***
— Никогда не думал, — хмуро сказал Александр Андерсон, — что я, паладин католической церкви, истинный католик, преломлю хлеб с еретичкой. Да простит меня Господь. Так начался их разговор в кафе. — Все рыцари Круглого стола также назывались паладинами, — ответила Интегра, раздраженно щелкая зажигалкой. — И я надеюсь, мы будем вести разговор как паладин с паладином, рыцарь с рыцарем, а не как католик с протестантом… На самом деле, — она наконец-то затянулась, тщетно пытаясь скрыть от Андерсона дрожание пальцев и жадность, с которой она припала к сигарете, как в пустыне припадает к фляжке умирающий от жажды, — на самом деле, я удивлена, что вы вообще способны вести… конструктивный диалог. — Не стоит принимать меня за дикого язычника — чуть нахмурился падре. — Ваша вера родилась в грехе и распутстве, ваши предки сознательно отказались от пяти таинств, отказались от помощи святой Девы Марии и святых. Вы не молитесь за усопших и делаете женщин священниками! Вы сами ввергаете себя в геенну огненную. Но прошло уже семь поколений, несущих тяжкое бремя грехов отцов их, а вы — всего лишь неразумные дети, которые, сами того не ведая, нуждаются в учителе, слепые, безрассудно отказывающиеся от поводыря… — Поводыря! — у Интегры мелко затряслись плечи, она задыхалась от тяжелого, неестественного смеха, — что же вы в Патрике не вспомнили о заблудших детях? Какая разница, молимся мы за мертвых или нет, мы хотя бы не убиваем! Нашинковали моих телохранителей — и это называется поводырь? Обозвали меня шлюхой — и это учитель? — она закашлялась в облаке дыма. Наверное, нервы. Слишком быстро возбуждается, налицо тремор. Чем-то похожа на Хайнкель в первые недели. Будет нелегко. — В пылу битвы многое могло случайно сорваться с губ, — ответил Андерсон (слегка недовольный, что его проповедь так бессовестно прервали), — к тому же, я не мог допустить, чтобы еретическая хула проникала на чистые территории! Северная Ирландия — традиционно место нашего влияния, само население осознает превосходство католической веры. Позволить сатанинской вере, даже если она идет от незнания, завладеть душами католиков — недопустимо! — Именно об этом и думал Максвелл, когда расстреливал мирных жителей на Лондонских улицах! — зашипела разъяренной кошкой Интегра. — Давайте сюда уже меню! И не надейтесь на чаевые… — Как расстреливал? — Андерсон проигнорировал дернувшегося официанта, изумленно глядя в лицо Интегре, — их там вообще не должно было быть, мы зачищали районы от немцев! Хеллсинг подняла глаза от меню, не менее удивленно глядя на Андерсона: — «Подсудимая — Британия, приговор — смерть». «Примите жизнь вечную», и белые ангелы над городом… Не помните, как Максвелл завывал в небе в своем летающем аквариуме? А потом они сбросили бомбы. На гражданских. — Вы меня обманываете! Этого не могло быть! — Я видела горящих заживо стариков и расстрелянных женщин. Я помню ребенка, которому взрывом оторвало руку. Я видела, как люди становились на колени, завидя ангелов, и этих людей косили автоматные очереди. Я вас не обманываю. Я бы не смогла даже представить такое вероломство! Андерсон ошеломленно замолчал. Интеграл ожесточенно пыхнула сигаретой, яростно перелистывая меню. Падре, неспособный пока переварить то, что ему высказала Хеллсинг, тоже заглянул в свое — итальянская кухня в центре Лондона, постные блюда! Только вот цены кусаются, и зарплаты не позволяют… — А вы знаете, что Майор был настоящим гурманом? — неожиданно спокойно спросила Интеграл, глядя в окно, где вместо золотых и красных листьев падали мокрые капли начинающегося снега. — А в тот раз была осень, — невпопад закончила она. — Нет, не знал, — ответил Андерсон, больше озабоченный меню. — Не беспокойтесь, за себя я