Вид снизу

– Ты не заметил во мне ничего нового? Прошло, наверное, минут двадцать. За это время я так и не смог оторвать своё вялое существо от скамейки, а поникший взгляд – от твоих новых брюк. – У тебя красные штаны... Ты стоял напротив двадцать минут, спрятав руки в карманах, читая надо мной какую-то проповедь, но так и не осмелился за всё это время хоть раз ко мне прикоснуться. – У меня красные волосы... В какой момент времени всё происходящее стало меня раздражать? Не то, чтобы я был мелкий, но ростом особо не выдавался. И смотрел всегда вниз, себе под ноги. А ты был выше меня на целую голову и смотрел только вверх. И как вообще при такой разнице мы могли друг друга заметить? А я помню: была же зима. И я никого не любил. Был тёмный вечер пятницы, нехотя падал снег, слабо мерцал фонарь, а я сидел на заснеженной скамейке в ожидании троллейбуса. И мой мир неожиданно стал похож на эту остановку: крохотный, обрезанный светом фонаря, холодный и занесённый снегом. Давящий. Собственный мир, из которого так хотелось убежать. Желудок справлял девятую симфонию Бетховена, а ресницы опускались от усталости. Но, наверное, больше, чем есть или спать, мне тогда хотелось умереть. Ты появился раньше троллейбуса. – Эй, тебе плохо? Я открыл глаза, ощутив тепло твоих пальцев на своей щеке. Твои волосы были холодного синего цвета. И глаза такие же. Близкие и сосредоточенные на мне. Кажется, тогда я мысленно заметил, как ты похож на зиму. И отключился... Наверное, было бы здорово умереть на твоих руках. Для тебя, конечно, не очень, а вот я бы хотел. Именно в ту минуту – когда впервые тебя увидел. И чтобы твои глаза стали последним образом, унесённым мною в пустоту. Сперва моё тело обрело приятную мягкость, а уже потом – сознание. Психика услужливо обрисовала мне картину, в которой я лежал на диване накрытый пледом. Где-то рядом, в той же комнате, приглушённо работал телевизор. И вилка стучала о тарелку поблизости. А глаза открывать не хотелось – не хотелось говорить, а объясняться пришлось бы. Но мой живот предательски заурчал, и на мгновение я почувствовал, как комната замерла. В следующую секунду дно тарелки коснулось поверхности стола, прозвучал тяжёлый вздох расслабляющего свои пружины кресла, и босые ноги затоптали пол. – Хочешь есть? Прошло несколько долгих секунд – и я поднял тяжёлые веки. Те же синие глаза и всё так же близко. Коротко улыбнувшись, ты поднялся с колен. – Пошли. И пропал в стенах другой комнаты. Ты же всегда мне улыбался? С самого нашего знакомства... Я вяло выполз из-под пледа и сел на диване. Состояние было странное – тепло распарило моё тело и мои мысли. – Ну, ты где там? Я обернулся на голос и медленно поплёлся в сторону кухни. – Садись. Ты опять улыбнулся, заметив, как неловко я жмусь в дверях, и пригласил к тарелке макарон. Я послушно сел, пока ты копошился с чайником. И никак не мог перестать тебя разглядывать. Мне казалось в тебе удивительным всё: твой рост, цвет твоих волос, как он подходил к твоим глазам, твоя улыбка, доброта, отсутствие вопросов и, как оказалось мгновением позже, умение готовить. Ты отвернулся от плиты, и мне пришлось привычно опустить взгляд. Я же всегда его опускал. Старался реже встречаться с твоими глазами. Боялся утонуть? В тепле из снега они превращались в воду... Есть хотелось, но вилка в моих руках двигалась неохотно. Ты стоял у плиты и смотрел на меня – сбоку и сверху. Что ты видел? И о чём думал... Что собирался сказать, пока тебя не оборвал свисток