Платок и голуби

*** Голуби повсюду. Сразу трое сидят на руках Максимильена, один копошится у него на плече и что-то ищет в его волосах, еще двое суетятся у ног, и еще, и еще… Их перья мягкие, ласковые, в них так хорошо и уютно — не то что в комнате Луи-ле-Гран. Брат и сестры похожи на птиц: щебечут, воркуют, смеются. Как же хорошо, что он сэкономил немного денег и привез им из Парижа сласти. Дешевые конфеты, совсем чуть-чуть, а сколько радости родным! Шарлотта аккуратно съедает одну конфету, а остальное заворачивает обратно в кулек и кладет на подол платья, чтобы сахар не растаял в руке. Генриетта удивленно спрашивает: — Зачем прячешь? Я вот все съем прямо сейчас! Так вкуснее, — и она задорно хрустит орешком. — Бери пример с Максимильена, — серьезно отвечает Шарлотта. — Он скромный, умеет ждать и добивается многого. Слова сестры греют сердце. Максимильен как самый старший в семье старается быть примером для младших. Шарлотта слушает его, и Генриетта вот смотрит если не с уважением, то с интересом. И Огюстен… … а Огюстен набил полный рот всеми конфетами сразу и пытается их как-то пережевать. Щеки его раздуты, взгляд сосредоточенный и вся мордашка столь уморительная, что вслед за веселой Генриеттой смеется даже строгая Шарлотта. Максимильен морщится, чтобы удержать улыбку, и наставительно говорит: — Если уж вы не обладаете добродетелью умеренности, милостивый государь, так будьте хотя бы аккуратны! — и он убирает платком сладкие следы с губ, щек и подбородка брата. Голубь щекочет его шею, и он, не выдержав до конца ответственной роли старшего, хохочет вместе с сестрами. *** Очередной утомительный день в Национальном собрании, когда революция топталась на месте — если не катилась вниз — и депутаты горланили не о том (конечно, о том, только не для народа, а для себя), этот день принес Максимильену столь же утомительную головную боль. Наконец-то он у себя на квартире, вдали от шума и суеты, просматривает свежие газеты, но вот беда, никак не может сосредоточиться на них. Не спасает и кофе с конфетами. Еще и Огюстен отвлекает. Шуршит за столом корреспонденцией, которую имеет право просматривать, не может удержаться от смешка… Максимильен раздражен, однако злиться всерьез на младшего брата не умеет. Лишь спрашивает устало: — Что тебя веселит, Бонбон? — Мой статус, милый, мой статус! Решить бы еще, который из двух. — Прости? — Да вот же, некий Сен-Жюст из Блеранкура сравнивает тебя с богом, а чуть ниже пишет, что ты большой человек. Следовательно, я, как твой родственник, либо создание высших сфер, либо почти большой человек. Что же выбрать? Максимильен хмурится. Неловко признавать, но это письмо, восторженное и вместе с тем серьезное, деловое, чистое, ему отчего-то дорого. Он ворчит на брата: — Послушай, почетный обитатель Телемского аббатства, если тебе не лень изучать мою корреспонденцию, может быть, ты вспомнишь о совести и займешься своей? Когда ты собирался написать Бюиссару, вчера? Или неделю назад? — Послушай, большой человек! — Бонбон коварно выхватывает у него вазочку с конфетами. — Ты и так большой, сласти тебе ни к чему. Все, пишу, пишу, ты обидел мою лень, и она сбежала. Доволен? Теперь в комнате блаженная тишина, которую нарушает лишь скрип пера в руке Огюстена. Интересно бы знать, что он там пишет, как выглядит со стороны этот ужасный балаган, что зовется Национальным собранием. — Можно взглянуть? Огюстен кивает и чуть отодвигает руку. В самом начале письма читается: «Я только что нашел перья, чернила и бумагу, что, поверьте мне, не так легко отыскать на столе у моего брата». — Негодник! Ну-ка посмотри, где ты нашел беспорядок на моем столе? — весело возмущается Максимильен. — Или ты не желаешь признать своей лени, а потому бессовестно врешь, перекладывая с больной головы на здоровую? — Это у тебя-то здоровая голова? — Бонбон поднимает голову, и становится видно, что его нахально улыбающиеся губы совершенно по-детски перемазаны конфетами. — Ты прав, рядом с тобой — только больная, — вздыхает