заплачу сама, — уловив причину его нахмуренности, усмехнулась Интегра. — Неужели победителям не платят? Или Ватикан потратил все средства на войну? Переплавил сребреники в оружие? — Как хотите, — падре пожал плечами, пропустив шпильки. — Я, наверное, должен был платить за вас, но я не очень разбираюсь в этикете. Особенно тогда, когда этого не позволяют финансы. Интегра в ответ только приподняла уголки губ. У глаз собрались морщинки — ей стало весело? Ну-ну. — Итак, заказ сделан, официант отбыл. С чего мы начнем, сэр Интеграл Файрбрук Уингейтс Хеллсинг? Точнее, с чего продолжим? — В первую очередь, с вас, — Интегра мгновенно собралась и стала «железной леди», такой, какой ее все привыкли видеть, включая самого падре. Точнее, железным сэром. От леди у Интегры оставались разве только длинные волосы (с той прядкой над левым глазом, да), но и у Максвелла была роскошная шевелюра, а леди назвать его осмеливались только Хайни и Юми, да и то — в приютском детстве. — Вы говорили, вы не помните, что произошло? Андерсон задумчиво кивнул. — От той ночи в Лондоне у меня сохранились весьма расплывчатые воспоминания. — Ваше счастье, падре! Иначе бы, возможно, я стала свидетелем уникального зрелища — стыда католика! Впрочем, такие вещи встречаются не чаще единорогов, — все же не смогла удержаться Интегра. — Похоже, склонность к предательству и бессовестность передаются вместе с верой! С того момента, как они уселись за столик, Андерсон условился сам с собой, что, когда дело дойдет до взаимных оскорблений, он будет обращаться к ней как к ребенку, благо возраст позволял. Но вот это было слишком. — Мне кажется, сейчас нам не стоит касаться религиозного вопроса, — в голосе Андерсона послышались раскаты надвигающейся грозы, — той его стороны, которую вы решили осветить. Борьба церквей за мировое господство — не самая важная тема на повестке дня. Впрочем, если бы я мог, я бы высказал вам мое возмущение по поводу… нечистых методов ведения вашей борьбы с упырями. Или вашей исключительной глупости, благодаря которой сама война стала возможной! Не было бы никакого кровопролития, не было бы никаких смертей, если бы однажды девочка не выпустила на свет вампира! — рявкнул под конец он. Звякнула ложечка в стакане. — А вы думаете, мне было легко?! Вы думаете, кто бы меня защитил от безумного дядюшки? Вас-то в детстве не пытались убить родственники! — вдруг она осеклась, приоткрыв рот. Подобная откровенность никак не входила в ее планы. — А где же был ваш верный дворецкий? Где были ваши слуги, или семья Хеллсинг проиграла в карты все свое имущество? Падре понял, что задел больную струну, когда у Хеллсинг резко потяжелел взгляд, и она наклонила голову так, что под сверкающим стеклом очков глаза было не разглядеть. — Во время этой войны меня предали дважды. А началась она — вы правы — когда я открыла дверь в подвал. Маска сэра Хеллсинг треснула, и перед Андерсоном осталась уставшая женщина, придавленная каменной плитой какого-то своего горя. А еще под ярким светом он заметил, что падающая ей на глаза прядка волос была не платиновой — седой. — Нет. Война началась тогда, когда Влад Цепеш впервые испил крови, — по-своему утешил ее Андерсон. Официант принес заказ. Перед обоими на столе возникла чашка крепкого кофе и большая миска салата. — Бережете фигуру, падре? — Неужели решили соблюдать адвент, миледи? Интегра хмыкнула и за один раз вылила в себя весь кофе. Андерсон с опасением и невольным уважением взглянул на нее — итальянский эспрессо от английского отличается настолько же, насколько водка от разведенного вина. Интегре же, по всей видимости, к такому было не привыкать. Падре пожал плечами (не ему маяться бессонницей) и сложил руки для молитвы. Она опустила чашку