чайника? Ты разливал кипяток по цветным кружкам, а я никак не мог отважиться поднять на тебя взгляд. – Сахар? Я неожиданно активно замотал головой, протестуя. И ты удивился. Но мгновение спустя – снова улыбался, возвращая сахарницу обратно на полку. Организм отозвался на еду чувством удовольствия. И мне как будто стало легче. С тех пор ты часто меня кормил – подкармливал? Спустя столько времени, сейчас, мне и правда стало казаться, будто я – всего-то прирученная собака, привязанная к тебе едой. Я смотрел в чашку, обхватив её, горячую, ладонями. Ты смотрел на меня, помешивая ложкой зелёные чаинки. – Вот чёрт! Возглас был слишком внезапный, и я вздрогнул. А когда поднял на тебя осторожный взгляд, ты сидел, откинувшись на спинку стула, с заведёнными за голову руками, и удручённо на меня смотрел, но не прекращал улыбаться. А заметив в моих глазах вопрос, объяснил: – Я ведь вернулся на остановку, потому что забыл там перчатки... Синие, в полоску – не видел? Раньше, чем успел сообразить, о чём идёт речь, я отрицательно помотал головой. – Ясно. – Ты кивнул, не отводя от меня взгляд. – Ты немой? Смешно вспоминать, каких масштабов удивление вызвал у меня этот вопрос. Я поднял к тебе округлившиеся глаза, а "нет" стало первым словом, которое я тебе сказал. Впрочем, в дальнейшем мне редко приходилось его употреблять в общении с тобой: я всегда соглашался и никогда не возражал. А ты рассмеялся. – Это хорошо. Что хорошего? Я не стал тебя спрашивать и только смущённо пил чай. Мы о чём-то говорили – точнее, ты говорил. Что-то, что совершенно не хотело укладываться в мою голову, но я кивал и время от времени вставлял свои пару копеек, хотя не имел представления, о чём разговор. Это плохо, что я не помню нашего первого относительно живого разговора? Но мне и правда тогда дела не было до твоих слов – меня больше интересовали собственные чувства. Как-то так получилось, что я отказался остаться на ночь, несмотря на позднее время. Троллейбусы давно перестали ходить, и ты предусмотрительно вызвал такси. – Не пропадай. Ты снова улыбнулся – с той доброжелательностью, с какой до тебя никому не приходилось на меня смотреть. И твоя рука на секунду задержалась на моих волосах. Дверь закрылась, и я ещё прошёл пару ступенек, прежде чем вытащил из кармана полосатые перчатки. В каком-то странном забвении я вернулся к двери и нажал на кнопку звонка. Ты открыл почти сразу. Я не смотрел на твоё лицо, но точно знал, что ты улыбаешься. Я следил за твоими руками. Но вместо того, чтобы забрать протянутые перчатки, они легли на мои предплечья. Ты осторожно затянул меня обратно в квартиру, поставил у шкафа и закрыл дверь. Сердце вдруг забилось быстрее. Я чувствовал, как заливаюсь краской. Ты взял из моих рук перчатки и положил на полку рядом. Я не знал, куда теперь деть ладони, мокрые от волнения, и продолжал их держать в том же положении у живота. Ты вдруг оказался совсем близко. Ещё ближе, чем тогда, на остановке, или второй раз, когда я лежал на диване. Осторожно расстегнул "молнию" на моей куртке, обхватил ладонями пылающее лицо, и твои губы легли на мою макушку. Зажатый тобой, мой мир стал ещё уже. По телу разбежались мурашки. Я уткнулся носом в твою шею и громко дышал, закрыв глаза. На мгновение ты отстранил лицо. Я посмотрел на тебя, и мой взгляд впервые был настолько смелым. А ты впервые смотрел серьёзно, без улыбки, сосредоточенно. Твои пальцы подобрали с моих ресниц подступившие слёзы, и губы коснулись век. Я обнял