О нем

       Учение в счастье украшает, в несчастии же служит прибежищем.        Июль расцветал раскаленным красным, как на сковороде, обжигал зноем и пах чем-то горелым и удушливым. Паранормальная жара для Москвы. В новостях сплошные случаи спонтанных возгораний деревянных сооружений и лесов, а еще тепловых обмороков. Пластиковые люди с механическими голосами из телевизора постоянно напоминали гражданам в эти дни больше пить и по возможности избегать длительного нахождения под солнцем.        Свет из окна ярко лился в комнату концентрированно-белым, палящее солнце на улице разогрелось добела, как вытертая кость. Шолохов в этой белизне отдавал болезненно-зеленым в своем очередном чудовищном галстуке, пока не опустил вниз темные плотные жалюзи, закрывая окно и знойный день за ним.        За первые десять минут начала сеанса с психотерапевтом Дементьев уже успел выпить много. Все по заветам из телика. Но недостаточно для того, чтобы загасить в высоких градусах острое чувство отторжения от всего происходящего – в этой комнате, в этом городе, в жизни, в голове.        Он чувствовал, что просто устал. Страшно устал. Устал от бесконечных принятий взвешенных, разумных решений. Устал от разруливания тонны вопросов и проблем, что росли и ширились в геометрической прогрессии. Устал быть разумным, прагматичным и с всегда холодной головой. Устал от беспрерывных потоков собственных откровений на этих сеансах.        А еще, ко всему прочему, устал от бесконечных ночных кошмаров. И разговоры с психотерапевтом будто только усугубляли все пункты.        В этот день на Шолохове очередной дурацкий яркий галстук – на этот раз весь в маленьких зеленых пальмах. Что только раздражало еще больше.        – Вы видите отца во снах? – спросил его Алексей Юрьевич, развивая тему снов и страхов.        Дементьев с силой подавил в себе злой вопрос: в какой психушке его психотерапевт покупает себе галстуки? В их первую встречу на нем был галстук в шахматную клетку, во вторую – в лимонах, а сейчас пальмы… Впрочем, дурной вкус вкупе с дешевыми манипулятивными трюками – не его дело.        Он равнодушно пожал плечами:        – Нет. И это совсем не страшно.        – А что страшно?        Ему не страшно, но неприятно до зубной боли, раскалывающей белым огнем черепную коробку, чувствовать себя снова маленьким и беспомощным, стоять там – в тени. Неприятно снова в ночи просыпаться от послышавшихся в глубине темной пустой квартиры тяжелых шагов и шепотов, невнятной молитвы… теней. Но страшно ему становится только тогда, когда кончается алкоголь, и ничего больше не может затуманить голову, перекрыть кислород непрошеным воспоминаниям.        – Я уже объяснял вам принципы ретротравматизации, которую, скорее всего, мы запустили нашими беседами? – спокойно резюмировал Шолохов, переворачивая блокнот в руках; мягкая улыбка на его тонких губах отдавала для Дементьева оскалом живодера. – Это нормально. Воспоминания, спрятанные от самого себя так глубоко, не могут вернуться назад просто и безболезненно. Это будет непросто для вас.        А затем Шолохов предложил провести тест Роршаха. Психотерапевт сунул ему в руки изображение извилистой черной кляксы на белоснежном листе.        – Вглядитесь в рисунок, что вы видите?        Классика всех карикатурных фильмов про сеансы с психотерапевтами.        – Непонятную черную хрень, – честно ответил Дементьев, особо и не всматриваясь. – Я не думаю, что…        – Так, вот опять! – перебил его Алексей Юрьевич, глаза которого за тонкими стеклышками очков на мгновение полыхнули. – Мы же уже обсуждали, что все ваши «думаю», «считаю», «объективно» не ведут к продуктивности наших бесед. Вы так уходите в защитный механизм рационализации, блокируете свои истинные эмоции. Представьте лифт или лестницу… И спуститесь на этаж ниже, не анализируйте – это не графики задач; попробуйте прочувствовать, понять свои эмоции. Назовите мне если не ассоциации при взгляде на эти картины, то хотя бы эмоции, которые они у вас вызывают.        