на стол: — Повторить. А вы, падре, скажите: как я могу доверять вам? — Расслабьтесь, Интеграл, — падре выдал одну из своих ослепительных улыбок, предназначавшихся обычно для детей. — В конце концов, мы на отдыхе, в центре Лондона, в полупустом кафе, за окном идет романтический… романтическая морось, да и мы с вами, можно сказать, на свидании. Интеграл вспыхнула. Впрочем, падре тут же подумал, что причина ее гнева кроется в другом — а именно в — Вы ведете себя несерьезно! — Интеграл, я серьезен как никогда. Просто я бы не хотел, чтобы наш разговор принимал вид допроса. — Чего же вы тогда хотите? — Дружеской беседы. Искренней. Интеграл неверяще посмотрела на него, а потом рассмеялась. — Да вы в душе очень мирный человек, настоящий апостол! Вот только в Патрике мне так не казалось… Падре поймал ее взгляд и серьезно закончил: — Давайте начистоту. Будь время до войны или в ту самую ночь, я бы попытался вас убить, как личного главного врага номер один после Алукарда. Будь время сразу после войны, пару месяцев назад, я бы даже не стал разговаривать с вами. Но сейчас вы мне нужны. И я нужен вам. Более того, сейчас, несмотря на разные… сложности, я практически полностью вменяем и адекватен, чем вы должны воспользоваться, пока есть время. Вы находитесь на своей (относительно своей) территории, я искренне надеюсь, что тут нет прослушки. И напоследок. Я говорю с вами только потому, что увидел в вас живую душу. Если бы вы еще там, в музее, разговаривали со мной только как представитель Ордена Протестантских Рыцарей, я бы либо сразу же ушел, либо проткнул вам сердце клинком. Можете считать это моей личной блажью, но я не хочу иметь ничего общего с молодой, гордой, высокомерной, спесивой и чертовски раздражающей с… сеньориной, которая возомнила себя способной с помощью младенческой организации и смертельно опасного для человечества вампира (которого она с трудом контролирует) посягнуть на дело и территории Тринадцатого Отдела, католической Церкви и Папы, ввязаться в войну с Миллениумом и, как итог, — освободить вампира от своего контроля и выпустить на свет божий три миллиарда душ. Установить торжество протестантизма силами нечистой силы. Сейчас я разговариваю с Интегрой Хеллсинг, женщиной, которая потеряла своего верного слугу, положение, репутацию, но которая продолжает каким-то неясным для меня образом держаться на плаву, по всей видимости, продолжать святое дело уничтожения нечистых, хотя и вновь неправедными методами. Которая жаждет помощи и совета. Я прав? Вижу, что прав. Не в моих правилах убивать безоружных, тем более женщин, — а без Алукарда вы безоружны. Можете не сомневаться, я навряд ли стану вам другом. Вы — враг, которого победили не мы! Но сейчас противостояние лишено смысла. Да, не другом, но коллегой я быть готов — разумеется, до того момента, как ваши действия не навредят мне, моим близким или моей Церкви. Я бы хотел объявить временное перемирие. И желательно подкрепленное чем-то большим, чем просто молчаливым кивком. — Перемирие, значит? — переспросила Интегра, к этому моменту уже вся покрытая розовыми и белыми пятнами возмущения. — И что значит «живая душа»? И все то, что вы мне сейчас наговорили… — Интеграл, мне не нужен ваш образ всесильной железной леди, он безнадежно устарел. У меня только голова будет больше болеть от необходимости считывать ваши эмоции по косвенным признакам. Я хочу понять, чего вы хотите! Я хочу узнать, что произошло! Одно я могу сказать вам точно — я так же, как и вы заинтересован в возвращении Алукарда — что бы ни произошло там, с нацистами, это не было благословлено Господом и это не было святым погребением. Господи Иисусе, вы уже согласились, когда решили пойти со мной в кафе, вам осталось сделать