тебя, прижался сильнее, и рукава моей куртки зашуршали. Я впустил тебя в свой мир. И ты поцеловал мои губы. Мёртвые бабочки в животе внезапно ожили, запорхали, забились крыльями о стенки темнеющей внутри меня пустоты, вырываясь наружу. Голова закружилась. Пол ускользнул из-под ног, и в какой-то момент я оказался на твоей кровати. Ты медлил – осторожничал или растягивал удовольствие? А, может, ждал, когда я скажу "нет"? Но я промолчал. И ты промолчал. Мы оба позволили развязаться нашим отношениям. Мы оба хотели этого... Ты курил. И вместо пара выдыхал сигаретный дым. Я никогда не одобрял твою привычку. Не потому, что она могла причинить вред твоему здоровью – я же всегда считал, что жизнь слишком короткая, чтобы беспокоиться о подобных глупостях. Но ты курил, и твои глаза почему-то становились пепельными. Мне это не нравилось. Я черпал пластмассовой ложкой мороженое из стаканчика и время от времени потягивал заложенным носом. Мы сидели на низком металлическом ограждении, которым была обнесена залитая льдом площадка. Ты – лицом к оставленной команде хоккеистов, без тебя продолжавших перетирать клюшками. Я – рядом, но спиною к ним. Был февраль, и день казался хорошим – солнце светило, а снег сверкал. – Снова хочешь заболеть? Смешно зажав губами сигарету, ты заботливо подтянул развязывающийся узел шарфика на моей шее. Я почувствовал стыд. Мне всегда становилось стыдно, когда я понимал, что тебе моё здоровье куда дороже, чем мне самому. – И опять в кедах. Я же просил... Ты удручённо вздохнул, а я бросил взгляд на свои кеды, погружённые в снежный сугроб. Старые. Я любил их. А вот тебе они никогда не нравились. – Как дела в школе? Я пожал плечами и снова вернулся к мороженому. – Ничего особенного. – Такой день и "ничего особенного"? Ты весело улыбнулся и отклонился назад, чтобы заглянуть мне в лицо. – Вся школа в сердечках... И розовая... Вот и всё впечатление от этого дня. А чего ты ждал? Рюкзак валентинок? – Кажется, я даже слегка возмутился. Но ты улыбнулся ещё шире и снова выпрямился. – Нет. Я просто рад, что ты снова исправно ходишь в школу, не препираешься с учителями, домашку делаешь. И можешь связать предложение более, чем из двух слов. Я усмехнулся. – Мне кажется, тебе стало лучше. Мне тоже так казалось, и я слабо кивнул. Прошло несколько секунд. Мы молчали. – Чувак, ну ты скоро? Продуем же! – Иду! – отозвался ты и снова обратился ко мне. – Соревнования совсем скоро, так что приходится подолгу тут зависать. Ты домой пойдёшь или останешься меня ждать? В тот момент я почувствовал, что ты хочешь меня прогнать. И я правда поверил в это. Плечи ссутулились больше обычного, голова опустилась. Я вынул ноги из сугроба и согнул в коленях. – Я пойду. Мороженое потеряло вкус, и я выпустил стаканчик из рук. Конечно, ты заметил во мне перемену. Вздохнул и как всегда по-доброму улыбнулся. – Посмотри. Я покосил на тебя взгляд. А ты достал из кармана тощую пачку сигарет, поднял так, чтобы я её видел. А в следующую секунду смял в кулаке и выбросил вон, не сводя с меня внимательных глаз. – Это мой подарок тебе на день влюблённых. Больше я не курю. И ты правда больше не курил. И твои глаза всегда оставались синими. Я был благодарен. И тоже сделал тебе подарок – тоже бросил. Любимые кеды в помойное ведро... Твой мир всегда был открыт для окружающих, и честно – это меня убивало. Ты легко общался с людьми, легко заводил друзей. Смотрел только вверх и в будущее, пока я, повязший в прошлом, искал потерянный на полу