Hail the Nightmare!

Хенрик уже и не помнит, когда всё это началось. Сознание постепенно затуманивается, он теряет свой рассудок. Где-то в глубине этой тьмы, на отдалённых нотках оставшегося разума Хенрик вспоминает процветающий Ярнам, яркое солнце, на которое он любовался каждое утро, с улыбкой наблюдая за плывущими по небу облаками. Но теперь здесь только одна долгая тьма, никогда не сходящая с пропитанных чудовищами улиц ночь. Теперь здесь всё слишком по-другому и, если честно, Хенрику не за что уже цепляться. Вся его жизнь превращается в ад, как только что-то неизвестное, уже позже, как оказывается, несущая смерть чума, охватывает жителей Ярнама. Его это — к счастью или к огромному сожалению — не затрагивает, но, кажется, он всё равно умирает. Они встречаются уже после наступления долгой ночи. Совсем случайно. Хенрик валяется тогда в каком-то переулке, весь в крови — собственной и тех заражённых — он ранен и беззащитен и любая заблудшая душа с лёгкостью может убить его, если захочет. И, на самом-то деле, Хенрик совсем не против, чтобы окончить свою жизнь вот так вот — лучше всё равно уже не будет. Всего лишь смерть какого-то бесстрашного охотника. Он не знает почему и зачем Гаскойн — отец Гаскойн — спас его тогда, и даже спустя столько лет Охотник не хотел бы спросить, но… Лучше бы тогда смерть забрала его с собой сразу. Атмосфера, воздух, пропитанный грязью и кровью, кряхтеньем оставшихся в своих жилищах — единственном, если не выходить, спасении — давят на голову, затуманивают разум, пошатывают рассудок. Хотелось блевать, настолько было тошно от всего этого всё это время. И тогда, когда Хенрик впервые встречает Гаскойна, от этого человека разит смертью и каким-то странным домашним уютом, которого он никогда не ведал и не поведает. Когда Гаскойн приходит, оказаваясь своеобразным спасением — о котором спустя годы он продолжает жалеть — Хенрик даже не понимает, что перед ним человек, а не заражённый. Он был большим. Высоким. Охотник едва ли достаёт ему до плеча. И сначала было страшно. Но Хенрик с улыбкой на лице принял бы собственную смерть. Однако Отец Гаскойн достаточно легко закидывает своего будущего напарника на своё сильное плечо. Было так много вопросов, которые останутся где-то в голове, но о которых он и не вспомнит. Хенрик просыпается то ли спустя несколько часов, то ли дней. Уже не так больно, он не истекает кровью, только тело затекает от долгого лежания. Охотник садится и ещё долго смотрит на собственные руки, покрытые шрамами, но в своём видении они все в крови. Кровь тех бедных людей, которых ждало жуткое и жалкое обращение. Людей, которые больше никогда не увидят свет — в прочем, кажется, он и сам был таким. В крови заражённых. Он не сразу замечает маленькую девочку, выглядывающую из проёма двери. Не сразу понимает кто это, где он. И на момент и вовсе забывает о том, что его спасли. Будто всё это только предсмертная галлюцинация о его счастливой жизни, разрушенной в тот момент, когда он решает стать охотником. Вот что отличало его от Гаскойна. У Гаскойна было всё и ему было что защищать и что терять, у Хенрика же не было ничего. Они, как говорили все, представляли собой жестокий и доблестный дуэт. Хенрик сражался не на жизнь, а на смерть. Его ничего не останавливало от этого. Гаскойн же сражался за собственную жизнь и жизнь своей семьи. Ведь ему было куда возвращаться. Но с каждым днём он чувствует, как от него откалывается частичка чего-то. Из-за их товарищества Хенрик живёт уже слишком долго и слишком несчастно. И сначала он не понимал, что с ним происходит. Да и сейчас, когда ему приходится безвольно, почти что бесстрашно валяться на земле от усталости, с трудом сдерживая непонятные слёзы. Уже столько лет он ничего не понимает. У Гаскойна много интересных историй, и первые дни и недели он говорит много и почти безостановочно, прерываясь только на бои с заражёнными, в отличие от молчаливого Хенрика. Вскоре и Отец перестаёт почти что говорить. Это немного давит, совсем немного пугает, но он никогда не скажет об этом. В них кипит кровь, они сражаются до последнего. Хенрик живёт далеко, почти на окраине Ярнама, где район буквально кишит тварями. Но там было хорошо. Отчуждённо свободно. И Гаскойн о нём заботится. Почти каждый день, вне зависимости от того, готов ли снова сражаться Хенрик или нет, приходит к нему так далеко, часто принося с собой домашнюю еду, приготовленной Виолой. Охотник хочет рвать и метать, выбивая из себя весь дух, пуская заражённых на точную смерть. И уже позже с силой начищая свою пилу-топор. Было больно. Было одиноко. И на протяжении всего дуэта и годами позже Хенрик остро чувствует это. Он был никем. И