О нем

      И все это не могло не привести к закономерному итогу.       Дементьев – испорчен.       Дементьев – совсем не герой из сказок.       Дементьев – аморален.       С порочной острой усмешкой и темной зеленью глаз, а еще с чем-то глубоко запретным и неправильным в своей основе. И вся его жизнь не сказка, где все радужно и светло, а реальность – жесткая и жестокая, как и сам он.       Дементьев не чувствовал боли, сожаления, печали, обиды, стыда.       Дементьев был не способен на треклятую жалость, особенно по отношению к самому себе.       А все вокруг безуспешно пытались найти в нем человечность, пытаясь воззвать к чему-то хорошему, но вот только это безнадежно. Даже Шолохов, его чертов мозгоправ-оптимист с жизненным кредо “хорошее есть в каждом человеке”, кажется, уже опустил руки. В Дементьеве нет ничего живого, человеческого, нормального. Дементьев – это неисправимый трудоголизм, алкогольная зависимость и полный контроль над чувствами. Он не способен на жалость и сострадание, невозможно вызвать в душе то, чего нет и никогда не было.       А идти против себя и своей истинной природы – всегда идиотизм.       Как и искать панацею от своих проблем на дне бутылки или в работе учителем в среднеобразовательной богадельне.       Благо, что его гнилостное моральное разложение отлично сочеталось с невозмутимым выражением лица и умением двигать лицевыми мышцами, словно нормальный.       Только “нормальный” – не из его жизни, у него снова регулярные встречи с психотерапевтом из-за настигнувшего прошлого, полного аморального дерьма.       Дементьев перестал сам себе врать, потому что прекрасно понимал: невозможно больше откреститься от того, что отпечаталось в нем настолько глубоко, что стало частью личности. Он и так вытеснял это дерьмо всю свою сознательную жизнь – и ни черта ему это не помогло. Невозможно дальше отрицать собственную гнилую суть, что текла глубоко по венам и проросла плесенью к артериям.       Голодная больная потребность, расстриггерившись на чертов взгляд из прошлого, проснулась в нем, спустя два десятка лет, и больше не хотела «засыпать».       Эта больная потребность в утолении «голода», вытеснив привычные ему холодность, разумность и рациональность (что так долго вытесняли ее саму), теперь сама отдавала приказы.       «Вытесненное» было повторно разбужено после стольких лет, и больше не желало молчать и быть подавленным.       Больное влечение к собственной матери из-за одного лишь ее фанатичного взгляда на отца, как на божество, сменилось аналогичным взглядом теплой солнечной девочки, которая смотрела на него точно так же. Как на божество. Как на самое прекрасное, что она видела в своей жизни. И да, Дементьев это прекрасно понимал. Он хотел так сильно эту девочку только из-за этого, как когда-то патологически грязно хотел родную мать, как хотел избавления от холодной пустоты за ребрами, как жаждут воды при обезвоживании и притока кислорода к легким при асфиксии…       И дело тут даже не в девочке. Дело и не в вытесненном и больном.       Все дело в нем самом.       В его больном, нездоровом, эгоистичном желании. Влечении. Вожделении.       И это должно быть ненормально, но когда он это рационально осознал, внутренне – ему было плевать.       Апокалипсиса не случилось. Мир не перевернулся с ног на голову, небо не упало вниз. Дементьев – полный морально гниющий еще с самого детства ублюдок, как будто что-то новое. Как будто с этим осознанием что-то кардинально могло поменяться в его мироощущении.       Ведь на следующее же утро девочка улыбалась ему так же солнечно и тепло, обвивая тонкими руками его за плечи, что-то горячо шепча в его шею.       И мир опять не перевернулся – мир для него, наоборот, по кусочкам собрался. Все внутренние трещины склеились по основанию, живительное тепло все так же обожгло грудную клетку, сходясь под ребрами.       Макушка девочки светилась золотом в нимбе солнечного света, несколько каштановых прядок привычно выбилось из собранного пучка, и Дементьев впервые подумал:       “Лучше бы тебя никогда не было в моей жизни”.       И ему даже необязательно нужно было видеть, он привык хорошо чувствовать свое тело и желания. Одно прикосновение к ее щеке, и подтверждение неутешительного вердикта поступило от тяжело забившегося собственного четырехкамерного.       Девочка воздействовала на него сильнее, чем что-либо в этой чертовой жизни.       Хреновее лишь осознание причины этой мании.       Союз патологически зависимого и слепо влюбленной. Хреновые переменные. Боже, до чего же хреновые.       Каламбур, заслуживающий постановки в театре абсурда, право слово. Бред, помноженный на квадрат. И со стороны это все должно быть чертовски потешным...       Вот только Дементьеву не особенно смешно.       Его заявление об увольнении легло в этот же день на директорский стол.       Уже достаточно наигрался в учителя – хватит.       И без того на его плечах никогда не заканчивающийся горящий дедлайн на работе, вечная острая нехватка времени, очередной алкогольной трип Федотова, возобновившиеся сеансы с психотерапевтом, некстати вернувшиеся патологически нездоровые воспоминания о прошлом, аморально-грязное желание к собственной несовершеннолетней ученице, граничившее разом с инцестом и педофилией, ну и ответственность за собственные опрометчиво принятые решения, вкупе с привычной уверенностью в своих силах.       Подписывая его заявление, директриса едва ли не слезно умоляла его не бросать класс хотя бы до выпуска, до которого оставалось чуть меньше месяца.       – Где мы сейчас найдем учителя математики? – с жалобными нотками в дрожащем голосе вопрошала она, едва ли не в отчаянии заламывая пальцы.       Это было далеко не его головной болью.       Однако Дементьев согласился довести свой курируемый класс до конца. Это было вопросом одного месяца. И, в конце концов, у него был свой особый интерес к тому, чтобы задержаться в этих стенах.       Хотя бы из-за крайне соблазнительных дополнительных занятий математикой у солнечной девочки, с которой надо было уже что-то решать. И речь тут совсем не о решении типовых заданий ГИА по математике.       С экрана телевизора, около пустующего стола секретаря в приемной директора, белозубая девушка радостно вещала о пользе приема витаминов в межсезонный период – это укрепляет иммунитет, снижает риск депрессии и улучшает цвет лица.        “Вы устали болеть?” – громко спрашивалось в рекламе.       И Дементьеву стало смешно.       Потому что – да. Он страшно устал от всего этого дерьма в своей жизни. И от такой усталости лекарства пока еще не изобрели.       – Неправильно, – с хлесткой холодностью заметил Дементьев, уже в своем кабинете, когда сидящая рядом с ним за одной партой Абрамова снова допустила ошибку в элементарнейшем задании.       Он страшно устал и от непробиваемой человеческой тупости и невнимательности. Но с этим оставалось уже только смириться.       – А как тогда это решать?.. – растерялась она.       Тем более корректировать чужую глупость (одна из основных обязанностей учительства) – могло быть очень даже приятным занятием.       – Я покажу.       Он аккуратно обхватил ее руку с крепко зажатой ручкой. Его пальцы направляюще повели ее запястье; подушечками, непроизвольно, нежно поглаживая ее кожу (он ничего не мог с собой поделать, девочку все еще хотелось постоянно трогать, прикасаться, щупать, тактильный голод по прикосновениям к ней все не мог в нем угаснуть).       – Нужно быть внимательнее, Дарья, вот так... Умница, – выдохнул он, ласково и поощряюще поглаживая ее по костяшкам пальцев, когда она исправила свой промах. – А еще вот здесь, обрати внимание. Фактическая ошибка, ты снова не отметила координату на графике. Давай покажу.       И еще ближе придвинулся к ней. Нависая. Его подбородок на ее остром маленьком плече. Оранжево-синяя шариковая ручка из пальцев в пальцы – девочка тихо жарко вздохнула, восхитительно краснея и замирая в его руках. Отмечая одной рукой нужную координату, другая его рука уже невесомо поглаживала ее спину.       Дементьев прекрасно знал, что ей невероятно трудно каждый раз сосредотачиваться на математике, когда он так близко; когда его так тактильно много, но поделать с собой ничего не мог.       