Фальшь

Снег падает на город, как пепел с кончика сигареты на могилу. Тот не оставляет следов температурных, только лишь чуть серого налёта, едва различимого. Виллем похож на пепел. На кладбище почти нет протоптанных тропинок и очень мало следов на свежем белом снегу: ни у кого нет желания приходить сюда, чтобы лишний раз помянуть прошлое. Тем лучше — люди имеют обыкновение заводить разговоры и просто мозолить глаза, а надгробия статичны и немы, они никогда не мешают. Виллем скользит по ним взглядом и стряхивает серый пепел на белый снег. Он сказал бы, что видит серым всё, что есть вокруг, но говорить ему, к счастью, не с кем. Да и, если честно, говорить тоже некому. Иногда он любит подумать в окружении могильных камней. Наверно, редкие люди, что вообще временами думают о Янсзоне, всё ещё подозревают его в каких-то высоких чувствах по отношению к разлагающемуся в гробу телу, от которого уже тогда были одни останки, но Виллем давно всё забыл. Ноги сами приносят его к одной и той же могиле, он знает все микротрещинки наизусть, но давно уже не смотрит и даже в мыслях не заводит разговоры. Его жизнь, должно быть, скучна и совсем не имеет смысла. Смысл имеет Виллем, что бы это ни значило. Городские улицы меняются из года в год, но остаются самими собой — у них могут быть новые лица и даже развилки, но суть всё та же. Сетка кварталов затянула землю в корсет, и только на набережной у реки дышится. Вечно там кто-то курит, и Виллем легко сливается с толпой. Или не сливается — он виден всегда и везде, попадает на чужие фотографии городским приведением и мерещится мнительным людям у окон квартир. Никто точно не знает, как его зовут. Впрочем, это известно даже не всем друзьям. Выдыхая табачный дым, он стряхивает пепел на снег. Совсем немного притаилось на парапете — ветер сметает всё, хотя так слаб. Удивительно, насколько влиятельны незначительные вещи, которые всегда рядом с нами, но которые мы перестаём замечать. Нужно лишь чуточку времени… Даже это можно купить, если найти продавца. У занятых людей всегда звонят телефоны. Они все заняты имитацией дел, важных и не очень, и кружат по городу ради достижения несуществующих в реальности целей. Не то чтобы здесь нет ничего настоящего кроме тел и цветов с близлежащей клумбы, просто что достойно внимания и звания того самого важного, на чём стоит делать акцент? Нужны ли акценты в монотонном сером потоке слов, что звучат в голове ровной мыслью, и не является ли всё это акцентом само по себе? Все эти вопросы такие же важные, как телефонный звонок. Когда на него отвечает Виллем, ничего по сути не меняется: дела не становятся важнее, люди вокруг — занятыми, а Виллем — более настоящим. Всё просто есть. Разговоры со временем растворяются на ветру или в памяти. письма горят, электронные — улетают в корзину и распадаются на хитрые составляющие. У всего есть срок годности, всё можно подделать или создать задним числом, додумав в голове. Делам и людям присуща капелька фальши, важным и не очень. Как частичка пепла в снегу, и со временем он сам неотличим от снежинки. А что, если всё закончилось в тот самый день? Какая глупость. Ничто никогда не начиналось. Встречаясь людям на их жизненном пути, Виллем падал и как снег на голову, но не внезапно и холодно, а вкрадчиво белёсыми снежинками на грани дождя. Когда на такие смотришь — те кажутся серыми. Янсзон яркий в своей бесцветности, запоминающийся отсутствием того, за что его стоит помнить, кроме высокого роста и запаха дешёвых сигарет. Какого цвета его серые глаза? Сколько человек может вспомнить, что у него были веснушки? На фотографиях плохо видно. А потом Виллем сходит, как снег. Постепенно и неминуемо. И всё же где-то остаются следы, потому что редкие мудрые люди знают — он же пепел. Янсзон и сам говорит, что табачный дым не исчезает бесследно, всегда оседая неподалёку. Не пеплом, но чем-то таким неуловимым и эфемерным… Почти романтично, но это всего лишь предлог таковым побыть. Это всего лишь предлог — быть. Незаметными упоминаниями, не имеющими веса словами, но — быть. Ноги снова стоят на могиле, но Виллема там нет. Впахивающий в конторе мистер Салливан, тоскующая у окна Фло и замазывающий губу корректором Маттейс — всего лишь горстка тех, кто помянет Виллема словом хоть раз на дню. Они все абсолютно живые люди, настоящие и существующие. Просто фальшивые. В чём-то всегда сквозит фальшь, неправильная нотка на всё произведение, раз за разом повторяющаяся и приевшаяся. Невозможно различить её, если ты никогда не знал, что жизнь может звучать иначе. Их учили играть те, кто никогда этого не умел. Виллем тоже не умел играть, по крайней мере на музыкальных инструментах, и весьма флегматично на них реагировал. Будь то прекрасное звучание пианино из консерватории или такое себе натужное, но мелодичное детище синтезатора. Виллему было так восхитительно наплевать на всё. Некоторые вещи сгорают незаметно, оставляя за собой пепел. Трудно вспомнить, чем они были до этого. Виллем не помнит. Офис, больница, консерватория, кладбище, дом, вокзал, другой дом, набережная, очередной дом… Множество мест, в которые можно прийти, но не найти там чего-то важного. Не столько потому, что его там нет больше, сколько потому, что его могло не быть никогда. Янсзон часто упоминал, что ему всё равно, и как люди ни пытались уличить его в фальши, в конечном итоге их постигал ужас осознания. Вообще-то это всегда было правдой. Приятной и ненастоящей. Когда Джереми Фрезйер снова пытается действовать ему на нервы очередным разговором по душам, Виллем великодушно не напоминает, что у него-то никакой души нет. Во-первых, нет Виллема — нет души. Во-вторых, он просто рыжий. А у Джереми всё есть, и он настоящий. Сколько Виллем ни слушает — он не слышит фальшивых ноток, и это могло бы пугать, не будь ему так всё равно. Джереми никогда не говорит, что ему наплевать, и не любит об этом слушать, но сам он — эдакий плевок мирозданию прямо в душу. Виллем выдыхает это вместе с сигаретным дымом, и Фрейзер привычно кривит губы в своей наглой усмешке. Снег никуда не падает, только пепел. Бесконечное шатание по городу приносит свои плоды, которые гниют и дают семена. Ветер, та незримая сила, способная снести с парапета снежинки, гонит их по миру. А Виллема несёт самолёт, и он шатается уже по другим улицам с другими людьми. Он застревает на их фото, врезается мутным образом в память и не оставляет следов температурных, только лишь серые… Янсзона всё ещё нет, и все об этом знают. Беда лишь в том, что эти все — никто. Проданные чужие велосипеды не оставляют напоминаний в виде чеков, и чужие излитые души не разливаются в видимые потоки слов. Всё происходит как-то само, неминуемо и незаметно, с неизменной ноткой фальши, которую перестаёшь различать. Виллем всегда её слышит, потому что не существует. А фальшь всегда слышит Виллема, прислушивается к нему и наблюдает за ним вкрадчиво из своей композиции, скрываясь в людях и выходя на свет в звуках синтезатора. Они видят друг друга, настоящие и не существующие. А за фальшивыми людьми приходит фальшивый дьявол.