Еще один выпитый стакан виски, и все пространство кабинета из уже озвученных им откровений, высокоградусного алкоголя в крови и активно зарождающейся мигрени вплавляются в его сознание, образуя смешанное амбре из раздражения и злого любопытства.        Он прекрасно понимал, что это все – полный абсурд, не имеющий смысла, но разве станет хуже, если он попытается еще раз?        Дементьев вгляделся внимательнее в черные узоры; окружающий мир от выпитого уже терял контуры и резкость, и пятна на листке перед ним немного плыли. И вдруг его будто молнией прошибло, когда он увидел в черной кляксе яркий росчерк крови на разгоряченном летним зноем асфальте.        – Что вы чувствуете, Александр?        «Ярость, и тоску, и ярость».        – Возможно вам пришли какие-то воспоминания, глядя на это изображение?        – Я вспоминаю своего лучшего друга.        – Хорошо. Расскажите. 666        Высоко над их головами в зените пылало июньское солнце. Все тени сузились. Остро пахло разгоряченным асфальтом, стертыми шинами, иссушенной травой, чужими приторными духами и кровью.        Саша ударил его прямо в лицо спустя минуту после «знакомства».        Каждая косточка в его кулаке сжалась, встречаясь с лицом Олега. Послышался влажный хруст сломанного носа. Сила удара заставила его упасть назад. Упасть громко (все, что делал Олег в своей жизни – делал громко и напоказ), нелепо шаркнув ногой назад по асфальту и раскрошив себе локти в кровавое месиво при приземлении.        С разбитого носа Федотова прямо на разгоряченный асфальт капала кровь, чертя непонятные чернильные узоры, которые, как оказалось, намертво выжглись в памяти Дементьева. 666        – Из-за чего у вас завязалась драка? – спросил его Шолохов.        – Из-за Любви.        – В каком смысле?        – В прямом, – усмехнулся Дементьев. 666        То лето в Москве десяток лет назад было тоже паранормально знойным и жарким.        Лапина нашла его в последний учебный день в гимназии перед каникулами.        – Я познакомилась кое с кем, – призналась Люба, как ни в чем не бывало. Будто и не было недель их общего игнорирования друг друга, ее игры не по правилам, их последнего занятия, его пальцев между ее бедер в этом самом кабинете и зарождающегося черт пойми чего над их головами. – Сходи со мной.        Настолько очевидная уловка, что совсем не забавно.        – Зачем?        – Ну, мне страшно будет одной… Это наше первое свидание. А вдруг он меня будет обижать, а? 666        Полное фиаско – это про их первое знакомство.        Лапина ушла почти сразу. Она получила то, что хотела.        Лицо его будущего лучшего друга было залито кровью, из разбитого носа струйками все продолжала и продолжала вытекать ярко-алая кровь. На подбородке и размазанными штрихами по щекам она припеклась на ярком солнце бурыми пятнами.        – Олег, – представился Федотов, запрокидывая голову назад и щуря глаза под палящим солнцем; левой рукой осторожно ощупывая переломанную переносицу, а другую протягивая ему.        – Саша, – после длинной, неловкой паузы нехотя отозвался Дементьев, игнорируя чужое рукопожатие, и остро, не мигая, глядя на удаляющуюся под солнцепеком спину Лапиной.        Олег, опустив руку, лишь усмехнулся на его отрытое пренебрежение:        – Какой же ты тупой олень, Саня. Ну, ничего, я сделаю из тебя человека.        Долгий презрительный взгляд не произвел на Федотова никакого впечатления. И как будто даже позабавил.        – Мало получил или просто идиот?        – А ты из-за бабы-динамо всем лица бьешь, или только мне так повезло?        И хрипло засмеялся на всю улицу над своей же несмешной шуткой, разряжая статичную атмосферу напряжения. У Олега была тогда чудная особенность заполнять собой все негативное пространство. Просачиваться во все углы, пожирать собой все тени.        «Идиот». 666        – До этого у вас не было друзей?        – Нет, не было. 666        Тогда, после девятого класса Александр Дементьев был с трудом сдерживающим приступы агрессии закрытым подростком. Взращенный в среде эмоциональной депривации, не наученный проявлять эмоции в детстве, в подростковом возрасте он превратился в непрошибаемую глыбу льда – холодную и нелюдимую, имеющую лишь нестерпимую потребность в силе, упорядоченности и физическом выплеске – ярости и злости. У него никогда не было друзей до Федотова. Общество других людей ему было чуждо.        Легкая коммуникабельность и непринужденное обаяние в обществе были у него не врожденными качествами, а приобретенными годами после. Он хорошо научился притворяться и играть нужные роли. Это было для него легко. Особенно если внутри ты ничего не чувствуешь.        И лишь один Федотов смог пробиться сквозь этот лед. Вот так просто. Он с ходу заявил после того, как ему разбили нос, что теперь Дементьев его друг, и он сделает из него человека.        В этом был весь Федотов. Открытый, прямой, громкий и непреклонный. Он был из числа тех людей, которые четко знают, чего хотят и идут к цели, пробивая головой все встречающиеся на пути стены. Из тех, кто входит в чужую жизнь без приглашения, не беря адаптационных минут, не анализируя, не спрашивая – просто вклиниваются незваным другом в чужую жизнь, как будто это охренеть как правильно, и так всегда и было.        И как-то так получилось, что за то знойное и длинное лето, полное алкоголя, драк и бессонных ночей, он действительно стал его лучшим другом.        Олег был на год старше его, учился в шараге в паре кварталов от его физико-математической гимназии и был настолько откровенно тупым, что считал это поводом для гордости. И, разумеется, как и весь сброд, который был слишком безмозглым для поступления в более приличное место обучения, оправдывал это желанием быстрее начать работать.        Единственным плюсом в нем Дементьев тогда считал то, что его новый друг жил совсем один.        Федотов жил в просторной трешке недалеко от своей шараги, совсем необжитой и без ремонта. Мебели в просторных комнатах почти не было, в зале пылился продавленный диван с двумя табуретками, да зияла огромная дыра в стене, закрытая плакатом с «Братом». Деревянные ножки стола на кухне испытали на себе зубы чьей-то собаки, ванна – вся в мелких сколах. Две остальные комнаты были похожи друг на друга, как сиамские близнецы: давно выцветшие обои, когда-то должно быть бежево-зеленые, сейчас же серо-болотные; в каждой комнате стояло по старому шифоньеру (свидетелям Сталина при жизни) и одноместной кровати. На этом все. Дементьев тогда понял, почему Олег так часто где-то шляется.        В этом они были похожи. Быть где угодно, лишь бы не дома.        В то лето, когда они уже стали близкими друзьями, и Саша перестал это оспаривать даже вслух по привычке, Федотов часто благодарил его за то, что у него с Лапиной так ничего и не вышло.        – Она же больная. Ебнутая на всю свою пустую башку… И сделала бы меня таким же рано или поздно, ну или я бы тупо спился, – как-то признался он.        Федотов считал отношения, которые надо сначала «выстрадать» – дерьмом собачьим, бесполезной сопливой возней, годящейся только мазохистам, да малолетним девкам.        – Все поколение совка пило и страдало, и привело это к чему-то хорошему? Какой был итог? Совок распался. Все цивилизации, выстроенные на страданиях терпели громкий крах в последствии.        – То есть абсолютно все когда-либо существовавшие цивилизации на планете? – Саша откровенно глумился над его пьяной философией, но его тупой друг, как всегда, не слышал насмешки.        – Так и было, – важно кивнул ему Федотов. – Я сам охерел! Это я к чему? Есть бабы… отдельная порода баб, ебанутых на всю голову… Ну, ты знаешь таких… Ну, как наша Лапка. Отношения с ними развиваются так же, – язык у него сильно заплетался, но он яростно хотел донести до Дементьева свою мысль. – И есть собаки такие же ебанутые… Вот все же хорошо! Но нет! Ее ебанутость заставит тебя страдать. Запомни. Все зло от ебанутых баб и собак!        Если в начале его речи и был налет вульгарной житейской глубины, то к концу он бесследно затонул на дне бутылки.        Бабы и собаки…        Когда-то у Олега жила собака, в которой он души не чаял. Его лучший друг. Отдушина в этих пустых стенах. Пес любил грызть ножки стола на кухне и гонять воробьев и голубей на улице. А прошлой осенью, увидев пролетающего в небе голубя, сиганул за ним с отрытого балкона шестого этажа.        Наверно поэтому у Олега всегда были настежь закрыты все окна в доме, хотя собак он больше не заводил. 666        – Я никогда не чувствовал себя… – определение «счастливый» не подходило, и Дементьев нахмурился, подбирая точную характеристику своего состояния, – …более живым, чем в то лето.        «Живой» – это звучало почти абстрактно, не имело точки опоры и четкой градации. И вполне его устраивало своей обтекаемостью. Живо все, что не мертво. С четким и осязаемым «счастьем» не сравнить. 666        На крыше старой хрущевской семиэтажки пыльно и грязно, замок на двери давно сломали, краска пузырилась клочьями на обшарпанных стенах, обнажая ржавый кирпич, из-под грязных, полных земли плит продиралась трава, повсюду бутылки пива и сидра.        – Ну и помойка, – сморщилась Лапка, но увидев открывшийся оттуда вид, восторженно замолкла.        Закатное солнце разлилось по краям горизонта оранжевым желтком, сиренево-лиловое небо казалось влажно-акварельным, тяжелым; Саша чувствовал, как вечерний августовский воздух давил ему на грудь и дурманил голову. Редкие темные облака на небосводе казались коркой на незажившей ране. Слишком красиво, чтобы когда-нибудь это забыть.        – Я слышал, что сегодня ночью будет небольшой звездопад, – сообщил им Олег, отпинывая носком потрепанного кроссовка осколок стекла и передавая из пакета бутылки пива Саше и Лапиной.        Они с Федотовым не дрались уже как месяц. Не так, как раньше. Когда за любую тупую хрень они начинали кидаться друг на друга. Никаких кулаков, пинков, локтей, коленей и сносящей крышу ярости. Больше не было чужой крови, пропитывающей ткань его футболок, или собственной растертым пятном на сбитых костяшках.        – Предлагаешь позагадывать желания? – хмыкнула Лапина, кое-как неловко открывая свою бутылку и сразу же залпом ополовинивая ее. – А что? Неплохая идея. Я за!        – Выполнение желаний не зависит от споткнувшихся о небесный порог звезд, – холодно отозвался Дементьев, отпивая потрясающе прохладное пиво в этот знойный вечер. – И у меня нет никакого желания торчать тут всю ночь.        – Зануда проснулся… Только не ври, что у тебя нет никаких желаний. Вот только честно, чего бы ты сейчас хотел?        «Чтобы время остановилось, и этот закат не кончался».        Но вслух же едко оскалился:        – Чтобы вы оба, наконец, повзрослели и перестали быть такими идиотами.        – Не выполнимо, короче! – засмеялся Олег, салютуя Лапке, залпом выпивая все пиво, а затем, широко размахнувшись, запустил пустой бутылкой в обшарпанную стену. Бутылка оглушительно и звонко разбилась мелким стеклянным крошевом.        Люба заливисто и хрипло захохотала, он лишь закатил глаза, и подойдя к краю крыши, уселся, спустил оттуда ноги вниз. Уставился в небо, краем уха слушая болтовню своих друзей. Их голоса за спиной казались странно-приглушенными, как будто старое радио с утра.        