последний шаг! Почему вы мне не доверяете? Александр Андерсон убивал, но он никогда не врал! — Зато врал Максвелл! — с ненавистью выдохнула Хеллсинг. — И откуда мне знать, что сейчас вы не действуете по его указке? Где этот… Где этот ватиканский хряк? — Я убил его. Шумно вздохнув, она откинулась на спинку стула. — А вы-то за что? Андерсон помедлил: — Мальчик искупил свою гордыню. — Что ж. Сожалею вашей утрате, — официальным тоном произнесла Хеллсинг. По ее взгляду нельзя было понять, злорадствует она, сочувствует или действительно сожалеет. Какая ирония. — Скажите, падре, — после недолгого молчания сказала Интегра, — вот сейчас, общаясь с вами, я понимаю, что вы вовсе не просто воин, сосредоточенный исключительно на развитии своих боевых… хм, убойных качеств, а… — Могли бы сказать проще — не тупой боевик. — Да. Я хотела сказать, что Энрико вас явно недооценивал. Однако я верю, что было достаточно одного холодного взгляда, чтобы он сразу вспомнил, кто из вас старше — во всех смыслах. Почему вы позволяли ему заблуждаться? Андерсон грустно улыбнулся. — Потому что мальчику это нравилось. Повелевать… Он мой воспитанник, я знал все его слабости. — И вы не раскаиваетесь? Падре ничего не ответил. Он знал только одно — в аду его костер теперь будет гораздо, гораздо жарче. И не потому, что не простил бы Бог — а потому, что Андерсон сомневался, что мог бы простить себя. И навряд ли Интегра поняла бы его, если бы он признался ей, что каждый день просит Бога отправить неразумного ребенка в Рай. — Знаете, падре, — задумчиво сказала Интеграл, — по-настоящему бояться вас должны не враги, а близкие люди. — Почему же? — Потому что вы решаете за них, что им лучше. Потому что, если близкий вам человек свернет не туда, именно вы будете карающей дланью. Потому что по-настоящему вы верны не людям — а своим представлениям о добре и зле. И своей любви, как ни странно. — Лучше умереть физически, чем двадцать лет гнить душевно и лишиться жизни вечной. Разве не так? — Я бы побоялась быть вашим другом. И я все же сочувствую Максвеллу — хотя бы в одном — каково принять смерть от того, кого любишь больше всех? Что же, — Интегра потянулась к стоящей в центре стола корзинке с хлебом и отломила кусочек от чиабатты, — другом вашим я не стану никогда, но сотрудничать мы можем. Только, все же, объясните мне, почему я должна вам доверять. Андерсон вздохнул. — Потому что Капитану Крюку и Венди одинаково нужен Питер Пен. Интегра пронзила его взглядом — как шпагой — и усмехнулась: — Верю, Капитан с крестом вместо крюка. Что же, объявим перемирие? — Вы уже это сделали, — усмехнулся уже падре. — Как? — Вы преломили хлеб.***
— Я надеюсь, что теперь в основном будете говорить вы, я давно не читал такую длинную проповедь… — Да, тараторили вы знатно. Но знайте, я бы никогда не стала с вами разговаривать, если б не видела, как вы общаетесь с детьми. И с Вульф. — Что, вас тоже покорила моя улыбка? — Нет, просто я поняла, что вы, оказывается, умеете разговаривать. Вдобавок ту информацию, которую Виктория услышала на кладбище, нельзя было проигнорировать. — Что вы там делали?! — Крали гроб. Шутка, падре, не делайте такие глаза. — Подслушивание — грех, сэр Интеграл. Любопытство сгубило Еву… Единственное благо для вас в том, что вы уже приняли мое предложение о сотрудничестве. Мне не придется убивать вас, и не придется пересказывать этот диалог, чтобы ввести вас в курс дела. Тем не менее, на то, чтобы обсудить все, что падре и Хайнкель выяснили за полгода, потребовалось полдня. За окном совсем стемнело, когда Андерсон и Хеллсинг, малость охрипшие, сделали перерыв. Пару часов назад к ним подходил официант — забрать посуду и принять новый заказ — и, не выдержав, спросил у падре: — Отче, точно все в порядке? Падре удивленно поднял брови, а потом улыбнулся: — Да, видите ли, обращаю знакомую в католическую веру. Интегра скривилась. — И как успехи? — Как видите, переменные, — подмигнул падре официанту. Тот был в рясе — и падре неожиданно вспомнил, что давно хотел выяснить: — А что это за маскарад вы устроили там, в музее? — А, — внешне безразлично сказала Интегра, — королева запретила выходить Серас из поместья. Вопросы церковной политики. Она могла бы и не запрещать — обстановка такая, что монашеские одеяния — самая безопасная одежда. А длинные рукава скрадывают «проблему». Адерсон уже помнил, что извивающаяся тень бывшей полицейской была на месте руки. Он не смог не спросить: — Кто же стал первой жертвой дитя ночи? — Командир нашего боевого подразделения. Она была влюблена в него. — Как же тогда… — Он умирал. Она забрала душу с его согласия. Кровь никого другого Серас не пила. Андерсон неверяще покачал головой. — Печально, что подобную любовь, достойную Божьего благословения, проявляет существо порочное и дьявольское! Воистину интересный экспонат! Сохранять человечность при таком хозяине… Его взгляд отвлек телевизор, включенный заскучавшим официантом — в новостях показывали разбившийся утром самолет. — Интеграл, вы верите в вещие сны? — нахмурившись, спросил падре. — Сны?.. Ах, да, это был ваш рейс. Благодаря новостям мы вас и нашли… Андерсону резко захотелось перекреститься. Где сон, а где явь?! — Сны… — повторила Интеграл. — Кажется, я знаю, как решить проблему с вашими воспоминаниями. Я ведь правильно понимаю, что моих слов о той ночи вам явно недостаточно? — Дело не в том, что я вам не доверяю. Во-первых, мы были по разным сторонам, и то, что происходило в Искариоте, вам просто неизвестно. Во-вторых, самое важное — не то, что я забыл, а почему я это забыл. Если я вспомню недостающие фрагменты — не узнаю ли, откуда идет опасность? — Есть один способ. Впрочем, не думаю, что он вам понравится… — И какой же? — Гипноз — одна из способностей сильных вампиров. Андерсон внимательно посмотрел на нее и убедился, что она не шутит. — Нет. Нет, нет, нет. — Серас после той ночи сильна. До Алукарда ей далеко, но… — Я не позволю вампиру копаться в моей голове! — Она и не будет копаться. Она просто прикажет вам вспомнить. — Она плохо контролирует свои способности, а хозяина рядом нет! Что если она поддастся дьявольскому искушению? — Это-то вы и называете доверием? — Дело не в доверии! Чужое сознание — это не шутки! Выбираться из него тоже надо уметь! — Смотрю, у вас большой опыт по этой части, падре. Андерсон промолчал. Опыт действительно имелся — в больнице два месяца провалялись на соседних койках молодой Искариот и не менее молодой и глупый вампир, который, увлекшись чужим сознанием, в нем заблудился. Очень редкий случай — главным образом потому, что вампиры, как нормальные хищники, использовали гипноз исключительно в целях приманки жертвы. Манящая песня, наведенный сон, лунатизм — магия заканчивалась, как только зубы вампира погружались в чужую шею. Однако конкретно этот экземпляр проявил несвойственное вампирьему племени любопытство, за что и поплатился. Практика показала, что смерть такого «путешественника» заканчивалась и смертью жертвы. В тот раз клинической — юному воспитаннику падре повезло — откачали, когда вампир рассыпался горсткой серой пыли под клинком только что вернувшегося из горячей точки падре, обнаружившего на «своей» больничной койке постороннего кровососа. Впрочем, опытов больше не проводилось — главным образом потому, что таких идиотов Андерсону более не встречалось. — С финансированием, кстати, помочь я вам не сильно смогу. Но что касается расследования… Мои связи остались. Мне так же, как