Даже рационально понимая причины, ее все еще невыносимо сильно постоянно хотелось касаться. Трогать. Обладать.       – Ты все поняла? – его голос отдавал той самой порочной хрипотцой.       – Да.       – Умница.       Она порывистым движением повернулась к нему, так что их лица оказались в жалких миллиметрах друг от друга. В радужках ее глаз взволновано поблескивал расплавленный золотистый янтарь, лицо было подернуто очаровательной розовой россыпью смущения, а тонкие губы было легко дрогнули, размыкаясь, но, поймав на себе его голодный потемневший взгляд, Абрамова так ничего и не произнесла.       Она снова казалась ему сейчас поистине прекрасной. Именно такой. В свете солнечных лучей.       И, сократив всякое условное расстояние между ними, Дементьев поцеловал ее, чувствуя при этом себя безнадежно зависимым, подсевшим, больным.       Ему бы хотелось, чтобы ее чертов взгляд не воздействовал на него настолько сильно. И все это не было настолько аморально-грязным в своей первопричине. Вот только иначе это все бы не имело смысла.       Ведь именно рядом с девочкой прекращалась тупая пульсация боли в висках, уступая место животной потребности в обладании.       Дементьев мягко прикусил ее нижнюю губу (не все же только ей одной это делать), проводя по укусу кончиком языка и чувствуя, как девочка тихо ахнула от неожиданности. И на мгновение ему показалось, что она сейчас снова закроется в своей скорлупе из подростковых комплексов и прочей херни, но Абрамова лишь на секунду обмякла, а затем настойчиво потянула его за шею еще ближе к себе, приоткрывая покрасневшие губы.       Больше никакой зажатости, стеснения и страха в его руках.       – Знаешь... вполне неплохо, – насмешливо протянул он, отрываясь от ее губ.       – Значит, я смогла удивить вас?       – Ну, по крайней мере, в отличие от математики, в поцелуях ты теперь знаешь чуть больше, чем ничего. И кусаться стала меньше.       – Александр Владимирович!.. – сразу же ярко вспыхнула острым смущением Абрамова.       Усмешка против воли дернулась в уголке его рта.       Дементьеву все еще невероятно нравилось ставить девочку в неловкое положение и наблюдать, как жаркий румянец расползается по ее щекам и скулам. В такие моменты она казалась ему особо очаровательной.       И все же...       – А сейчас продолжай решать, золотце мое, пока мы слишком не увлеклись. Ты лепишь ошибки направо и налево, а у нас осталось мало времени. Через пятнадцать минут мне уже нужно ехать, – он деловито вернул ее к заданиям, прекрасно понимая, к чему все идет.       В пекло – причем во всех исходах.       – Вы что издеваетесь? Опять оставляете меня? Нет! Заберите меня тогда с собой! – возмутилась Абрамова, даже и не думав приниматься за примеры, уткнувшись носом в его плечо; качающийся ветхий стул под ней протяжно заскрипел, очень жалобно, как собака, по которой раз за разом проезжаются на машине.       Старые металлические ножки неспущенных с парт стульев в кабинете поблескивали, яркое солнце за окном лопнуло желтком над крышами соседних домов.       – Ты хочешь прогулять? У твоего класса сегодня после обеда еще консультация по русскому языку, – по-педагогически укоризненно напомнил он ей.       И пока Дементьев успокаивающе гладил ее по нагретой макушке, девочка капризно продолжала приглушенно бурчать в его плечо:       – Ну и что? Я, правда, не хочу оставаться тут без вас. Заберите меня с собой.       В последнее время она совсем перестала ладить с математикой, былой сводящей зубы прилежностью и хорошими манерами, что вполне хорошо коррелировалось с возросшей вседозволенностью и капризами.       Он все же ее портил на свой извращенный манер.       – Куда мне тебя забрать, катастрофа? – хмыкнул он. – Дарья, я ведь сейчас поеду не домой.       – Мне все равно куда. Не хочу здесь оставаться без вас, – ее голос тих, но его можно было попробовать на ощупь – сплошная твердь упрямого максимализма.       – И это говорит моя самая лучшая ученица в классе?       – Она самая, – с самоуверенной наглостью подтвердила девочка, улыбаясь ему краешком соблазнительно покрасневших зацелованных губ.       Ну и что ему делать с этим невозможным ребенком?       666       – Мне сегодня приснился странный сон, – призналась Абрамова, как только автомобиль тронулся со школьного периметра. – Обычно я не запоминаю сны, но этот запомнила.       – И что тебе приснилось?       – Как будто я на природе, на поляне у леса. И над деревьями кругами летал маленький желтый вертолет. Потом в нем что-то сломалось. Он наклонился набок, у него сбились винты, но он продолжал летать... только все ниже и ниже. Когда он упал, я проснулась. Это уже четвертый такой странный сон подряд.       Число четыре – само по себе довольно значительное.       Хотя бы потому, что каждый четвертый год, как этот – високосный, несчастливый, сулящий неприятности, и Дементьев не то чтобы верил во всю эту нумерологическую чушь с энциклопедии, которую ей когда-то по неосмотрительности дал, совсем нет, он просто, как опытный экономист, чувствовал приближение больших перемен: что в целом в мире, что локально в рамках своей жизни.       – Возможно, мне это снится из-за этого всеобщего бреда о конце света в нашем 2012 году. Говорят, по календарю Майя, он должен случиться этим летом. Вроде в июле. Жалко, конечно, что не перед ГИА, – беспечно засмеялась Абрамова.       И до чего же невозможный ребенок...       Ведь только в детстве рассуждения о смерти шутливы и несерьезны, они словно предполагают уверенность в том, что сам ты никогда не умрешь.       – Тогда не пришлось бы его сдавать, – следом мечтательно выдохнула она.       – А ты сомневаешься в своих силах?       Девочка неопределенно пожала плечами и грустно уточнила, словно утверждая, а не спрашивая:       – А вы нет?       – В том, что ты сдашь ГИА по математике на высший балл, я абсолютно уверен.       Абрамова, замерев на месте, уставилась на него с нескрываемым изумлением в своих охровых глазах, кажется, даже не моргая.       – Что такое? – оторвавшись от дороги, он коротко мазнул по ней взглядом, не понимая эту странную реакцию.       – Ничего, – отмерев, она качнула головой и опустила глаза на свои по-прилежному сложенные на коленках руки. – Просто вы впервые мне об этом говорите.       – Дарья, не обо всем принято говорить вслух. Некоторые вещи стоит показывать действием.       В ответ девочка улыбнулась ему, как умела только она – тепло и красиво. Она будто была вся из света, что контрастом на Дементьеве, что почти всю жизнь в тени и с вжившейся в подкорку холодностью, чувствовалась жаром, огненными импульсами по венам, самой жизнью.       Девочка солнечная, теплая, согревающая и с патологической ненормальной влюбленностью в него.       – Я рада, что вы уверены во мне. Но... – ее губы досадливо скривились, стирая улыбку, – я в себе что-то совсем нет. Вы еще сократили наши дополнительные по математике. Да и вообще находите на меня свое “драгоценное” время всего-то три дня в неделю от силы.       “Всего-то” – тупо пронеслось у него в голове, словно в его забитом графике это было какой-то незначительной мелочью, а не чудом.       – И тебе этого мало, невозможный ребенок? – он не удержался от ядовитого хмыканья, паркуя автомобиль около ее подъезда.       – Конечно, мало! – с простодушной честностью призналась девочка, не уловив сарказма в его голосе. – Мне всегда вас мало.       А затем, отстегнув ремень безопасности, подалась вперед, как истинный тактильный ребенок, привычно пряча лицо в вороте его рубашки и обжигая кожу жарким дыханием:       – Вы еще даже не уехали, а я уже по вам скучаю.       Дементьев спрятал дернувшуюся больную усмешку в ее мягких волосах – и улыбка на его лице тут же стерлась, как будто кто-то ластиком прошелся – но касался он ее лица, как всегда, мягко, бережно, почти с щемящей нежностью, так – чтобы ни в коем случае не сделать девочке неприятно или больно.       Потому что неприятно и больно – он обычно делал ей исключительно словами и, скорее, сам себе переломает пальцы, чем снова причинит ей физическую боль.       И вряд ли то, что происходило между ними, вообще можно было назвать «нормальным». Скорее больным и аморальным.       