взгляд. Ты был добр со мной и со всеми. А я, эгоист, хотел, чтобы ты принадлежал одному мне. И улыбался только мне. Иначе я чувствовал себя брошенным и никому не нужным. А вместо этого мне всё чаще начинало казаться, что меня и свою собаку Шапку ты любишь одинаково сильно. – За что ты так её назвал? Мы лежали втроём на кровати: я, ты и Шапка. Яркий свет оттаявшего весеннего солнца просачивался сквозь узоры занавески, но комнату освещал слабо. Узкая полоска света ложилась на край кровати. Одной рукой подобрав под себя дремлющую собаку и почёсывая пальцами ей за ухом, другой я ловил солнечные лучи, растянувшись на кровати животом вниз. Ты лежал на спине и читал какую-то книжку, время от времени делая в ней пометки зелёным карандашом. – За что? – На твоих губах заиграла улыбка. – Не знаю. Но думаю, шапка из неё получилась бы отличная. Я хмуро покосился в твою сторону. Ты выглядел убедительно, хоть и продолжал улыбаться. А секунду спустя и вовсе рассмеялся. Мне твоя шутка совсем не показалась смешной. Ты повернул ко мне голову, и солнечный свет отразился в твоих глазах. Я смущённо отвёл взгляд. – Всё-таки юмора тебе по-прежнему не достаёт. Я сглотнул, подавляя в себе обиду и снова принялся перебирать пальцами струны солнечного света. Моё чувство юмора и правда отличалось особой плоскостью. Но я ничего не мог с собой поделать. Во мне всегда была эта причуда – воспринимать вещи серьёзно, без подтекста, такими, какие они есть. – Вадим... Вадим... Тяжело дыша, я обернулся. Твоя улыбка исчезла. – Ничего же не случилось, правда? Я кивнул, поспешно убирая взгляд – он же вечно меня предавал. Но крылышки моего носа продолжали вздыматься от злобы и негодования. Негодования от собственной ущербности, легко подмеченной в твоих словах. Но, кажется, ты и сам не понял, как сильно меня задел. И это правильно – у нормальных людей подобные мелочи совсем не должны вызывать обиды и раздражения. – Вадим. Ты отложил книгу и приподнялся надо мной. Но я уже не мог на тебя посмотреть. Даже заставить себя не мог. Ты коснулся рукой моего плеча и заставил лечь на спину. Я легко поддался, как кукла, но лицо отвернул. – Посмотри на меня. Ты коснулся ладонями моих щёк, и я запротестовал. Вцепился в твои запястья, зажмурился, забрыкался. Ты сел поверх моего тела, разом ограничив меня в движениях. В несколько секунд сгрёб одной ладонью мои тощие руки, а другую оставил на моём лице. Я замер. Я был обездвижен, и мне хотелось расплакаться. Зареветь в голос. Но я всё ещё держался. И по-прежнему не открывал глаза. – Вадим. Посмотри на меня. Пожалуйста. Мои ресницы дрогнули. И слёзы потекли на подушку. Я легко высвободил ладони и закрыл ими лицо. Меня всегда поражало, с каким мужеством ты встречал мои истерики. Как был способен разделить их со мной, но остаться при этом в себе, нормальным и адекватным. Ты меня обнял, закинув свои руки мне за шею, прижал к себе и посадил на кровати. – Всё же нормально. Всё хорошо. Ничего не произошло. Ты говорил и как будто упрашивал, чтобы так всё и было. Но твои слова не успокаивали – я ревел ещё больше. – Хочешь анекдот? Смешной? Тебе понравится. Собрались вместе зоофил, некрофил, педофил и экстремал... – И ты думаешь, это смешно? Я снова взбунтовал, а ты сильнее сжал мои худые косточки, не позволяя мне выбраться из твоих объятий. – Тише, тише... Так вот, зоофил говорит: "Котёночка бы сейчас". Педофил: "Маленького". Некрофил: "И задушить". Экстремал: "Мяу!" Я закатился истерическим смехом, всё