Рождественские бабочки

      Мир напевал на все лады, языки и тональности «Merry Christmas», переливался красно-золотыми огнями, пах хвоей и словно издевался, преувеличивая своё искусственно созданное хорошее настроение. Среди серости городской зимы яркие цвета выглядят вычурно и неестественно, словно картину рисовал дилетант, ничего не понимающий в цветовой палитре.       Мир, звеня фальшивыми колокольчиками, сигналил о том, что прошёл уже год. Целый год.       Мир напоминал о том, что вот-вот начнётся новый отсчёт, новый день, новый год жизни, жизни, которая едва ли лучше смерти.       Я отошла от окна и задёрнула шторы, чтобы не видеть переливающийся огнями город. Всеобщая радость болью отзывалась внутри.       Чужая. В этом мире я чужая. И назад меня никто не примет.       «Он был мягким и уютным, как плед. Плюшевым и таким милым, что во всём Раю не сыщешь никого теплее. Ангельское неискушённое сердце нырнуло в пучину человеческого очарования и… утонуло.       Когда Старейшины приказали вернуться на Небеса, разлука с ним была подобна смерти. Ни райские кущи, ни диковинные животные, ни попытки достучаться до истинного предназначения не давали результата. Всё естество стремилось туда, на грешную грязную землю. К нему.       Каждый прожитый с ним день — чудо. Его улыбка, смех, смущение, недовольство будили в груди стаю бабочек, сотканных из нежности и любви.       Любовь… Ради неё ангел отказался от сущности, от предков, от имени и миссии.       Жизнь на земле была чужой, непонятной, серой, но когда открывалась дверь, и он приходил с работы — сердце озарялось миллионами лампочек, и хотелось парить, дышать и жить!       Но он снова уходил — и мир гас, погружаясь в сумрак ожидания…       А Небеса своих не оставляют. Приходилось часто переезжать, всё реже и реже выходить из душной квартиры, меньше смотреть в окно, чтобы собратья не подхватили под белы рученьки и не забрали домой насильно.       Крылья, белоснежные роскошные крылья с каждым прожитым на земле днём теряли цвет и тускнели. Сила таяла, и тело слабело, отдавая всю энергию на поддержание ангельской сущности.       Однажды он принёс фолиант из библиотеки. Старая и обшарпанная книга отозвалась дрожью на кончиках пальцев. Тот, кого сердце боготворило, ткнул в страницу с обрядом и предложил выход. Он устал прятаться и скитаться, он хотел осесть и перестать бояться. Он обещал позаботиться, обещал, что больно не будет, он клялся, что это единственный вариант, который его осчастливит, и наступят светлые дни, в которых они будут вдвоём, в любви и нежности, надо только… отрезать крылья. Вместе с ними исчезнет ниточка, связывающая ангела и Рай.       В день солнечного равноденствия за городом, в поле из васильков и ромашек он лично сделал несколько обезболивающих уколов в её беззащитную перед ним спину и лишил ангела связи с Небесами.       Вместе с ней он плакал над пеплом, в который превратились крылья. Вместе с ней он обещал пережить эту потерю. Вместе с ней…       Но человеческое сердце оказалось непостоянным.       Под Рождество он пришёл домой немного пьян, упал на колени и признался, что уже несколько месяцев влюблён в другую. И та, другая — обычная девушка без тяжести невидимых крыльев за спиной. Она — коллега и понимает без слов, а он устал жить в квартире, заполненной бабочками нежности и любви, ему хотелось покоя, вкусного ужина, женщины в постели и периодических ссор, которые лишь оживляли бы его жизнь.       Понятливое ангельское сердце, словно отрезанные крылья, рассыпалось пеплом от боли.       И отпустило.       В квартире, что он благодушно оставил ей, больше не живут бабочки — она убила каждую, медленно, со слезами. Крылышко за крылышком отрывала у своей любви, чтобы уничтожить её окончательно и не вздрагивать каждый раз, когда слышит шаги на лестнице.       