Но Абрамова была отчаянно влюблена в него – Абрамова всё «видела» иначе. Точнее – она ни черта не хотела видеть и замечать. Она патологически игнорировала все «лишнее» и «ненужное», всё, что мешалось и не вписывалось в ее представление картины их отношений. Девочка больше никогда не задавала ему вопросы, ответы на которые ей могли не понравиться. Ей было легче «закрыть» на всё глаза.       И как это было удобно для слепо влюбленных – инфантильно ни черта не видеть. Хорошее оправдание для психики, чтобы не разбивать собственное четырехкамерное в отрезвляющей реальности «не любви» от грязной зависимости того, кто просто не может иначе.       Почти гениальное смещение ответственности: «я не вижу, а ты видишь, значит и виноват только ты».       Зенитное солнце щедро, уже совсем по-летнему, опаляло жаром этот спальный район Замосковречья.       И, вопреки здравому смыслу, на этот раз он довез Абрамову прямо до ее подъезда, однако из машины не вышел. У него слишком дорогой костюм и презентабельно-приметный вид для такого места.       (И плевать, что марка из премиум сегмента его автомобиля точно такой же мгновенно привлекающий к себе внимание фактор).       666       Встретиться с Олегом этим же вечером было больше спонтанное решение (и оттого совершенно нетипичное для него).       Однако столько лет совместной работы и жизни бок о бок притерли их характерами, сошлифовали множество неровностей во взаимоотношениях, обучили правилам сосуществования рядом.       И особо ценной оказалась, как и приобретенная со временем способность понимать друг друга без слов и исчезать из виду, когда это было необходимо; так и возможность приходить дать лечебного пинка, когда об этом не просили.       Когда Дементьев переступил порог квартиры друга, то сразу понял, что запой уже начал переходить к своей терминальной стадии.       – Какие люди – и без охраны! – отсалютовал ему Федотов бутылкой высокоградусного. – Надеюсь, что ты приперся не читать ебучие нотации, а составить мне компанию?       – Какой ты догадливый.       Олег пил развязно и размашисто, буквально сливая в себя налитое в низкий стакан, успевая напоследок звонко цокнуть им по стеклу журнального столика – в нем каждое движение, каждый жест кричал: “Я Федотов Олег!”.       И его никогда и не приходилось разбалтывать, он сам привычно выложил все, как на духу: и про то, что не хочет разводиться со своей женой (с которой был заключен крайне неудобный брачный контракт и на которую было переписано пару крупных предприятий с серьезными активами), но как на этом настаивает Яна. Какая она, в принципе, лицемерная тварь, что сугубо ему назло выскочила замуж за Худякова. Как она треплет ему нервы и ебет мозги. Как они друг другу постоянно со вкусом изменяют, а после ненавидят друг друга за это.       И Федотов пьяно трепался и трепался об этом, что его никак нельзя было заткнуть. И Дементьев наблюдал, как медленно, но верно Олега развозило все сильнее и как все больше его жаркое негодование перерастало в душеизлияние.       Не то чтобы Дементьев его совсем не понимал. Напротив. У него в свое время был бесценный опыт отношений с блядью, которую, по насмешке кого-то свыше, полюбил до болезненного сильно, а она лишь распорола в кровавые ошметки его грудную клетку со всем содержимым из разбитого четырехкамерного.       Вот только Дементьеву тогда было восемнадцать лет, а не тридцать шесть, как Федотову сейчас.       И когда тебе в принципе уже переваливает за тридцатник, то любовно-сопливые пиздострадания – не по статусу.       – “Я вышла за Константина Худякова, чтобы ты понял, какого мне было все это время! Это твой выбор!..” – спародировал он женский голос, но в его лице все меньше улыбки и задорного блеска глаз; больше морщин на нахмурившемся лбу. – Но нет, Сань, это не мой выбор! Если ее выбор быть женой неудачника и чмошника, то, сука, не мой!..       – Не ищи в этом логики, Олег. Это женщины. Ты просто не дал ей того, что она хотела, – без намека на осуждение пожал плечами Дементьев, прокручивая свой недопитый стакан с виски в пальцах.       – Да откуда мне знать, что она хочет!.. – зло выплюнул Олег, всплескивая руками. – Мы сошлись, когда я уже был женат, и ее все устраивало. Когда я говорил, что не буду разводиться – она кивала и ее все устраивало. Когда я покупал ей все, на что она укажет пальцем – ее все устраивало. А теперь ее, вдруг, перестало все устраивать!       Вместо ответа, Дементьев сделал очередной глоток виски, отстраненно наблюдая, как напротив с треском срывается приклеенная маска улыбчивости и шутливости.       – Я дерьмовый муж и отец, я в курсе, – вдруг притихше-зло выдал Олег, как сплевывая. – И я бы понял ее, если бы она взбрыкнула именно сейчас, когда я каждый день нажираюсь, как не в себя. Но нет. Она сама до всего этого довела, а теперь ей меня жалко. А выходить замуж за чмошника и изменять мне ей не жалко!..       – А ты у нас образец целомудренности и никогда не изменял? – с острой подначкой ухмыльнулся Дементьев.       – Это другое! – Олег грубо брякнул стаканом по столику и вскинул на него такой душащий слезливо-яростный взгляд, что Дементьев прищурился, вглядываясь в глубину этой редкой и отчаянной эмоции на лице друга. – Мы мужчины – мы разделяем для себя любовь и секс; умеем понимать, где настоящие чувства, а где разовый перепихон, но бабы – нет! Поэтому нельзя сравнивать женские и мужские измены.       Договорив и, сморгнув этот продирающий взгляд, Федотов резко схватил бутылку виски, щедро долил себе в стакан и залпом осушил. Затем, утерев запястьем губы, с силой грохнул несчастным стаканом по столику.       Дементьев же продолжал цепко всматриваться в него.       В такого всегда понятного и простого Олега.       – Без денег и успеха нахуй я никому из всех своих баб не уперся, – хмыкнул Федотов иронично и зло. – Никому я, блять, не нужен. Да и все мы никому не нужны. Тебе будут улыбаться только в том случае, если ты при бабках. Тебя будут любить лишь в том случае, если ты успешен в своем деле. И я знал, что Яна точно такая же, как и все прочие. Но все равно из-за этой суки все внутри дерет. Не отпускает. Вот скажи мне, Сань, что нужно женщинам?       – Никогда этим не интересовался, – равнодушно повел челюстью Дементьев, отставляя на столик пустой стакан и наполняя его вновь.       – Слушай, а у тебя хоть когда-то были серьезные отношения? – озадаченно нахмурился Олег, пытаясь вспомнить нюансы личной жизни своего друга. – Как будто и нет...       Дементьев невесело хмыкнул, напоминая:       – У меня были отношения.       – Ага, сугубо для перепихонов. По крайней мере, не помню после Лапки у тебя ни одной девочки, от которой бы у тебя сорвало голову и были серьезные планы.       И от упоминания чужого имени (нет, даже не имени, а липкого прозвища) Дементьева охватило чувство мерзкого дежавю: будто его уже кололи фактом единственной “любви” в жизни, что сумела ранить, и он был точно так же недостаточно пьян, чтобы погасить все ненужные воспоминания.       – Тебе уже явно хватит пить. Ты связал в одном предложении Лапину и серьезные планы.       – Но голову тебе рвало от нее знатно! – все не унимался Олег. – Хотя вы постоянно срались. Крови она изрядно тебе попила. В то время, я серьезно думал, что у кого-то из вас в один прекрасный день что-то в башке перемкнет и он грохнет второго.       – И вот это ты называешь любовью? – саркастично уточнил Дементьев.       – Вот не начинай, Саня! Как будто все ее закидоны ты бы терпел, если бы не любил.       – Я и тогда сомневался, что люблю ее больше, чем ненавижу.       Олег в ответ лишь фыркнул:       – Как будто могло быть по-другому! Настолько сильная любовь, настолько же сильная и ненависть, – он обнажил белые зубы, беззлобно посмеиваясь. – Это все взаимосвязано. Без одного невозможно другое. У меня с моей блядской Яной так же. Это поддерживает интерес к ней. Столько времени прошло, а она еще мне не надоела и чем дальше, тем сильнее цепляет. Возможно, этого мне и не хватало в остальных бабах. Ебанцы.       – Стало быть, нормальных женщин и здоровые отношения мы с тобой вообще не рассматриваем? – с мягкой насмешливостью подытожил Дементьев.       Все же подобное к подобному.       