так же продолжая ронять слёзы тебе на майку. Ты коротко улыбнулся на моей макушке и продолжил, раскачивая меня в своих руках, словно баюкая, травить мне свои глупые, пошлые анекдоты. А я смеялся. Плакал, смеялся, истерил, и мне становилось легче. С тех пор ты часто рассказывал мне анекдоты – каждый раз, когда я начинал плакать. А в тебе как будто и не было ни капли грусти. Казалось, тебя ничто не расстраивает и ты никогда не плачешь. Даже над такими душераздирающими картинами, как "Титаник" или "Хатико". У тебя же самого – собака. Так почему я, а не ты, ревел тогда, на тёмном диване, в твоих объятиях, когда мы смотрели "Хатико"? А ты улыбался. Как обычно. И смотрел не на экран, а на меня. Меня она немного злила – твоя безмятежность. Вечное спокойствие, умение держать себя в руках, радоваться, находить что-то приятное в каждом прожитом дне. Хотя, я ведь должен был быть рад тому, что ты счастлив? Но я страдал. Наверное, потому что никак не мог оторвать от тебя себе кусок твоей безмятежности. Может, завидовал? Я знал, что я – эгоист. И псих. Только на этом знании и держалось хрупкое равновесие моего мира все семнадцать лет моего существования. И было просто объяснять свои мысли и своё поведение одним простым "Так я же эгоист". Но мой мир пошатнулся, и мне по-настоящему стало страшно, когда однажды я вдруг подумал: что станет с тобой? Я болел, а у тебя начиналась сессия. Но ты нашёл время, чтобы меня навестить. Апельсины и мультифруктовый сок – так банально и так романтично. Я ведь никогда не был романтиком. Но, видимо, жар от болезни так на меня повлиял. Я услышал твой голос ещё из коридора. Ты коротко переговорил с моей матерью. Она всегда относилась к тебе хорошо. Лучше, чем ко мне. Я лежал в кровати, на боку, заваленный подушками и пледами. Выжидающе смотрел на дверь. И ты появился. Я не стал отводить глаза и, наверное, впервые встретил тебя открытым взглядом. А ещё улыбнулся. Ты не стал удивляться, а улыбнулся в ответ. – Как ты себя чувствуешь? У меня болела голова, глаза светились болезнью. Горячий, я дрожал от холода. Мой голос сел, и я ничего не мог ответить. Так обидно и смешно: мне впервые самому хотелось с тобой говорить, а я не мог. И только пожал плечами. Сидя рядом со мной, ты сперва коснулся губами моего лба, а затем приложил к нему свою холодную ладонь. Странно: как твои руки способны были оказываться холодными или горячими в нужный момент времени? Я представил себе, что умираю. И мне понравилось это чувство. Прикрыв глаза, я расслабил плечи, и мелкая дрожь моего тела сменилась приятной истомой. На мгновение ты поднялся, чтобы погасить свет. В комнате стало темно. Полоска света ложилась на пол, проникая в помещение вдоль приоткрытой двери. Ты обошёл кровать, лёг рядом и обнял меня со спины. Наконец, стало тепло. И спокойно. Докучливые образы мира перестали мельтешить перед глазами, давя на воображение. Страхи растворились в темноте. Все ощущения связались в одно сильное – ощущение безопасности, созданное замком твоих рук на моём животе. Мы лежали так какое-то время. Я дремал, вяло перебирая малозначительные мысли в своей голове, пока не наткнулся на одну острую, ранящую мысль: что, если ты заболеешь? Конечно, первоначально она относилась к моей простуде – ты ведь и правда мог заболеть, пока находился ко мне так близко. Но жар и больная фантазия заставили меня чётко представить, что ты мог бы заразиться от меня другой болезнью, если предположить, будто она способна передаваться