единственный на кого он мог положиться — и даже ни в коем случае не на самого себя, — кому мог доверить свою жизнь, был отец Гаскойн. Он был тем, кто не позволял ему умереть, кто боролся за его жизнь, из раза в раз спасая из лап тех чудовищ. Только жаль, что он приходит слишком поздно, когда шанса на спасение уже нет. Дожди в Ярнаме идут слишком редко. Здесь постоянная засуха, потому оставшиеся люди живут здесь только на том, что удалось сохранить до времени наступления эпидемии. И в такие моменты, когда землю покрывает вода, Хенрик снимает свою излюбленную шляпу, стягивает с себя бандану и взмахивает головой вверх, позволяя кровавым каплям стекать по своему лицу, точно так же, как кровь заражённых, впитывающаяся в лезвие, бинты его оружия. Однажды Гаскойн застаёт его за этим делом, говорит, что Хенрик выглядит красиво, как какое-то божество, или как герой сражения, стоящий посреди поля после долгой и кровавой битвы, почитая павших товарищей. И, на самом-то деле, это ничем не отличается от того, что они делают. Только вот Охотник усмехается, трогая шрамы на своём лице — он некрасив, уже почти стар и больше похож на умирающего врага. Хенрик молчит, но хочет сказать, что, скорее, Гаскойн и есть тот герой, а сам он поверженный злодей. Он и Гаскойн — как свет и тьма. Свет без тьмы может существовать, но во тьме всегда найдётся хотя бы лучик солнца. И даже если бы их спросили кто из них кто, то Хенрик никогда бы не ответил, что он свет. Он несёт боль и разрушение, убивает тех, кто когда-то был его товарищем, соседом, просто случайным знакомым. А у Гаскойна есть семья, которой он дарит любовь и тепло, заботу и радость. Отец Гаскойн стоит на вершине горы, и Хенрик смотрит на его широкую спину снизу, оставаясь в тени. И даже сейчас, когда он едва ли не стонет от боли, пытаясь лишь сильнее запутаться в одеяния, Хенрик цепляется за остатки разума, вспоминая добрую улыбку старины Гаскойна, которой он больше никогда не увидит. Гаскойн всегда был добр с ним, потому что знал, как это делать. Хенрик же, не знавший больше любви, мог отвечать только долгим молчанием и потухшим взглядом. Жизнь сильно потрепала её. И к своему концу уже не понимал, за что он борется и за что надо бороться. Скорее, он действовал так, потому что был натренирован, а не потому что так хотел. Гаскойн действительно добр к нему. Будто бы и не совсем он. Будто бы два разных человека. Того, кого встретил впервые и уже позже стал его напарником, был другим, отличающимся от того, у кого была семья. Но стал замечать, что это любовь и доброта стала проявляться и к нему, будто бы теперь он новый член их семьи. Кажется, именно тогда он стал понимать хоть что-то. Однажды в особенно темное время ночи он является на порог квартиры Гаскойна. С вновь потухшим взглядом, весь в чужой крови и грязи, из-за усталости он буквально валится с ног и едва ли не вваливается в квартиру. Его встречает Виола, смотрит на него долгим пронзительным взглядом, Хенрик не понимает этого, да и просто не может. Однако женщина помогает ему войти в дом, раздеться, укладывает в постель и готовит еду. Хенрик на какой-то момент даже чувствует себя живым, словно он оказывается на месте главы семьи, и Виола — его жена, и у него есть две прекрасных дочки. Возможно, это даже на короткое мгновенье могло бы оказаться правдой. Ему жарко, пот льётся с него рекой. Головная боль становится его частью, от которой уже не избавиться, и в такой раздражающей тишине, сквозь которую просачивается смех маленькой девочки, хочется застрелиться. Да, прямо сейчас, когда до пистолета стоит лишь дотянуться рукой. И Хенрик берёт крепко, будто бы кто-то смог забрать его, но он не позволит. Не сегодня и больше никогда. Становится невозможным терпеть тошноту в горле, сдерживать рвотные позывы, каждый раз выпуская из себя смесь жидкости и, кажется, собственных органов. Он понимает, что это конец, когда становится трудно ходить, ноги не слушаются его. Хенрик пытается держаться, но сил уже не остаётся. Дуло упирается ему в висок, и он слабо улыбается, прямо как тогда и годами позже, когда он ждёт, ожидает собственную смерть. Хенрик прикрывает глаза, готовясь нажать на спусковой крючок, но чувствует необычно приятное тепло на своих губах. Что-то касается его щеки. И Охотник плачет от собственного бессилия, от собственной жалости. У Гаскойна есть всё это: жена, дочери, дом, куда хочется возвращаться, у Хенрика же есть только его верный напарник, из-за которого Хенрик только ещё больше несчастен. У Гаскойна губы тёплые, и целует с огромной нежностью, будто бы знает, сколько не хватает её Хенрику, у которого губы слово олицетворение его души — такие же холодные