Они синхронно хмыкнули и чокнулись стаканами с тихим стеклянным стуком.       Дементьев пил дальше, но вот только совсем не пьянел. Наверное, потому что уже был пьян – черной саркастичной иронией, гнилостью своих пороков и чем-то неопределяемо сложным, чему его мозгоправ нашел бы точное определение среди широкого перечня психиатрически-клинических диагнозов. Конечно же, он бы при этом самоуверенно вздернул бровь, выдавая профессиональную непреклонность и скромную усталость из-под стеклышек очков; усталость от непробиваемости клиента с очевидно читаемым “я же вам говорил!”.       – Саня, значит, я был прав? У тебя все-таки кто-то появился? – вдруг спросил Федотов.       Пустой стакан опустился на столик с предупреждающим громким стуком, что все дальнейшие распросы будут восприняты резко негативно.       И Олег правильно его понял и заткнулся, однако смотрел на него сейчас с пониманием и мерзким сочувствием, словно из них двоих именно Дементьев был наиболее жалким в своей давно запутавшейся личной жизни.       Он наполнил в последний раз свой стакан, залпом осушил его и поднялся на ноги, методично нашаривая в кармане пиджака завибрировавший телефон (оставшиеся на сегодня дела никто не отменял); после всего выпитого звук от вибрации стал не таким чистым – как и все вокруг.       – Приходи уже в себя, Федотов, – прежде, чем уйти через плечо обронил Дементьев. – Убиваться дольше недели по бляди – дурной тон.       666       Как дурной тон – являться без приглашения.       Когда Дементьев через час (по традиционным вечерним пробкам) вернулся на работу, то секретарь коротко доложил о том, что его внимания уже третий час кряду ждал Малинин Дмитрий.       И странно, что именно его, а не Федотова, которому он так любил приседать на уши и таскаться за ним повсюду...       Малинин в принципе успел достать его не только в Москве. Они часто сталкивались на международных приемах заграницей, и каждую такую встречу Дементьев хотел откреститься от такого замечательного “знакомства”.       Про таких, как Малинин Дмитрий, за пределами России говорили по-простому, презрительно сплевывая в сторону, затягиваясь потуже и бросая едкий взгляд исподлобья – “типичный русский”.       Малинин был живым воплощением всех стереотипах о действительно богатых русских: наглый, шумный, не знающий цену деньгам.       Малинин блаженно, ни черта не понимая, смеялся, сверкая винировыми зубами, фоткался у каждой вывески на иностранном языке, даже если там было написано “общественный сортир”. Уровень его английского плавал где-то на уровне приезжего гастарбайтера, и под презрительными взглядами он мог выдать три заученные фразы – и то хуево.       Зато у “типичного русского” Малинина всегда имелась крупная валюта в толстом бумажнике. Пусть он туповат и наивен, но в противовес – платежеспособен и по-идиотски щедр в разбрасывании деньгами, за это ему фальшиво улыбались и были приторно везде рады.       Дементьеву всегда хватало одного взгляда, чтобы оценить возможности человека. Малинин – раздутая пустышка. Всегда таким был.       Малинин Дмитрий в своей сути – вульгарный и пустой, а лишившись денег и высокопоставленного поста – жалкий и никчемный, ставший нерукопожатным изгоем. Без связей влиятельной супруги – ни черта не представляющий из себя, как самостоятельная боеспособная единица.       Этот человек никогда не нравился Дементьеву. Это буквально очевидно. А теперь и подавно.       И он мог бы его послать куда подальше, но интерес оказался сильнее:       – Зачем хотел встретиться? Поговорить о готовящихся новых законопроектах? Или так, о жизни поболтать? – не без жирного налета сарказма в голосе спросил Дементьев, когда Малинин появился на пороге его кабинета.       А затем небрежно показывая ему ладонью на кресло перед своим столом, потому что мужчина неловко и потерянно замер на месте.       (Совсем уж как потерявшейся и успевший одичать пес).       – Ну, можно сказать и так... – кивнул Малинин, манерно усаживаясь в кресло, и сразу, без предисловий, выпалил причину своего визита: – Саша, мы просто обязаны взять свое с этого проекта! Только мы вдвоем, без Федотова и Худякова.       Жалкое зрелище, когда тупое начинало вдруг думать, что оно хитрое.       Дементьев не стал говорить о том, что “свое” он в любом случае со всего этого получит, а лишь с наигранным интересом чуть склонил голову набок:       – Любопытно. И как ты собираешься это провернуть?       – Ну Худяков меня сливает из всех проектов потихоньку, в том числе и сверху меня сливают. И времени у нас мало... А я пока еще при должности и при делах. Значит, пока... – речь Малинина была несобранной и быстрой, путанно-жеванной, он очень хотел донести свою идею, но при этом волновался (словно чувствуя свой последний шанс зацепиться и не скатиться к социальному дну) и сбивался: – Смотри. У меня есть чистое юр лицо. Я к нему номинально не имею никакого отношения, но там все железобетонно! Можем через него прокачивать все поставки по этому проекту. Ты урегулируешь все со своей стороны, а я со своей. На месте, думаю, поднимем нормально. Мои семьдесят процентов, твои тридцать.       Дементьев чуть сощурил глаза:       – Пятьдесят на пятьдесят.       Прекрасно понимая, что и тридцать процентов за одно лишь предоставление своих систем для потока денежных средств по вводу и выводу – непомерно жирно. А уж пятьдесят на пятьдесят – и вовсе наглость, граничившая с прямым оскорблением.       – Шестьдесят на сорок, – впрочем, совсем не оскорбился Малинин, начиная жалко торговаться, когда по-хорошему должен был сразу встать и уйти, а не продолжать подобострастно заглядывать ему в рот.       – Нет, – холодно отрезал Дементьев, не меняясь в лице.       Малинин же, заискивающе заулыбавшись и не выдерживая повисшего в воздухе напряжения, пошел на попятную, примирительно поднимая руки верх:       – Ну хорошо, как скажешь. Пусть будет пятьдесят на пятьдесят!       Так легко, что даже не забавно.       Но тут уже крайняя степень отчаянья, помноженная на непроходимую тупость.       Утратив всякий интерес к этой беседе, Дементьев стал снова вчитываться в отчет перед собой, равнодушно подытоживая:       – Малинин, ты знаешь меня очень много лет. Даже самыми большими деньгами не купить подпорченную репутацию, как и самолюбие. Все или ничего. Так что... вынужден тебе отказать.       – Но почему? – кажется, искренне удивился его закономерному отказу Малинин.       – Хотя бы потому, что ты отдал мне двадцать процентов меньше, чем за пять секунд. А я предпочитаю работать только с сильными союзниками.       И желательно с хоть каким-то наличием серого вещества в черепной коробке.       – А теперь, если у тебя на этом все, мне нужно поработать, – не отрываясь от бумаг, прохладно бросил Дементьев.       Тут ничего личного. В бизнесе, как в сексе – кто-то трахает, а кто-то подчиняется. Простая аксиома.       666       Вселенная в принципе – сука, и шутила она всегда зло, вспарывая и потроша.       На очередном сеансе у Шолохова, под навязчивые расспросы о том, что Дементьев планирует делать со всеми этими противозаконными отношениями с собственной ученицей дальше, он раздраженно думал:       “А тебе-то какое дело? Хоть реши я продолжить с ней отношения дальше?”.       Как будто кто-то всерьез мог осудить его.       Вслух же он говорил, что теперь снова каждую ночь, без солнечной девочки, пытается смыть кровь прошлого со своих рук. Что кошмары становятся более реальными и осязаемыми. Что спит хорошо лишь рядом со своей ученицей.       – Вы понимаете, почему вам это снится? – задавал наводящие вопросы психотерапевт.       Дементьев понимал.       Как и понимал, что сейчас это последнее, что он хотел бы обсуждать с кем-либо. Как и свое (уже принятое) решение.       И вся его жизнь, при рассмотрении, лишь поиск причин жить, которых попросту нет. Зато были демоны, стоящие в тени за спиной, если едва потерять бдительность – они залезут в голову, одурманят, сведут с ума.       Наверное, именно поэтому Дементьев давился виски, топя в нем то ли себя, то ли этих демонов.       (Забывая, что эти демоны прекрасно плавают).       (Забывая, что главный его демон – это он сам).       