Ревность

Саша нихрена не может понять, как это случилось. Но факт есть факт — он со скованными за спиной руками лежит грудью на столе в комнате свиданий, а позади него, внутри него в рваном ритме двигается Смолов, по слюне только втрахивая его в нещадно скрипящую мебель. — Какая же ты сука, Саш… Просто пиздец… — шепчет Федя ему на ухо, сгибаясь над ним, ложась грудью на спину. На Кокорине из одежды только футболка на запястьях болтается, грязный пол под ногами холодит ступни, Смолов же при полном параде: кипенно-белая рубашка с подвернутыми рукавами и перламутровыми пуговицами, темно-зеленые брюки с идеальными стрелками, словно только что выгладили, словно не сидел он в них сначала в машине почти час, ожидая открытия следственного отдела — не мог уснуть, спать не может нормально уже давно, — а потом еще почти четыре часа ожидая, когда его пропустят к этому охламону. Ткань нещадно натирает, но Кокорин и слова поперек не говорит, так хорошо ему. В тюрьме совсем другая жизнь, здесь нет близких, здесь свои законы, свои правила, своя атмосфера. И Федя сейчас — как свобода. Не больше и не меньше. Родной, знакомый, до каждого пафосного таракана в голове. И Саша готов на что угодно, лишь бы снова и снова чувствовать Смолова в себе, над собой, рядом. Слышать его дыхание тяжелое, приглушенное рычание. — Ну, так Паша тебя ебал?.. Что, в камере негде сейчас с ним уединиться? — зло выдыхает Федя и принимается еще грубее вбиваться в послушное тело, без смазки — пакетик так и греется в кармане секретном, не дай Бог при обыске бы нашли, — по одной слюне. И самому неприятно, но мысли, черные, злые, не оставляют, не останавливают. Саша останавливает. — Только ты… Не было ничего с Пашей… Я… Фееедь, ты же знаешь, никогда бы… И столько всего в этой фразе, в этом голосе, в беспомощно выгибающемся и подставляющемся Саше сейчас, что Смолова переебывает. На глаза слезы наворачиваются — он так боится, так беспокоится, пытается что-то сделать, все эти посты в Инсту, видео в поддержку… Мужчина замирает, нежно-нежно целует место под волосами — отросли уже прилично, конечно, здесь же нет модных парикмахеров, — которое чаще кусал, засос оставлял яркий, особенно если давно не виделись. Дышит судорожно, а по коже белой, бледной даже мурашки от его дыхания. Тянется выше, лицом к лицу, целует мягко, сладко, глубоко. Наручники не снять, сволочи, запретили, Смолов разворачивает его и усаживает удобнее на край самый, за спину рукой обхватывает, поддерживая, смазку другой вытаскивает, пакет открывает зубами, на член и немного на пальцах внутрь — Саша стонет тихо, высоко, а Федя входит снова, уже приятнее, уже полнее и хорошо, до звездочек перед глазами хорошо, когда Кокорин пальцами сзади упирается и чуть на бок усаживается, принимается подаваться на встречу. А Смолову от губ того не оторваться — дышит им, лижет широко, целует, языком внутрь проникает и трахает одновременно в рот и в зад, сильно, крепко, чтоб… чтоб надолго. Оба не знают, насколько они так еще, порознь, в изоляции почти полной один, и в изоляции от другого второй, и было бы не так больно, если бы не это было главным. Федя уже не раз и не два думал о том, что лучше бы это его вместо Паши посадили. Дурацкая мысль, абсолютно ебланская, но Смолов не может уже — внутри такой ахтунг, что хоть в монастырь, хоть в окно. Саша жмется к нему, Саша вскрикивает как-то надрывно, Саша напрягается весь, а потом внезапно кончает прямо Феде на живот, много, долго, тот весь — изумление, страсть, радость, ускоряется слегка, нравится ему, как внутри сжалось все, обхватило тесно-тесно, и кончает скоро. Смолов чистит его и себя носком, осторожно, помогает одеться, а потом усаживает к себе на колени. Так они и сидят все оставшееся для свидания время.