Максимильен, достает платок и с великим терпением старшего приводит в порядок физиономию брата. *** За столом у Дюпле стало… странно. Максимильен привык к размеренной, учтивой и вместе с тем непринужденной беседе, которая превращала обыденные приемы пищи в маленькую отраду для души. Лишенные блеска, но интересные политические замечания Мориса, очаровательный диктат Франсуазы, свежие, словно майский дождь, голоса их детей, среди которых особенно выделялся негромкий теплый голос Элеоноры — все это позволяло ему сносно переживать даже самые тяжелые дни. Но вот из Арраса приехали брат и сестра, и что-то неуловимо изменилось. Франсуаза чаще хмурилась, Шарлотта казалась натянутой струной, Элеонора говорила меньше... Пожалуй, только хохотушка Бабет и жизнерадостный Огюстен оставались прежними, хотя поведение Бонбона было словно бы чужеродным. Дома Максимильен привык к беспечному ленивому нраву брата, а здесь он чувствовал из-за него некоторую неловкость. Впрочем, после сегодняшнего выступления у якобинцев Максимильен готов простить ему вообще что угодно. Он вспоминает… … весь клуб, весь Конвент с нетерпением ждут, что же он ответит на выступление Луве. «Я обвиняю тебя, Робеспьер!» О, это не пустые слова, борьба Монтани и Жиронды вовсе не обещает быть простой перепалкой. Максимильен готовит с математической точностью продуманный ответ, а Бонбон воскликнул сегодня в клубе: «В борьбе партий погибнут невинные люди; этим, может быть, хотят вызвать движение в Париже. Будьте спокойны, граждане Парижа, пожертвуйте Максимилианом Робеспьером. Потеря человека не повлечет за собою потерю свободы». Такие суровые, внешне жестокие, но на деле удивительно трогательные слова… Невольно Максимильен с благодарностью смотрит на брата — и приходит в ужас. Да, сегодня на столе пиршество, шоколад, но господи! Бонбон, кто тебя учил одновременно уплетать конфеты и болтать без умолку! Выглядит эта физиономия просто неприлично, а сделать знак не выйдет, они сидят рядом. Пунцовая от стыда Шарлотта умудряется поймать взгляд Огюстена и украдкой прикладывает к губам салфетку. Огюстен тут же следует совету сестры… и все становится только хуже. Элеонора смущенно опускает глаза, Бабет прыскает в ладошку. Ну за какие грехи ему эта кара небесная, а не брат! Максимильен мысленно проваливается под землю, достает платок и приводит в божеский вид свое персональное наказание. *** Повозки везут осужденных медленно, очень медленно, и все-таки Огюстен всем своим израненным телом ощущает каждый самый мелкий камушек под колесом. Жарко. Плохо. Он распростерт на дне повозки. Зверски ноет сломанная нога. Раскалывается голова, будто он только что, а не минувшей ночью рухнул на мостовую из окна Отель-де-Виль. В горле сушь, перед глазами отвратительная муть. Хоть бы потерял сознание — так нет, все видит, слышит и чувствует! Видит праздничную, ликующую толпу и цветы в воздухе, слышит проклятия тирану Робеспьеру… Когда-то они были невыносимы, ранили в самое сердце. Теперь ему все равно. Хоть бы везли побыстрее, а? Нож гильотины, миг — и все закончится. На повороте повозка резко подпрыгивает, и до того стоявший Максимильен сползает вниз. Его руки связаны, и выходит это неловко, даже смешно. Господи, дураки… На кой черт связывать ему руки, если у него прострелена челюсть? Огюстен посочувствовал бы брату, но сейчас жалеет себя. Почему-то уверен, что ему больнее. Взгляд Максимильена скользит по нему, словно бы едва замечая. Каждому собственная мука ближе. Огюстен прищуривается. На губах брата запеклась конечно же кровь, но сквозь пелену перед глазами и в ярких солнечных лучах можно вообразить себе, что это нечто более невинное. Например, шоколад или варенье. Относительно здоровой рукой Огюстен достает платок и, на миг позабыв о боли, дотягивается до Максимильена. Чуть касается воздуха возле рта, ведь по-настоящему вытереть нельзя, не потревожив рану. Брат смотрит на него осмысленно, ясно. Где-то над ними шумит, хлопая крыльями, вспугнутая стайка голубей.