Когда в его жизни появилась солнечная девочка, Дементьев уже был на дне и по уши погряз во всем этом. В алкоголе, в ненависти к своей порочной сути, в аморальном дерьме из прошлого. И, на самом деле, он и не собирался из него выбираться, он согласился на предложение своего мозгоправа на работу в школьной богадельне, ни на что особо не надеясь. А затем появилась она.       Абрамова – гамма красок и света. Его личный триггер с невероятно живыми глазами из далекого прошлого, что возвращали его к жизни.       И лучше бы он, и правда, просто оказался с педофилической девиацией с влечением к детям. Так было бы проще. И честнее.       Но нет, в его случае все дело было в ее чертовом взгляде. Абрамова смотрела на него так, словно Дементьев – единственное, в чем она нуждалась во всей вселенной. Словно она бы задохнулась, рассыпалась, растаяла без него. Словно он самая большая ценность в ее жизни.       Перед этим невозможно устоять.       И сохранись в нем хоть какое-то подобие совести, ему было бы жаль.       Дементьев ее не любил. Хотел бы, наверное, любить, потому что в девочке слишком много искренности. Она вся солнечная и до ужаса нуждающаяся в нем. Но он ее не любил. Хотел, испытывал потребность в собственнической жадности до ее тела, но вот только не любил.       Решение уже было принято.       Единственное верное и правильное во всей этой череде безумства.       Его потребность к ней изначально была гнилой и жуткой, а осознание причины, хоть и фундаментально не перевернуло его мироощущение, но все же оставило за собой во рту горький иней со смесью виски на память.       Он прекрасно понимал, что своим решением не говорить Абрамовой о заявлении об увольнении с этой богадельни запустил в девочке бомбу медленного действия, которая рано или поздно должна была сдетонировать.       Все же разбивать сердца и рвать отношения – никогда не относились к его хобби. Но этого и не потребуется в их случае – потому что девочка исключительная, хаосная и сама по себе разрушительная. Он понимал, что с разъебыванием этих отношений – она прекрасно справится сама в силу своего подросткового максимализма, нужно лишь ей в этом не мешать.       По своей внутренней природе у таких, как они – к разрушению свой особый врожденный талант, возведённый в ранг настоящего искусства.       666       На следующий день солнце во всю разогревалось в городе. На очередной консультации по математике после обеда, в самом зените, оно наседало вялым жаром на его черном пиджаке.       Когда он проходил мимо столпившихся у его кабинета учеников девятого “Б”, то услышал обрывок разговора детей:       – Ты должен быть счастлив, что к нам в класс поставили именно его. Никто другой бы так нас не натаскал по математике, – с категоричным жаром заявила кому-то Аня Нестерова.       – Ага, Анечка, я вот тоже премного счастлив, что у нас такой заебатый математик, – фыркая, парировал ей молодой паренек, стоявший к Дементьеву спиной и не увидевший его появления. – Вот только после его уроков я обычно хочу разложиться как множитель, желательно под землей.       – Не “как”, а “на”, Николаев. Но направление твоей мысли мне нравится, – хмыкнул Дементьев, открывая дверь и запуская учеников в кабинет.       Сегодня его курируемый класс с утра сдавал свое первое ГИА по русскому языку, и Дементьев отдал первые пару минут сегодняшней консультации на короткий расспрос о том, как прошел экзамен и все ли уверены, что сдали его.       И впервые его “бараны” были настолько единодушны в своей уверенности.       Дементьева с самого первого дня тяготило взятое классное руководство, оно давило на его плечи многотомной бюрократией, полной ответственностью за сохранность (по крайней мере в стенах школы) каждого курируемого ребенка, а еще их глупостью и бесконечными ЧП, в которые они умудрялись постоянно влипать (как специально). Этот класс был полностью запущенным и неуправляемым.       Однако сейчас он впервые за все время чувствовал внутри себя по отношению к этим детям, что радостно ему улыбаясь, наперебой, перебивая друг друга, говорили, что точно сдали и ничего сложного там не было – что-то очень похожее на теплоту.       Этот проклятый класс оказался все же жизнеспособным и не совсем уж отсталым.       Дальнейшая консультация прошла по хорошо откатанному сценарию в решении пробников.       Из открытого окна доносился запах свежескошенной травы, нагретого на солнце асфальта и желтых одуванчиков, что росли вдоль школьной ограды.       – Кто уже понял, как высчитывается площадь в третьем задании? – спросил у класса Дементьев, когда дети уже перешли к самым сложным заданиям из части С.       И, как ни странно, именно с последней парты раздался уверенный голос:       – Ну, я вроде понял.       Уже интереснее.       – Странно, я пока еще не объяснял этого, – усмехнулся Дементьев. – Но раз ты все понял, Красильников, прошу к доске, объясняй.       Явно не ожидавший такого поворота паренек, заметно поубавил свою уверенность.       И, как всегда, без слез на его жалкие потуги у доски – нельзя было смотреть.       – Ну здесь просто сложно... – забурчал Красильников себе под нос, когда его спросили, что за арт-хаусную мысль, полностью далекую от геометрии, он умудрился нацарапать на многострадальной доске. – Я пытаюсь представить вот это... четерехмерное пространство... но как-то не идет.       “Господи, дай ему сил!”       – Ты сейчас пытаешься представить себе четырехмерное пространство? – на удивление абсолютно ровным спокойным голосом спросил своего ученика Дементьев, наблюдая за ходом решения задачи на нахождение площади четырехугольника и недоумевая, каким образом он приплел сюда четырехмерность...       – Ага, – с энтузиазмом подтвердил парень. – Вы сами же говорили, что представлять фигуры в уме очень помогает при решении.       Дементьев лишь ему кивнул:       – Да, Красильников, помогает. И я даже слышал, что существуют люди, которые могут представить и визуализировать четырехмерное пространство. Но раньше предполагал, что такие люди обычно находятся в стационарах на принудительном лечении. Но ты не сдавайся. Визуализируй.       По классу прибоем пронеслась волна смешков.       – Ой, – хлопнул себя по лбу парень. – То есть не так! Не четырехмерное пространство, а пространство четырехугольника!       Дементьев с тяжелым вздохом уточнил:       – Может, все же площадь?       – А я как сказал?       И все же все еще каждый божий урок в этом классе – персональное испытание не выдержку. Не иначе. Из искрометных перлов, вылетающих из этих учеников, уже можно было собрать и издать томик цитат.       Под конец сегодняшней консультации прежде, чем отпустить детей, Дементьев еще раз всем напомнил про сегодняшнее родительское собрание на тему их выпускного.       И среди вещей, которые его, действительно, интересовали в жизни, выпускной девятого “Б” класса находился где-то между аэродинамическими принципами того, почему пчелы не могут летать и особенностями налогооблажения в Конго. То есть не интересовал совсем.       Однако обязанности классного руководителя – обязывали его курировать и этот вопрос, хоть и с сугубо номинальной стороны, потому что родители учеников прекрасно все решат между собой и без него.       И отчего-то после его объявления в классе началась настоящая вакханалия из гула недовольных голосов. По всей видимости, дети прекрасно понимали, что все нюансы их выпускного будут решать родители и им это очень не нравилось.       Уже не “дети”, как и полагалось в этом возрасте, бунтовали против всякого контроля.       Впрочем, это было совсем не его проблемами, что Дементьев лаконично донес до своего класса.       – Александр Владимирович?.. – грустно подал голос с последний парты его “любимый” ученик.       – Говори уж, Красильников.       – А что если… что если вы поедете с нами? – и это осторожное предложение паренька было активно поддержано его одноклассниками согласным громким жужжанием с разных углов класса. – А что? С вами нас легко отпустят. И вы за нами сами можете прекрасно присмотреть.       – А еще что вам надобно? – не удержался от злого хмыканья Дементьев. – Мне что, больше заняться нечем?       Впрочем, дети так быстро сдаваться были не намерены. Едва ли не в один голос, единодушно упрашивая его согласиться поехать с ними.       