и вам, невыгодно, чтобы по Ватикану разгуливали вампиры — как минимум потому, что вся эта зараза хлынет в Лондон. Это теперь самый популярный курорт у католиков. Да и сейчас, честно говоря, неспокойно. Они расплатились и вышли на улицу. Встали под козырьком, глядя на редкие снежинки, которые не долетали до земли. Воздух был теплым — таков уж этот туманный город. Даже зимой над белыми скалами будут идти дожди. — Не знаю, что бы сделала с нами Королева, если бы не постоянная угроза нового нападения Миллениума. Их солдаты, все-таки, не чета упырям, а ваших Искариотов всегда было немного. Крестоносцев за бойцов можно не считать — опыт не тот… В первые дни мы с Серас еле справлялись. Без Алукарда гораздо сложней… Интеграл с трудом держалась. Сложный день? Нет, — ответил себе Андерсон, — это сложный год. Сложный для всех. — Интеграл, что вы хотите? — Отомстить Майору, — тут же ответила она. — Но Ватикан, говорят, уже с ним расправился. Вы не знаете? Андерсон покачал головой. — А теперь ответьте мне, Хеллсинг, — чего же вы хотите на самом деле? — Хотите исповедовать меня? — горько усмехнулась она. — Вы бы могли и сами догадаться. Чтобы был жив отец. Чтобы не было войны. Чтобы… чтобы Алукард вернулся. — Интеграл умолкла на мгновение и сразу сухим тоном добавила, — Он нужен нашей организации. — Не чтобы вернулся, а чтобы вернулся поскорей, — мягко сказал падре. — Питер Пэн, как помните, вернулся к Венди. — Через тридцать лет! — горько засмеялась Интегра. Смех прекратился, но Хеллсинг все еще дрожала. И дело было вовсе не в ветре. — Интегра, — сказал падре, — я тоже его жду. Мы все ждем. Эта война не закончена, и он это тоже понимает… Мы не можем за него молиться, но мы можем его ждать. И я обещаю вам: после того, как мы разберемся с этой проблемой, я сделаю все, чтобы найти Алукарда. Даю слово священника. А пока, Интегра Файрбрук Уингейтс Хеллсинг, пока не наступил рассвет, пока ваш слуга не с вами, пока скорби и напасти обуревают вас и несть исцеления душе вашей — скорбите, дева, скорбите, как Ева и как Рахиль, как Матерь Божья над сыном своим, ведь всему свое время, и время всякой вещи под небом, и ныне — время плакать и время обнимать. Скоро, с рассветом придется отринуть скорбь и безропотно надеть терновый венец, как и полагается хозяйке возлюбленного врага моего; но пока есть время скорбеть — позвольте мне быть рядом и скорбеть вместе с вами, позвольте разделить ваше бремя. Ведь кто, как не враг, искренен? Кто, как не враг, поймет вас? Плачьте, дева, ведь вы человек — а когда слезы человека высыхают, он становится чудовищем. В чем было дело — в убаюкивающем ли ритме очередной проповеди максвелловского пса, в том, что день действительно был очень, очень длинным, в том ли, что Андерсон знал Алукарда, как никто другой, — но Интегра, хоть и не умела плакать, позволила себе то, что не позволяла себе десять лет ни с кем другим — сделать два шага к падре и уткнуться лбом ему в грудь, спрятав лицо в складках плаща. Безумием было искать утешения у того, кто чуть не убил тебя однажды, но Интеграл всегда совершала безумные поступки. Безумие было вечным ее спутником, и второе олицетворение его сейчас робко обнимало ее в ответ. А Андерсон был священником, который не мог не утешить плачущего ребенка. Даже если этот ребенок — сэр Интеграл Хеллсинг с сухими глазами и несгибаемой спиной. Когда человек ищет утешения, найти его он может только у другого человека. Каким бы близким не казалось тебе чудовище, леди, ты не можешь дать слабину. Прояви слабость — и тьма за твоим плечом пожрет тебя, смеясь. Как не вымотала тебя вечная борьба? Как мне отблагодарить Бога, что моим врагом стал такой человек, с волей, закаленной в холодных водах Темзы и обмытой