по воздуху. Заразиться моей ненормальностью. Замкнутостью, пессимизмом. Я представил, что ты можешь превратиться в такого же психа, как я. И мне стало страшно. Сначала – от моих бредовых мыслей. Мгновением позже – от внезапного осознания такой простой истины: ты мне не безразличен. Даже больше того, я привязан к тебе. Я на тебе зациклен. Я разделил свой мир с тобой – почти окончательно, осталось только вручить ключи от входной двери для постоянного проживания. Но мне же не хотелось, чтобы ты стал таким. Не хотелось утаскивать тебя с собой, в бездну собственных страхов и безыдейного существования. И самому меняться не хотелось. Было страшно что-то менять – нарушать ту надуманную гармонию, в существовании которой я сам себя убедил. Тревога подкатила рвотным комом. Голова закружилась. Стоило что-то сказать, что-то сделать, чтобы избавиться от этого жуткого состояния. И я выдавил: – Уйди. Плед зашуршал – ты приподнялся и посмотрел на моё лицо. Я тяжело сглотнул. Дрожь вернулась. – Что-то случилось? – Можешь уйти? Слова ранили горло. Хотелось кашлять. Я раздражённо дышал, уставившись глазами в тёмную стену. Ты поднялся. Осторожно. На несколько секунд задержался позади кровати, словно наблюдая за мной со стороны. Затем подошёл ко мне и протянул ладонь, чтобы коснуться моей щеки. – Не трогай меня! – выкрикнул я, раздирая горло. И зажмурился. Ты остановил руку. – Никогда больше не трогай меня. Я же заразный. Ты понимающе кивнул – как будто ты мог понять! И ушёл. Нехотя, пытаясь задержаться ещё хоть на долю секунды, оставить хотя бы частицу себя со мной. И только после твоего исчезновения мне действительно стало легче. Потому что мой мир снова стал таким, каким я привык его воспринимать. Пускай сумасшедшим и не вписывающимся ни в одни рамки. Но миром, созданным мной. Нет, это просто была ещё одна моя трусость. Моя слабость. Оправданная: я хотел равновесия, а ты всё время меня из него выбивал. Я долго болел. И упивался своей болезнью. Мне было плохо – физически. Но я хотел, чтобы мне было плохо, так я чувствовал себя лучше. Дилемма? И только когда ты звонил, моё сердце снова начинало стучать, словно было живым. Я не снимал трубку. Не открывал дверь. Вернул себе привычный образ жизни, в котором оградил себя от ненужного общения с учителями, одноклассниками, родителями. Как раньше, стал пропадать вне дома. И блуждал, как собака, потерявшая своего хозяина. А... прошло полтора месяца. И что изменилось за это время? Июнь сменил в своём названии одну букву. Я стал говорить ещё меньше, а мои плечи стали опускаться ещё ниже. И... – Ты покрасил волосы? Я поднял свои глаза. И растерялся, увидев твои пряди красными. Тебе всегда было настолько просто менять свой облик. Образ своей жизни, свой внутренний мир. А для меня любая перемена значила наступление новой эры. Мне нравились твои синие волосы. Они оттеняли твои глаза. А сейчас твои глаза терялись. Я поспешил опустить взгляд. Ты поменялся. Решил начать новую жизнь? Без меня? – Лето ведь. Красный подходит больше. Ты улыбнулся. А я разозлился. – Чему ты улыбаешься? – сквозь зубы процедил я, всё больше скукоживаясь на скамейке, всё ниже опуская свою голову. – Чему ты всё время улыбаешься? Ты когда-нибудь плачешь? Ты вообще умеешь плакать? Тебе бывает плохо? Ты попытался коснуться моего плеча, но я запротестовал: – Я же просил тебя меня не трогать! – Я сжал пальцы в кулаки у себя на коленях. – Не трогай меня никогда! И не смотри на меня больше! Зачем ты сюда