И какое-то время это его даже забавляло, пока не начало раздражать.       – Что именно во фразе “мне это неинтересно” ускользает от вашего понимания? – постепенно теряя терпение, наконец, с холодной предупреждающей хлесткостью спросил Дементьев у своего класса.       В ответ раздалась лишь звенящая тишина, словно все звуки умерли – и это после громогласных недовольных воплей, даже оглушило на мгновение.       До детей, наконец, дошло.       Дементьев обладал врожденной способностью при желании вселять страх в людей. И не то чтобы считал это недостатком, отчасти даже получал от этого удовольствие – в силу то ли специфики руководящей должности, то ли обыкновенной ублюдошности характера; а, скорее, и того, и другого.       Это не было для него затруднительным. Напротив. Обычно даже приходилось сдерживаться (особенно в этих стенах), чтобы настолько явно не отпугивать от себя назойливо-непробиваемых людей.       Когда класс, наконец, опустел, Дементьев вновь принялся за просмотр бумаг, чувствуя, как пульсацией в висках глухо отдается боль от недавних слишком громких возгласов детей, а еще бессонницы последних дней и переработок; от этого даже начало рябить в глазах – будет совсем неудивительно, если ко всему прочему, он посадит себе зрение.       И было бы за что (или за кого).       Впрочем, привычно оставшаяся в классе Абрамова, живо напомнила, чего ради он все это терпел.       Девочка хотела, чтобы он все же поехал с ее классом на выпускной.       Причем, хотела этого настолько сильно, что в какой-то момент, распалившись от его категоричного отказа, даже жарко выпалила:       – Если вы этого не сделаете, я вас не прощу!       И следом вздрогнула, словно на мгновенье осознав, что и кому только что сказала.       – Сколько драматизма. Ты пытаешься меня шантажировать? – не без веселого изумления спросил Дементьев.       Она поморщилась:       – Какой же это шантаж? Я просто хочу, чтобы вы сделали то, что мне нужно, любой ценой.       Дементьев нежно отвел каштановую прядку волос с ее насупленного лба.       – Ну, это и есть основа шантажа, мой падший ангелочек, – насмешливо констатировал он, чем только большее ее распалил.       – Если вы это не сделаете, я!..       – То ты – что? – перебил он. – Давай выясним, как далеко тебя завело мое пагубное влияние.       Повисла неловкая давящая пауза.       Взгляд девочки стал острым и внимательным, проникающим под кожу, анализирующим границы дозволенного с ним. Лезвие, а не взгляд. Дементьев же встретил его спокойным взором с очевидными смешинками в глубине – благодушно принял на себя, не защищаясь, как принял бы удар ребенка, без малейшего желания дать сдачи.       Возможно, он успел слишком на ней увязнуть.       Дементьев расслабленно наблюдал за ее последующей забавной попыткой справиться со своими эмоциями, смотрел, как она хмурилась, как рвано обиженно отвернулась, как нервно сглотнула и как вздрогнуло от этого ее белое узкое горло...       И лучше бы не видел.       Лучше бы не помнил, как хотелось сжать на нем пальцы (как одна из причин, почему ей следовало бы держаться от него подальше).       – Извините. Видимо, не выходит у меня шантаж, – грустно буркнула Абрамова.       – Ничего. Научишься когда-нибудь.       И ведь, действительно, рано или поздно она этому научится, когда поймет сколько же влияния имеет над ним.       Дементьев рационально понимал, насколько это все неправильно – головой понимал – вот только влиять на это был не способен.       Когда девочка ушла, тепло удалилось вместе с ней, вытекло из кабинета вместе со сладким медовым запахом и солнечной нагретостью.       А он остался. И, пока разгребал школьную отчетность, лениво размышлял, каким образом будет выкраивать полностью свободный день на этот чертов выпускной девятого “Б” класса.       Дементьев, действительно, увяз и уже сам себя начал за это презирать. Это вновь была слабость. И ненавидел он себя не за потакание ее очередному капризу, а за глубинное понимание того, что просто был способен из ничего сделать всё для Абрамовой.       Полное хаосное, разрушительное всё.       – Здравствуйте, я... и ой... – вдруг вырвал его из размышлений высокий женский голос.       Он повернул голову на звук, и встретился глазами с неуверенно застывшей на пороге класса женщиной, которую ранее никогда не видел, что сразу начала оправдываться:       – Прошу прощения... Но это же 346 кабинет? Я ищу классного руководителя девятого “Б”.       – Вы его нашли. И вы мать?.. – вопросительно приподнял бровь Дементьев, неспешно оглядывая ее хрупкий силуэт сверху вниз.       И как будто заранее знал, чьей матерью являлась эта миниатюрная женщина.       – Я мама Даши Абрамовой, Елена Николаевна, – поспешно представилась она, подтверждая его предчувствие. – Из-за графика работы никак не могла попасть на родительские собрания. Даже сегодня пришлось со скандалами отпрашиваться.       Дементьев же на какое-то мгновение внутренне замер в неоконченной эмоции злого веселья и неверия.       Его изучающий взгляд на ней стал более цепким и сканирующим, выявляя схожие черты.       В ее дочери явно было больше перенято от отца. У ее матери же были светлые волосы, не пшеничные, а словно выгоревшие на солнце, в аккуратной укладке. Голубые ясные глаза. Из общего с дочерью у них лишь изящная тонкость рук, хрупкость телосложения и некоторые из черт лица, но у Абрамовой старшей они были более “породистыми”, из-за высоких скул и чуть вздернутого носа, однако темные уставшие круги под глазами и бледность кожи – были у них идентичными.       А еще своим появлением она словно перевела все его отношения со своей дочерью на новый уровень полнейшего сюрреализма.       Абсурд в карикатуре, с какой стороны ни посмотри: его недо-отношения с собственной ученицей дошли до знакомства с ее “родителями”. Только, как и все в его жизни, аморально перевернутого, патологичного.       Женщина перед ним (почти его ровесница, младше на пару лет) даже и не подозревала, какого рода отношения связывали его с ее дочерью, что лишь добавляло ирреализма происходящему.       – Просто, сами понимаете, конец учебного года, и нужно хоть раз на них появиться, – с комичной виноватостью зачем-то начала оправдываться она, явно сильно нервничая и не зная куда себя деть под его пристально-сканирующим взглядом, от волнения стала заламывать свои тонкие пальцы на руках. – Пришла сегодня чуть раньше, хотела поговорить с глазу на глаз про свою дочь и ее успеваемость, а то совсем потеряла контроль. Вот даже не знала, что теперь у ее класса новый классный руководитель, – совсем растерянно заметила женщина, – Даша мне ничего не говорила...       Как, впрочем, не говорила и про многое другое крайне любопытное, что его связывало с ней.       – В этом нет ничего страшного, – качнул головой Дементьев, наконец, сбрасывая с лица высокомерную холодность и с порочной обаятельностью улыбаясь, от чего у матери Абрамовой ярко вспыхнул румянец на щеках. – Я не так уж и давно взял кураторство над девятым “Б”. Меня зовут Александр Владимирович, преподаю алгебру и геометрию.       – О, неужели у физико-математического класса классный руководитель, наконец, учитель математики, – неловко засмеялась она;       – К несчастью для этих бездельников. Прошлая классная руководительница их совсем запустила.       Ему и самому казалось несколько сюррным решение администрации поставить в классное руководство физмата учительницу русского и литературы. Впрочем, потому совсем неудивителен катастрофический уровень как знаний, так и дисциплины в этом классе.       Да и в принципе интеллектуальные способности современных детишек – оставляли желать лучшего. Пропащее поколение, воспитанное деградационными тестами ЕГЭ, что не в состоянии принимать самостоятельных решений.       – И сразу скажу, что знаю, что очень виновата, – покаянно произнесла женщина; словно на исповеди. – За год появляюсь в школе лишь второй раз. Из-за работы я совсем уж забросила Дашу, ее учебу и воспитание...       – Прекратите, Елена Николаевна. Вы прекрасно справляетесь с ее воспитанием. У меня совсем нет нареканий к Дарье. Напротив. Она крайне ответственна, старательна и умна. Одно удовольствие учить таких учениц, – уголок его рта против воли дернулся в темной усмешке, уж слишком недвусмысленно порочно.       