Долго смотрел на оранжевую полосу заходящего летнего солнца, и ему в этот момент было удивительно хорошо: на языке горькие нотки хмеля, ватная пустота в голове, на костяшках указательного, среднего и безымянного пальцев заживающая саднящая кожа, а еще – удивительное умиротворение внутри. Будто пожар тлевший внутри него на мгновение угас.        – Эй… - вдруг услышал он внезапно тоскливый голос Лапиной, до этого беспрерывно хохотавшей над шутками Федотова. – Как думаете, это же все… надолго, правда? Навсегда? Мы всегда будем такими? Всегда будем так же дружить?        – Конечно нет! Лапка, проснись, вернись в реальность, ты уже и меня бесишь со своей наивностью, – вдруг вмиг посерьезнел Олег, также подходя к самому краю крыши и закидывая голову наверх. – Это даже для тебя тупо… Ничего никогда не повторяется. Есть только сейчас. В этом и смысл и прелесть момента. Потом нас такими же, как сейчас, уже не будет, не будет и этого заката, и этого августа. 666        – Знакомое имя… Федотов Олег, – Шолохов на мгновение нахмурился, а после его лицо прояснилось: – А отчество, случайно, не Николаевич? Надо же! Почти полная тезка того самого… – а затем он нарвался на взгляд, полный ироничной насмешки Дементьева и, наконец, его глаза заволокла восторженная пелена понимания.        – Да, тот самый Федотов, вы не ошиблись, – открыто усмехнулся ему Александр. – Именно он меня к вам и отправил. А еще, кажется в СМИ нет такой информации о его подростковых годах… Но начинал он тупым ПТУ-шником без копейки в кармане. Да и сейчас я его умным бы не назвал, такой же идиот, как и был… Просто везучий и настырный, на этом билете в жизнь и проскочил. Красивая история про заграничное образование – не более, чем сказки для народа, – даже несмотря на высокий градус в крови, Дементьев ясно понимал масштабы своих откровений, и поэтому едко уточнил: – Алексей Юрьевич, думаю, глупо сейчас вам повторять, что все это крайне конфиденциальная информация?        – Все, о чем говорят на сеансах мои клиенты, остается только между мной и моими клиентами, – механически ответил ему психотерапевт, переворачивая блокнот в своих руках. – Так вы обратились за моей помощью под давлением друга?        – Да… Это крайне увлекательная история о том, как все в моей жизни начало катиться к чертям… 666        С ним случилось все до банальности тупо и заезженно. Некоторые это называет кризисом среднего возраста.        Просто в один из дней истина прошибла его холодным потом. Истина заключалась в том, что он не знал, зачем он живет. А что страшнее всего: он устал от всего, и от жизни в том числе.        Да, он заключал многомиллионные левые офшоры с такой расчетливой математической выверкой, что и лучшие в своем деле финансисты не подкапают острого носа. Да, он похоронил своего отца, а вместе с ним бессильную злобу на весь мир и желание кому-то что-то доказать. Что можно доказать мертвецу? Он сдох. Да, ну что же еще? Ради чего это все?        Дементьев не знал в чем суть того, чем он занимался всю свою сознательную жизнь. Считал, врал, запутывал и приумножал капиталы. Ради чего? Он чувствовал себя ледоколом, который прорубает собой толщи льда в северном океане без особой цели или точки назначения, а компас когда-то давно вышвырнули за борт. Он был человеком в кромешной темноте и просто старался не врезаться в стены.        Раньше его жизнью правила животная ярость и злость – облеченная в холодную ненависть ко всему, она всегда толкала его вперед. Бери от этой жизни все. Морали нет, есть только желания. И они правили им.        Когда в нем исчезла злость, осталась пустота. Звонкая и холодная.        Ему было 33 года. И он перегорел. В один из дней он понял, что оно того не стоило никогда. Впустую потраченная энергия, впустую разбазаренная жизнь и средства, к которым он прибегал, никогда не оправдывали цель.        