и потрескавшиеся. Его целуют, но он не спешит отвечать или делать хоть что-то, будто бы не ждал этого целую вечность. Он не хотел, но нуждался в этом. Они нуждались в этом оба. И когда Гаскойн касается его щёк, притягивая ближе к себе, будто бы в этом тёмном царстве, в котором правят монстры, а они двое случайно выживших, прячущихся от старухи с косой, двое обречённых на верную смерть напарников становятся счастливой семьей, а не ищут утешение в друг друге. Гаскойн счастлив, но всё также одинок, прямо как его верный напарник, готовый отдать за него жизнь, но не знавший истинной любви. Перед глазами всё ещё стоит образ оборудованного тела, вокруг много крови, много трупов. И Хенрик, упавший на колени, склонившийся над останками, держа их в собственных руках. Эта та кровь, которую не смыть, которая будет на его руках до тех пор, пока его органы не сожрут заражённые или пока его тело полностью не разложится после смерти. И Хенрик решает отступить, потому что больше не может. Гаскойн покорно отпускает его, словно ничего и не было. Будто бы они не придавались только что упущенной страсти, пока за стеной всё ещё стоял звонкий смех. Будто бы они были не от мира сего. Где-то в собственном сознании. Возможно, это всё ещё предсмертная галлюцинация, и сейчас он ожидает, когда за ним придут. Они об этом не говорят, он больше не является на порог дома старого товарища, даже когда так хочется, когда это так нужно. Не может вытерпеть того, что он видит. Не знает, чего можно ожидать. Спустя сколько лет их товарищества он начинает отдаляться от своего напарника. Он делает шаг назад, но Гаскойн делает два шага вперёд, пытаясь догнать, но, даже несмотря на то, что он делает больше шагов, Хенрик всё равно ускальзывает. Гаскойн читает молитвы, в особенности, когда они ходят на огромного монстра. Он любит дело своей жизни даже после наступления долгой ночи, когда-то он спасал всех приходящих в церковь людей, а теперь пытается спасти их остатки. В такие моменты, Отец Гаскойн всегда останавливается, складывает руки в молитве и что-то говорит Богу, поднимая свой взор кверху, прямо как в те моменты, когда Хенрик смотрит на кровавый дождь. Молится о благословении, о хорошей жизни, о приливающей силе. Он просит о том, чтобы Хенрик чувствовал себя счастливым, и тот не скажет ничего в ответ, потому что такие моменты кажутся слишком личными, каким-то интимными, как тогда, когда они утешались друг другом. Не будет мешать, только смотреть издалека. И немного позже, когда Отец Гаскойн закончит своё дело, Хенрик подойдет, снимет шляпу — впервые за столько времени, — возьмет одну его руку в свои ладони и поднесёт к своему лбу, касаясь её. Гаскойн тяжело вздохнёт, обнимает его, будто как сына, и скажет, что всё будет в порядке. Конечно, это ложь, которую им никогда не достичь. Но сейчас так хорошо, приятно, и Хенрик забывает о том, что несколько лет назад валялся где-то в переулке полуживой. Гаскойн смотрит на него обеспокоенно, со страхом, медленно, но верно доходит. Только вот смысла от этого нет. Их всё равно ждёт один конец. Хенрик действует быстро. Быстрее, чем Гаскойн сделает хоть что-то. Быстрее, чем они убивают заражённых. Сдёргивает с себя бандану, предоставляя напарнику лицо, которое тот так любил — к сожалению, не так сильно, как Виолу, — и тянется за поцелуем, которого так жаждал. Хенрик проводит языком по губам Гаскойна, которые пребывает все ещё в какой-то прострации, но уже через пару секунд пускает к себе в рот, отвечая на поцелуй. Они пытаются запомнить каждый момент, запечатлеть в своей памяти, будто бы это последний, несмотря на то, что в последующие годы будут еще и не мало, втайне от всех. Они будут целоваться, стоя посреди бойни. Для них не будет ничего существовать в этот момент. Они позволят покинувшему их Богу забрать с собой или бросить в ад — явно не хуже, чем сейчас. И Хенрик позволит это сделать, если этот поцелуй будет длиться вечно. У Хенрика бешено бьётся сердце, он сильнее держится за руку, боясь упасть, боясь оказаться, как годы спустя, таким же беспомощным. Цепляется за единственную возможность. Он нуждается в нём, как никто другой. Эгоистично, но это всё, что у него есть. И чувствуя, как кости продолжают ломаться от любого движения, как рот наполняется кровью, и рассудок медленно покидает его, он жалеет о том, что позволил когда-то довериться себя, позволил кому-то владеть собой. Он жил долго, но, в конце концов, всё равно остался таким же несчастным. Потерял напарника, потерял самого себя. Оно забрало у него всё, а теперь, видимо, и его самого. Лёжа в руках кровавой бездны, он жалеет о том, что спустя годы продолжает любить одного Охотника.