориться не успела, окрик Тесак услыхал и улыбнулся, размашисто дом перекрестив да себя против всякого зла осенив, — вот же, изволит волноваться начальство непутевое. Еще раз осенился за мысль пусть и добрую, а не очень хорошую, и побежал, пока бабы огней не погасили.

***

Повязку менял Тесак на совесть, ладно да осторожно. На постель садиться не решился — стал коленями в пол, как на «Отче наш», тряпицы на покрывале разложил, одну в настое сон-зелья вымочил — и покоя даст, и боли должно хоть сколько-то забрать. Страшная рана сквозная, затягивалась нехотя, едва успела хоть немного нарастить за дни прошедшие, блестела розовым мясом. Тесак было замер, но тут же одернулся, — что ж он теперь, каждой царапины пугаться будет? — и принялся кожу вокруг тряпицей обходить да к ране еле-еле касаться. Александр Христофорович дышал только шумно, глаз не отводил и не вздрагивал. В чистое тряпье Тесак чужую руку оборачивал, как младенца не пеленают, лишь бы хуже не сделать и боли лишней не причинить. Знал, что многое Александр Христофорович стерпеть умеет, да только знание это ничем не помогало, напротив только — и не поймешь ведь по нему, больно али нет. — Не жжет вам, СанХристофорыч? — тихо-тихо спросил, не оторвавшися от перевязи. — Уж не помру, не бойся, — кивнул Бинх, здоровой рукой в очередной раз заправив седую прядь непослушную за ухо. Вздохнул Тесак — ну язык у человека, вечно-то то черта, то смерть помянет. Затянул узел потуже, но не шибко сильно. — Остальное Бомгарту оставь, не трогай, — тут же приказал Александр Христофорович. — Не трону, вы только не гоните пока, дайте того… с одежей подсобить. — Ну подсоби, если не уработался, — кивнул Бинх и неловко попытался ногу к себе подтянуть. — Да погодьте ж вы… Переступая разнывшимися коленями, быстро Тесак снял с начальньичих ног сапоги и сунул под кровать. После поднялся, медленно верх принялся стягивать, осторожничая и с боком, и с рукой, лишь бы не задеть ненароком. Рубаху ночную притащил, кое-как надел под бинхово ворчание — не по душе ему была слабость собственная, но заботу, как сумел, принял, пусть и обругав немного, так, по давней привычке. С низом легче пошло, а как облачился полностью, так Тесак чуть не вытаращился, пусть своими руками только что и помог одежку сменить, — больно непривычно в домашнем смотрелся Александр Христофорович, перевязанный, бледный, худой и встрепанный, без привычной ленты в седых волосах. — Спасибо, Тесак, — и не лег ведь, а встал, помощь жестом отринув, с кровати и похромал босой, но с тростью, в сторону шкафа. — Сон без книги теперь не идет, сколько бы ни устал. — А вы б у кровати книжки-то держали, чтоб не ходить, — печально посоветовал Тесак. — Кто ж книги на полу держит? — А хотите, ящик вам какой сколочу, пока дерево зимой не выстудило… — Ну будет тебе, умелец. Сам-то давно в чтении практиковался, чтобы вслух? — Дак ведь как дело это поганое приключилось, когда б мне… — Ясно с тобой все, — сел вновь за стол у свечей, книгу перед собой положил. — Садись давай… нет, время позднее, — вдруг исправился Александр Христофорович, — завтра утром на службу. Домой, конечно, можешь идти, если хочешь. — Все-то вы меня в хату гоните, СанХристофорыч. Не пойду, если дозволите, с вами до звезд до первых побуду. Да и позже, если сон не придет, — спешно добавил Тесак. — Раз так, садись. Правой рукой раскрыв на первой странице Гоголем любезно отданную и даже подписанную книжку от столичного автора, Бинх подвинул чуть дальше по столу две свечи. — Так и сделаю, Александр Христофорович, только обратиться можно к вам сначала? — Обращайся. — Волосы дозвольте вам хоть немного заплесть. И обмыть бы их с утра к завтрему. Доктору, видать, не до того было-то.