Но мать Абрамовой, к счастью, не уловила двойной подтекст его слов. Все же женщины всегда были особо падкими на деликатность и лесть (в особенности, если это касалось их детей). В ее взгляде что-то неуловимо начало теплеть, будто растапливался заветренный кусочек масла, омывая приятной сливочностью стенки.       – Она всегда была такой, да, – активно закивала она, оттаивая из своей изначально зажатой позы; расправляя плечи и уже совсем открыто улыбаясь ему. – Самостоятельная и ответственная. Ее никогда не нужно было контролировать, даже в детстве. Все всегда делала сама... А вот с ее братом совсем все наоборот.       – С мальчиками всегда сложнее, – согласился с ней Дементьев.       И совсем не в его правилах тратить время на подобную вежливую болтовню с родителями своих учеников. Он давно выстроил с ними определенные строгие границы: о курируемых “цветах жизни” и их успеваемости/поведении Дементьев разговаривал с родителями только на родительских собраниях (раз в месяц). Бесполезно было пытаться с ним решать вопросы по телефону или в нерабочее время.       Однако для матери Абрамовой, конечно же, было сделано исключение (совсем, как с ее дочерью).       Ему парадоксально оказалась симпатична эта женщина.       666       И в последние дни он стал по-настоящему жадным. Стал забирать девочку к себе на ночь куда как чаще раза в неделю (и это становилось проблемой для его графика и работы). Но даже так ему было мало.       Его жадная потребность в ней, как и чувства, что она в нем вызывала, начали казаться слишком хрупкими и мимолетными, взятыми взаймы.       Да и вся ситуация напоминала отчаянную попытку вгрызться в чужую жизнь, оторвать от нее настолько большой кусок, насколько получится, четко понимая, что в любой момент его этого лишат, выдернут обратно – в одиночество, в холод и рациональную последовательность его привычной жизни, где было столь же спокойно, размеренно и предсказуемо, сколько и невыносимо.       От осознания скоротечности всего происходящего между ним и Абрамовой, неизбежности близкого конца, внутри него, словно рыбы в ведре: переливали чешуей на солнце, склизко переваливали по дну без воды, жалко бултыхались, били тревожно и конвульсивно плавниками-хвостами по металлу.       “Будь, что будет” – думал Дементьев, выходя вслед за девочкой из здания школы, придерживая ей дверь и вдыхая нагретый, полный летнего тепла, уличный воздух.       Уже в гостиной его теневой квартиры висел запах очередного медового десерта и Абрамовой. И Дементьев, на мгновение прикрыв глаза, понял, что не может их отличить друг от друга. Они оба слишком сладко-притягательные, сжимающие его сознание в тиски и мешающие выдохнуть.       Девочка этим вечером была чрезмерно напряженной, как натянутая проволока. Пока он неспешно проверял тетради с контрольными работами, она решала бесконечные пробники ГИА по математике, почти совсем не притронувшись к своему любимому десерту, зато совсем нетипично для себя проявила внимание к алкоголю.       – Можно я еще раз попробую? – спросила она у него, впервые за вечер оторвавшись от решения упражнений и смотря на стакан с виски в его руке.       Дементьев передал ей его.       Девочка обхватила низкий стакан двумя руками, внимательно наблюдая, как в нем поблескивает золотистый янтарь.       А затем прикрыла глаза и, словно готовясь к бою, с шумом набрала в легкие воздух.       Лицо Дементьева осталось непроницаемым, но ему снова бесконтрольно забавно – сколько, оказывается, нужно мужества этому ребенку для простого виски, которое она итак уже пробовала.       Она сделала первый маленький глоток на пробу и смешно сморщилась.       Дементьев ожидал, что девочка привычно сразу же вернет ему стакан, буркнув, что это “гадость!”, но на этот раз она, запрокинув голову и обнажая тонкую бледность шеи, выпила все содержимое стакана до дна.       Со стуком отложив стакан на столик, Абрамова прижала тыльную сторону ладони ко рту и зажмурилась:       – Гадость, – хрипло все же констатировала она.       Дементьев не сдержал насмешливого фырканья и потянул девочку к себе, бережно обхватывая за талию. Она не сопротивлялась и, опустившись на его колени, обвила руками его плечи, привычно пряча лицо в вороте его белоснежной рубашки, и уткнулась носом в его шею, недовольно и тихо бурча себе под нос с непониманием, как он это может пить.       Они сидели так несколько минут в абсолютно комфортной и не давящей тишине. Из включенного ей телевизора приглушенным фоном раздавалась попеременно то сводка новостей (вся сплошь из бреда про неизбежный конец света в этом 2012 году), то реклама всякой чуши (вроде медово-лимонных леденцовых пастилок от боли в горле), но никто из них не обращал на это внимания. Особенно, когда девочка, вдруг осмелев, начала оставлять легкие поцелуи на его шее, а после, слегка отстранившись, потянулась к его губам, по которым снова не попала.       Их поцелуи с Абрамовой всегда выходили приятными, трепетными, нежными. И все это, в совокупности, так сильно отличалось, контрастируя, как с его врожденной холодностью и отстраненностью, так и с ее карикатурной зажатостью и вспыльчивостью, что у Дементьева в грудной клетке все сдавливалось, будто стальным прессом.       Дементьев всегда целовал ее осторожно и неторопливо, не хотел напугать или сделать больно, а девочка же постоянно будто куда-то торопилась, изредка все еще кусаясь в поцелуях, вызывая у него приглушенный смех.       – Ты напряжена, – вкрадчиво заметил он, поглаживая раскрасневшуюся девочку по тонкой спине.       Абрамова же снова уткнулась носом в его шею, совсем часто и порывисто дыша, крепко сжимая пальцами ткань его рубашки на плечах.       – Я просто переживаю из-за завтрашнего экзамена...       – Тебе ли переживать, золотце мое, – фыркнул Дементьев и, получив острый взгляд от девочки (когда она вдруг порывисто отняла лицо от ворота его рубашки), с тяжелым вздохом спросил: – Что еще случилось?       Абрамова выпрямилась на нем, и он снова ощутил, как сильно она напряжена, особенно в тонких сведенных плечах, казалось, если прислушаться, можно услышать, как кости там трещат под тканью кофты.       – Я просто подумала кое о чем... – поистине трагическим тоном было начала она, картинно нервно заламывая пальцы.       – Зачем? – иронично приподнял он бровь и рефлекторно, не думая, взял ее руку и поднес к своим губам, оставляя на тыльной части ладони короткий поцелуй.       Девочка привычно смутилась от этого. Ей каждый раз будто бы не по себе от его проявлений нежности, но все же она позволяла ему проявлять все то тепло к себе, от которого все внутри него буквально плавилось.       А он же следом насмешливо выдохнул:       – Непослушный ребенок. Я же говорил много раз, что тебе надо поменьше думать. Когда ты уже начнешь меня слушаться?       Абрамова тут же возмущенно шелестяще задохнулась в делаемом вздохе, будто бы красноречиво этим давая ему понять:       Н и к о г д а.       Но тем только лучше. Она нравилась ему именно такой, она прелестна в своем упрямстве и трогательной злости.       – Я не ребенок! – недовольно зашипела она.       “Просто прелесть”.       Дементьев, лишь усмехнувшись, бережно окольцевал ее маленький упрямый подбородок и, чуть его наклонив для собственного удобства, снова поцеловал ее.       Губы у девочки сухие и чуть сладковатые от очередного медово-лимонного десерта. И на вкус она сама, как чертов медовик, невероятно сладкая, едва ли не приторная. Это все еще Дементьеву совсем не по вкусу, но вот только ему все равно, особенно сейчас, когда девочка в его руках такая податливая и послушная, как мягкая глина в руках.       Абрамова потянулась сама к Дементьеву, притягивая его к себе за шею и позволяя целовать себя так, как любит он сам: глубоко, но медленно, чувственно, так, чтобы воздух до легких совсем не доходил, до легкого обоюдно-острого приступа асфиксии.       Девочка едва слышно начала тихо постанывать, как только он провел ладонями по ее талии, слегка сжимая. Она у девочки совсем тонкая. Казалось, если по неосторожности сжать на ней руки чуть сильнее, можно сломать.       