пришёл? Чего ты от меня хочешь? Я не хочу быть с тобой! Я не буду больше твоей собакой! – Собакой? Ты нервно хохотнул. И твои плечи задрожали. Красная голова опустилась. Ты провёл руками по волосам и оставил их на шее, опустив локти. А потом я услышал этот странный звук... Ты плакал?? Я резко поднял к тебе лицо и с ужасом обнаружил, что из твоих глаз сочится вода. Та самая, что так долго в них колыхалась, придавая им цвет. Ты пытался сдержать слёзы, но выходило слабо. Я растерялся. Я не знал, что делать, а ты заговорил: – Это я – твоя собака. Я привязался к тебе. Мне без тебя плохо. Не получается... жить... Сделай что-нибудь, потому что я уже готов сдаться... Я поднялся со скамейки. Ты вдруг показался мне таким маленьким и беспомощным, что... я улыбнулся. Теперь я пытался заглянуть тебе в лицо, но ты не поддавался, закрывая его ладонями. – Эй... Эй... – упрашивал я, дёргая тебя за кисти рук. – Ты чего? Плачешь? Не надо... Но ты рыдал. Новое странное чувство родилось у меня внутри. И это желание – защитить тебя... Ведь, получается, всё это время ты нуждался в защите не меньше, чем я сам. – Ты же меня не видишь... Тебе как будто без разницы... – невнятно мямлил ты. – Тшшш... – Я обхватил твою шею и прижал тебя к себе, заставив слегка наклониться. – Ммм... Как же там?.. Ты знаешь, что для того, чтобы петь в караоке, не нужен голос? Нужно отсутствие совести, хорошее зрение и розетка... – Чего? Ты слегка засмеялся и, оторвав своё зарёванное лицо от моего плеча, удивлённо на меня посмотрел. Я пожал плечами. – Ты сейчас пошутить пытался? – Я думал, тебе это тоже сможет помочь, – признался я. Ты посмотрел на меня так, будто снова собирался расплакаться, и я испуганно попросил: – Нет-нет! Только не надо, ладно? Не плачь больше никогда... Ты засмеялся и покачал головой, высвобождаясь из моих объятий. – Сам не знаешь, чего хочешь. Твои ладони собрали с лица остатки слёз. – Нет, знаю. Хочу, чтобы ты не плакал. Это страшно... Я опустился на скамейку, всё ещё пытаясь переварить увиденное. Ты сел рядом. Тяжело вздохнул. Какое-то время смотрел себе под ноги, но скоро поднял взгляд на небо. – Посмотри. Я послушно возвёл глаза к небу. И такое неописуемое чувство восторга заполнило всего меня изнутри! Большие белые облака чертили дороги по чистому голубому небу. Ярко светило солнце, согревая лучами всё, чего они касались. Я оглянулся на окружающий нас парк и вдруг осознал, насколько прекрасен мир. И было так просто понять это. И мой собственный мир в тот момент то ли исчез совсем, то ли стал величиной с целую вселенную... Ты взял мою ладонь в свою, и я посмотрел на тебя, щурясь от солнца. – Почему ты раньше мне не говорил, что вверху так красиво? Ты улыбнулся. – Внизу красивее. Внизу есть ты. Я солгу, если скажу, что в тот же день, в ту же секунду вся моя жизнь окончательно и бесповоротно изменилась. Нет, легче не стало. Может, стало наоборот, тяжелее. Но всё-таки часть моих страхов отсеялась. Я перестал бояться перемен. И, что важно, сам захотел измениться. Теперь я знал, что тебе тоже бывает плохо, что ты тоже умеешь плакать. А потому верил, что ты действительно способен понять меня и мои чувства. Как оказалось, смотреть вверх не так уж сложно. На самом деле, для этого достаточно было нас двоих в полутёмной комнате. И я обязательно снизу, под тобой, в твоих объятиях. А ты сверху, с красными волосами и улыбкой на лице. И я стал делать это чаще – смотреть не вниз, а снизу. Во всех направлениях. И всегда на тебя.