в вампирьей крови? Ты можешь быть глупым, ребенок, но дух твой силен. А сейчас отдохни. Ночь будет долгой. И если будет страшно — держись за мою руку, потому что страшнее чудовища во тьме — только одиночество во тьме. …Perduc in caelum omnes animas, praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime indigent*, — читал молитву падре. — Crucifixus, mortuus et sepultus: descendit ad inferos; tertia die resurrexit a mortuis… ** Потому что, когда он скорбел, он читал молитвы о милосердии и воскресении. Слышишь ли ты меня, Алукард? Ты должен вернуться — потому что я, не ты, утешаю твою хозяйку! Я, не ты, обнимаю ее! Я, не ты, оберегаю ее от кошмаров! Они стояли так, пока совсем не закоченели. Интегра отстранилась от него и выпустила из пальцев потертый плащ. — Теперь я понимаю, почему мы с вами смогли найти общий язык. — Ну и почему? — Вам просто нравятся неуравновешенные психи, — сказал Андерсон. Она коротко рассмеялась. — О том, что произошло сейчас, вы не расскажете никому. — Конечно. Иначе Алукард меня удавит с досады, или удавится сам. Как же, не он, а я был рядом с вами! — Но не думайте, что я простила вам Патрик. И оскорбления. Все-таки женщины — очень злопамятные существа. Из темноты на свет неожиданно выступила Серас. Сейчас она не производила впечатление неуклюжей полицейской — когда наступает ночь, вампирская сущность рвется наружу. Интегра уже стояла под ее крылом, и сама Тьма вглядывалась в падре красным жадным взглядом. Падре усмехнулся ей, и Серас усмехнулась ему в ответ. Теперь она понимала Алукарда — это напряжение было сродни электрическому, предвкушение битвы пьянило и объединяло их, знавших запах крови, чувством, похожим на товарищество. Но… Не сегодня. Грань, за которой кончалось человеческое, искушала, но Серас была слишком похожа на Интегру, сама не зная того. Тоже потомок волевых англов, упорно цеплявшийся за воспоминания о свете, даже если света больше не будет — никогда. — А это подарок в залог нашего успешного сотрудничества! — сказала Интеграл, забирая что-то у Виктории и передавая Александру. — В конце концов, вы своим обмороком позволили забрать «Кассул» из музея. Я не могла остаться в долгу. — И что же это? — недоуменно спросил Андерсон, разворачивая плотную ткань. — Мой клинок? Откуда?! — Вы забыли его в Серас, — широко улыбнулась Интеграл и повернулась к нему спиной. — Надеюсь, вампирская кровь его не осквернила для вас… Прощайте! Как только решитесь с памятью — пишите. Оставшись один, падре вышел под морось и поднял к темному небу лицо. Прохладные капли успокаивали сознание. — Падре, — он услышал Хайнкель задолго до того, как она подошла. — Падре! — более недовольно. Он развернулся и крепко обнял ее. — Какое счастье, Хайни, что мы не одиноки! — Мои ребра!.. А что случилось? К чему это вы? — Да так, — сказал падре, — сегодня я встретил заблудшую душу. Страдания сжигали ее изнутри, потому что гордость обрекла ее на одиночество. — Даже так? — сказала Хайнкель и, прижавшись к теплому боку, закрыла глаза. А Андерсон, одной рукой обнимая Вульф, другой крепко сжимая клинок, тихо и страшно смеялся — широко, до боли в щеках, до слез, задыхаясь. Я жду тебя, Алукард!***
А в это же самое время в гостинице, кое-как уложив спать непослушных без падре Александра детей, Луиджи под микроскопом рассматривал взятую у Андерсона во время обморока кровь. — Пресвятаааая Мария, — протянул он удивленно, — Господь с тобою! Наверное, Хайнкель подлила ему ацетона в чашку… Бурые капли были девственно чисты — как будто в них никогда и не было черных пятен. *Приведи на небо все души, особенно те, кто больше всего нуждаются в Твоём милосердии. ** Был распят, умер и был погребен; сошел в ад; в третий день воскрес из мертвых.