Он уже не горел изнутри. Злость перегорела. Он сам внутри выгорел. Пустоту надо было чем-то заполнить. Дементьев стал пить. Все чаще и больше. Никто не делал ему замечаний и никак не комментировал все новые разъебанные тачки в пьяном угаре. Олег считал, что с его другом все в порядке: «перебесится», как всегда, а никто кроме него и не посмел бы вмешиваться в его жизнь.        Отец его подох шесть месяцев назад. Наверное, это было как-то напрямую связано с его состоянием. Но Дементьев не хотел разбираться с этим и делать выводы.        – Ну, и что это опять? – спросил Олег.        Они стояли на Ленинградке, безо всяких эмоций смотрели на очередную разбитую в хлам машину.        – Кризис трети жизни, – усмехнулся Саша, саднящая царапина над левым глазом сильно кровоточила.        – Тупой олень, так сильно хочется на тот свет? 666        Через неделю все становится еще хуже. До самого своего предела.        Все эти дни он не спал, тленно углем рассыпался внутри себя от воспоминаний и мыслей, и алкоголь уже не помогал, не мутил сознание, а будто помогал зрительным/слуховым галлюцинациям разрастаться в его горящем черепе.        Долгое отсутствие сна наложило на окружающий мир фильтр третьесортных декораций фильмов ужаса: тени в комнатах клубились по углам, и всякий полумрак казался живым, пугающе густым и вязким, как комки паутины на ветру, постоянно движущиеся. А по ночам в темноте для него опять просыпались давно забытые звуки.        Он натурально сходил с ума.        На очередном сеансе вид у Дементьева откровенно больной: темные залегшие тени под глазами, воспаленные и покрасневшие веки, потрескавшиеся в кровоточащие трещины губы, кожа нездорово бледная, натянутая от сухости, чуть шелушащаяся на впалых скулах. Его темный силуэт в кресле – ломаный набросок кистью черной гуашью на истончившемся холсте. Казалось, выстави его на солнце – начнет просвечивать, а то и вовсе вспыхнет в своем нездоровом контрасте с жаром.        После короткого замечания о том, что Шолохов впервые видит его в этом кабинете трезвым, и очередного вопроса о прошлом, Дементьев распался в жгучих атомах ярости:        – Я устал говорить и не получать. Сколько этот бред еще будет продолжаться?! Вы мне не помогаете.        – Вы чувствуете, что наши беседы непродуктивны?        – Я чувствую себя хуево! И с каждым днем все хуже и хуже.        – Александр, вы должны понимать, что сейчас начало проступать ваше настоящее внутреннее состояние без психологических блоков и защитных реакций вашей психики. Все это и без наших бесед было в вас, просто сейчас начало активно вскрываться, как гнойник, подниматься наверх к осознанию. Толчком к этому послужила смерть вашего отца. Вы слишком много лет уходили в рационализм и вытеснение, но для психики вы просто отсрочили момент встречи со своими травмами… Выражаясь на вашем экономическом языке: вы когда-то взяли кредит, но не выплатили его во время, а теперь на него набежал конский процент. Понимаете?        Уголки его рта искривились полумесяцем, клокочущий хохот вырвался из него надрывно, будто кашлем.        Вот чего-чего, но экономических определений на этих сеансах он точно не ожидал. Что дальше? Ему рассчитают степень его сумасшествия в процентах? Распишут графики? Выведут уравнение?        Шолохов перевернул страницу блокнота, его стальной взгляд на изломанного в кресле напротив клиента не выражал ничего, кроме холодного профессионализма. Больше не было фальшиво мягких улыбок:        – Мы с вами сейчас пытаемся вскрыть этот нарыв полностью. Обнажить все. А уже после начать работу. Начни мы сейчас терапию, все то, что останется внутри невскрытым, начнет гноиться и опять аукнется вам через десяток-другой лет, но есть большая вероятность, что пережить набежавшие за эти годы проценты вы уже не сможете.        – Я уже не могу.        – Сможете. Я выпишу вам лекарство, по крайней мере, сон у вас должен нормализоваться… И, Александр, у меня к вам есть необычное предложение. Снова на время уйти в защитный блок… Но на этот раз в диаметрально противоположный. В регрессию. Возвращение в детство, подростковый период… Есть вероятность, что именно так, во-первых, вернутся ваши забытые воспоминания, погружение в давно забытую знакомую среду. А во-вторых, регрессия отрицает рационализм, вы начнете лучше чувствовать и осознавать свои внутренние переживания, спуститесь по лестнице вниз к эмоциям. Путь к тому, чтобы в вашей жизни начало все налаживаться…        – Н-а-л-а-ж-и-в-а-т-ь-с-я, – по слогам едко протянул Дементьев. Он разбил это слово про себя, выделяя в нем главную мысль, отсек лишнее, и осталась просто лажа: – Вы издеваетесь надо мной? Уйти в регресс? Мне теперь ползать на четвереньках и рисовать цветными карандашиками, чтобы хоть одну ночь поспать спокойно?!        Алексей Юрьевич напротив был само вселенское спокойствие и понимание:        – Нет, Александр, это работает не так. Какое у вас образование? Вроде что-то математическое? Вы говорили, что вашим любимым предметом была всегда математика.        Математика – в свое время была его страстью. Только она могла, как и Бог в свое время, дать ответ на все вопросы об устройстве мира.        – Механико-математический факультет МГУ со специализацией в области экономики, – равнодушно отозвался Дементьев, не понимая, куда клонит Шолохов.        – Учитывая ваше положение и связи, думаю несложно будет устроиться работать педагогом в университет… Но лучше, конечно, в школу. А еще лучше – в ту самую школу, которую вы оканчивали сами. Помните, что очень важно попасть в знакомую среду… 666        Дементьев окончил не школу, он окончил физико-математическую гимназию. Когда-то лучшую в Москве. Попасть туда обычному ребенку было почти нереально. Гимназия, правда, находилась довольно далеко от центра, около метро Павелецкой.        А еще его физико-математическую гимназию, некогда лучшую в городе, давно снесли. Теперь на этом месте выстроили небольшой церковный комплекс.        Насмешка судьбы – не иначе.        Распятый Иисус в главном соборе этого комплекса показался Дементьеву не просто умершим, а будто никогда и не жившим вовсе. Воздух там был густой, удушающий, остро пахнущий ладаном, знакомый с детства. Было совсем пусто, как раньше. Посетителей не было, не было видно даже священников. Тишина звенела в ушах пронзительнее ударов колоколов.        Он, не отрываясь, смотрел на распятье. На этого никогда не жившего Иисуса. При медленно смаргивании тени опять начинали клубиться в углах. Солнце, слишком яркое, падало под неправильным углом. Его голову пронзила пульсирующая боль.        Он не был в церкви десять лет. И еще столько бы ему тут не появляться.        Августовское небо темнело, наливаясь с краев розовато-оранжевой дымкой скорого заката. Вечер не обещал ему ничего, кроме еще большего разочарования.        Он шел по таким знакомым местам его юности и не испытывал внутри ровным счетом ничего. Пусто было в церкви, также пусто было и в нем.        Все изменилось. Глаз не мог зацепиться ни за один знакомый клочок из прошлого. Время стерло собой все.        Кроме одного…        Очередная насмешка мироздания, но его гимназию давно снесли, а вот бывшую шарагу Федотова лишь трансформировали под школу, добавив несколько пристроек и перекрасив во много слоев дешевой краски.        В ярком свете закатного солнца общеобразовательная школа с изучением узконаправленных предметов ГБОУ СОШ №627 казалась ему неухоженной, безобразно огромной (с ее нелепыми габаритными пристройками), и попросту лишней в этом районе, городе, стране – попросту в мире она была не к месту. Но чего еще можно было ожидать от бывшей переделанной шараги Федотова? Внутри, в главном холле, время как будто остановилось, интерьер в ней не меняли будто со дня основания.        Как там говорил его психотерапевт? Ему нужно уйти в регресс? Побыть в месте из прошлого?        Распишитесь и получите.