***

Расчесывал Тесак, позади стула став, медленно, иной раз в треск каминным поленьям высекая искры мелким гребнем. Александр Христофорович, опустивши плечи, читал, оставив возражения, рассудив, что коли уж нравится помощнику возиться с ним, то пускай — все лучше, чем Глашка-балаболка. Да и чего греха таить — приятно, когда верный человек есть рядом. Казаки, конечно, иной раз что бабы языками мелют, всякое, было, сказывали — ведь уж который год Тесак свататься не ходит, кажись, и вовсе не ходил никогда, все за полицмейстером сосланным топчется, каждое слово за ним записывает, при нем кроткий, точно ягненок, а на казаков за начальство свое лихо строжится — иной раз так обложит, что до обедни уши гореть будут. Да и у полицмейстера ни жинки, ни девки, одна работа да Тесак. Так вот и задумаешься невольно — живут же как-то такие, не по-божески, да по любви, вроде. Только мысли такие где родились, там и остаются. Без надобности тревожиться ими лишний раз, уж как есть — то и хорошо. Гребень отложив и ленту с полки каминной взяв, принялся Тесак плести неспешно и будто бы напевая себе что-то в усы. Доплел, лентой перехватил, да так за спиной и остался, несмело конец косы короткой поглаживая, с ленты кончиком пряди путая. — СанХристофорыч? — Что тебе? — А того… поцеловать д-дозволите раз, что ли? Жизни мне… жизни без вас… Пока Александр Христофорович книгу откладывал и пытался обернуться, Тесак вновь на колени рухнул, но не помогать уже, а каяться. — Вы ж простите безбожника, — зашептал, будто сызнова слезами душимый. — Знаю я, как Господь смотрит… как… как же вы… да без вас же, СанХристофорыч, я ж… и пока там стоял, как Василинка двери-то… и крики нечеловечьи, и т-тела эти ж на ступенях… я ж думал, все, СанХристофорыч, я ж!.. У Александра Христофоровича в голове пусто сделалось, а Тесак уж лбом к полу припал: — Вы ж только не гоните, СанХ-хр… — Замолкни, соседей перебудишь! — цыкнул Бинх сгоряча да потянулся здоровой рукой, еле сгинаясь, за воротом чужим. — Встань, встань, что ж ты… — Не гоните, хоть сразу не гоните, я… — Да куда, куда я тебя гнать?! — встряхнул от пола голову поднявшего Тесака да за плечо сжал так, что в руке заломило. — Не гоню я тебя, дурья твоя голова, уймись. Всхлипом подавившись, Тесак умолк, руки к груди прижав, голову повесив. — А ну глянь на меня. Медлил как мог, а глаза таки поднял, больные совсем, от слез красные. Не было сил в лицо Александру Христофоровичу вот так глядеть, и не подумать никак, что дивчин в Диканьке ладных все ж сколько-то да осталось. Не представить, что не Александру Христофоровичу он перья в участке чинить будет да яблоки по лету на стол подкладывать, а девке туфли латать да алы ленты на ярмарке покупать. И не думалось ведь как-то, а если и думалось, то не долгим часом — все служба времени занимала, и все ж близ Александра Христофоровича. Так, что уж и не понимала душа, как это — без него-то дальше, не за его плечом пистоль держать на прицеле, а за девушку какую с кулаками на казака другого идти. Не знал Тесак жизни такой, прежде не знавал и далече знать не хочет. — Дозволяю, Тесак, — улыбнулся, как есть улыбнулся, зубами ровными, губами ладными, и все равно будто, что кожа не девичий лепесток бархатный, а в жестком пуху вся. — Дозволено тебе. Коли дозволили, Тесак и исполнил, как умел, насилу оторвался от лица горячего, чувствуя, как и сам закраснелся весь от шеи до макушки, и в животе скрутило, а в груди сердце заухало, точно под горло забилось птицею невольною. — Уж живите вы, пожалуйста, Александр Христофорович. — Буду, Тесак, ты только примолкни как следует.

***

— …о-огонь погаси еще, что ж ты. — Н-никак… на ночь остаться дозволите? — А ты еще какую глупость спроси — точно прочь погоню. — А я молчу, АлексанХристофорович, молчу. Спокойные будто бы дни Господь Диканьке даровал, и ночь — за дождем если, за первым проливным в худо начавшуюся эту осень, не слыхать ничего, — и ночь тиха и покойна, а там, посмотришь, и счастье кому в ней нашлось.