Девочка теснее прижалась к его телу. И он только этим воспользовался, опуская ладони ниже на ее бедра, поглаживая, прижимая к себе сильнее и вызывая у нее нетерпеливую дрожь.       И сама Абрамова была невероятно маленькой и хрупкой, даже на визуальный поверхностный взгляд: невысокий рост, неестественно тонкие запястья и пальцы. Такая “беззащитная”, что ему на каком-то рефлекторном импульсе отчего-то постоянно хотелось ее прятать от всего мира, не показывая никому. Но вот только Дементьев прекрасно знал, что девочка лишь казалась слабой и, если надо, она могла показывать зубки и кусаться.       Кусаться особенно: и в прямом, и в переносном смысле.       Девочка охнула, когда Дементьев рывком перевернул ее на спину, уже сам привычно нависая над ней сверху. Но совсем не сопротивлялась, откинув голову назад на кожаный диван и позволяя ему медленными влажными поцелуями опалять свою шею и между делом лениво стягивать с себя одежду.       – Ты прекрасна, – прошептал Дементьев ей прямо на ухо, вызывая у девочки острое смущение и мгновенный прилив крови к щекам.       Дементьев всегда знал, куда надо надавить и что сказать. А еще знал, что девочке на самом деле нравилось, когда он начинал вкрадчиво говорить ей комплименты, от которых она натурально плавилась в его руках, словно мороженое на июньском солнце.       – Самая прекрасная в этой чертовой вселенной и только моя, правда, Дарья?       Девочка громко всхлипнула, когда Дементьев следом слегка прикусил ее кожу за ухом и дальше губами по линии горла с бешено пульсирующей жилкой, стал спускаться ниже, уже настойчивее оттягивая ее футболку вниз.       – Александр Владимирович... пожалуйста... – горячо и совсем придушенно зашептала она, моля непонятно о чем, и настойчиво тянула его за плечи обратно наверх к себе, жадно всматриваясь своими темно-охровыми глазами в его лицо.       Дементьев же, усмехнувшись, снова потянулся к ней за поцелуем, на который Абрамова с лихорадочным жаром ответила.       Его собственное дыхание с каждой секундой становилось все тяжелее, через раз, и движения становились вконец несдержанными, жадными. Словно врожденное хладнокровие – отполированное годами, нерушимое, отгораживающее от мира прочной стеной – держалось на последних жилах.       Он чувствовал, как девочка отчаянно впивалась пальцами в его кожу. Видел ее взгляд – хмельной, расфокусированный, влажный. Слышал, как она сбито еще раз задушенно прошептала “пожалуйста”, и все полетело к черту.       Дементьев – бывал ли он в этой жизни еще с кем-то таким осторожным? – уже скидывал с нее одежду, выцеловывал тонкие ключицы, неспешно оглаживал ее кожу плавными движениями; изламывал сам себя этой неспешностью.       А затем снова нашел ее губы. Девочка слепо схватила его предплечья: то ли в попытке оттолкнуть, то ли в желании не отпускать – Дементьев не хотел особо разбираться, ему было все равно.       Ведь Абрамова не вырывалась из его рук: послушно позволила впиться в свой рот глубоким поцелуем, дала пристроить обе руки на своих бедрах, дала подмять себя на спину – наверняка даже не поняла, как оказалась зажата между постелью и его большим тяжелым телом.       Так быстро все произошло.       Мутная одурь расплывалась в его голове. Толчки крови в висках – тяжелые, болезненные, до ярких всполохов в расширившихся голодной темнотой зрачках.       Покрасневшая нижняя губа девочки влажная, все еще полураскрытая. Белая футболка, что она часто носила под своими яркими клетчатыми рубашками, все еще болталась на ее запястьях, зафиксированных сверху (чтобы не мешалась взбрыками), после того, как он одним движением стащил ее с девочки.       Его взгляд еще больше потемнел, когда он увидел разведенные в стороны безвольные коленки.       Прелесть.       Узкий, горячий вход, так сладко сокращающейся, так тесно сжимающий его пальцы, движущиеся у нее внутри – все глубже и глубже, с отрывистым влажным звуком.       Дыхание Абрамовой – полностью сбившиеся, хриплое, переходящее в рваные всхлипы и мольбы.       – Хватит! Ну пожалуйста! Когда это все закончится, я вас убью! – почти рыдая, хрипела девочка, выдергивая руки из его захвата сверху и впиваясь ногтями в его плечи.       Подводить ее к этой грани и не давать освобождение – одна из его самых любимых привилегий. Ему это нравилось: выбивать из нее беспомощные стоны, мольбы, слезы, угрозы. Нравилось, когда она начинала умолять его.       – Скорее ад замерзнет, – практически нежно прошептал ей на ухо Дементьев, пока Абрамова под ним отчаянно дергалась всем телом, сжимая в себе его пальцы.       До нее ему казалось, что подобным сражениям в постели не место. К чему это? Если он так или иначе все равно получит то, чего хочет. После же – удостоверился еще раз в аксиоме всей своей жизни: поле боя – везде, исключений нет. Совсем никаких.       И он не променял бы эту “войну” даже на самое сладкое перемирие.       – Скажи мне это. Только моя, правда, Дарья? – он неуступчив и настойчив. Ему нужно было это услышать.       – Да, – на задыхающемся выдохе ответила Абрамова очевидное.       Ее янтарные глаза с возбужденными колодцами зрачков полубезумно и влажно поблескивали в свете заката, ее каштановые волосы выбились из резинки и рассыпались по костлявым плечам, и вся она...       Дементьев не мог прекратить смотреть на нее – такая наивная, совсем еще ребенок, угловато-острая, такая временами раздражающе эгоистичная и капризная, абсолютно без тормозов и настолько прекрасная в ярости, что аж дыхание перехватывало.       Дементьев снова склонился над ней, как перед божеством.       Добровольно.       Вновь ощущая внутри себя что-то очень похожее на церковный трепет.       И это неправильно. Отвратительно. Нездорово.       Но уже плевать.       Девочка послушная. Девочка не задавала больше не тех вопросов, не лезла туда, куда ей сказали не лезть.       Девочка, неизменно из раза в раз промахиваясь, легко целовала его в уголок рта. И Дементьеву нравилась ее естественность и отсутствие помады на губах – она никогда не оставляла никакого липкого блеска отпечатками на коже, словно меткой собственности.       Девочка периодами лишь заглядывала ему в глаза, упрямо выискивая что-то и, по всей видимости, находила – Дементьев при всем желании не мог спрятать из взгляда на нее темный голодный отблеск.       Дементьев никогда не врал ей, не обещал весь мир и луну с неба, не шептал “люблю”, позволяя себе лишь в редкие дни под особое настроение аморально-порочный вопрос “только моя, правда, Дарья?”. И девочка воспринимала это перевернуто и неправильно, считая это “моя” за своеобразный аналог “люблю”, сильно ошибаясь; “моя” из его уст – всего лишь обозначение собственности, расстановка мест без налета хоть каких-то нежных, светлых чувств и прочего инфантильного дерьма, которым исписаны миллионы тонких страниц бессмысленных книжек романов.       Дементьев чертов собственник. Ему, как и прежде: либо все, либо ничего. Это никогда в нем не поменялось бы.       Он срывал многочисленные “люблю” с ее тонких искусанных губ, принимая сотни этих признаний, а в ответ ничего, кроме лишь насмешливых улыбок в уголках рта.       Но девочка – исключительная, она сама откуда-то брала всё недостающее (несуществующее). Девочка наивная. Девочка на многое закрывала глаза. Девочка совсем не хотела “видеть” его настоящего. Девочка не слышала и игнорировала все то, что могло пошатнуть ее придуманный мирок. И вполне закономерно, что когда-нибудь должна будет заплатить за собственную (перевернутую) сказку.       Настолько светлое и наивное неизменно тянулось к темному и циничному – затертая до дыр аксиома. Которая, возможно, и была настолько крепко связующей их нитью.       Потому что Дементьев не любил ее. Но в противовес очень любил видеть ее улыбающейся и счастливой.       Ему было с ней хорошо. Ему нравилось ощущать собственную тягу к ней, на грани нездоровой нужды, почти зависимости, грязной и аморальной. Нравилось чувствовать, как девочка плавилась в его руках, как дрожала и знать, что такая она только с ним. Это эгоистично чесало самолюбие, приносило не слишком правильное, но наслаждение.       Дементьев эгоист. И его вполне это устраивало. Ему нравилось позволять любить и боготворить себя. Нравилось чувствовать, как девочка любит.