Квартира погрузилась в полумрак. Сколько бы ни включала свет, тьма, гулкая и сосущая тьма шла из неё самой…»       И сегодня весь мир поёт и переливается, кричит и смеётся в лицо: «Он ушёл от тебя год назад. Прошёл год, как за Чонином закрылась дверь».       Напарница просила в Рождество поменяться сменами. На праздники у неё собирались дети и внуки, стол должен ломиться от блюд, и каждому ещё предстояло выбрать подарок. Уговаривать пришлось недолго. Что есть праздники для одиночки?       Продуктовый магазинчик, который в будние дни практически пустовал, в канун Рождества ломился от покупателей. Обычно занятые на работе люди старались наверстать упущенное и приносили, наверное, всю годовую прибыль за один этот день.       — С Рождеством, девушка! — поздравляли покупатели, получая праздничную скидку. — Будьте счастливы!       Едва первые звёзды зажглись на небе, магазин опустел — пришло время семейных ужинов, поздравлений и тёплых объятий. Поёжилась, пряча озябшие пальцы в рукава огромного свитера Чонина. После того дня солнечного равноденствия постоянно мёрзла, словно внутреннее отопление раз и навсегда перегорело.       Погрузившись в невесёлые мысли, не заметила, как в магазине появился ещё один запоздавший покупатель. Он задел рукавом пуховика витрину с конфетами, и яркая россыпь щедро украсила скучный кафельный пол.       — Ах, растяпа! — покупатель присел, чтобы собрать их, но в узком проходе зацепил подолом полочку с упакованным печеньем.       Пришлось выйти из-за прилавка.       — Не трогайте, я уберу.       Из ворота белого пуховика показалась перекошенная оранжевая шапка с помпоном, которая настолько сползла на глаза, что виднелся только кончик носа и сложенные буквой «о» губы.       — Нет-нет, я сам, — губы упрямо поджались, и его руки заелозили по полу.       Плохо ориентируясь в пространстве из-за надвинутой на глаза шапки, он смахнул на себя несколько пачек чая и ёлочную звезду, что застряла у него за шиворотом, как будто он прятал под курткой рождественскую ель.       — Пожалуйста, пройдите к кассе, — устало вздохнула я, пристраивая упаковку чая на полку.       — Сейчас-сейчас, — не унимался он, разрушая больше, чем восстанавливая.       — Прошу, оставьте в покое имущество магазина. Разве вы не торопитесь? Берите, что хотели, и проходите к кассе.       Замучившийся барахтаться в конфетах покупатель подхватил подмышку бутылку шампанского и связку мандаринов, поправил оранжевую шапку, демонстрируя смешливые, но виноватые глаза, и направился к кассе.       — Слон в посудной лавке — моё второе имя, — представился он, протягивая пластиковую карту. — Можете с меня процент взять за причинённый ущерб, — улыбнулся покупатель.       Я выглянула из-за его плеча — ничего не сломано, конфеты можно и собрать.       — Ничего, это случайность, — протянула карту обратно. — С Рождеством.       Забирая карту, он прикоснулся к моим пальцам и поёжился:       — Замёрзли? Что у вас тут, — он огляделся, — батареи не греют?       Вежливой улыбкой я хотела показать, что разговор окончен, но в дверях показался ещё один покупатель, и моя улыбка застыла на лице. Мышцы парализовало от напряжения.       — Я надеялся застать тебя здесь, — выдохнул человек, которого я надеялась никогда в жизни больше не встречать.       Чонин уверенно зашагал ко мне, поднимая в душе умерщвлённые тельца бескрылых бабочек.       — Нет, прошу… — отшатнулась, упираясь спиной в прилавок с мелочами. Холод, что стал моим верным спутником, устремился от пальцев вверх, обнял плечи и дунул в шею, посылая озноб по всему телу.       Покупатель в оранжевой шапке встрепенулся и перекрыл Чонину дорогу.       — А вы, простите, кто? — он упёр в бока бутылку шампанского и связку мандаринов и сурово посмотрел на высокого припозднившегося покупателя.       — Я? — опешил Чонин. — Я её… — он запнулся и вопросительно посмотрел на меня.       — Уже никто, — шепнула я еле слышно, но заступившийся за меня парень услышал.       — Чувства угасли, — он шагнул на Чонина, — ловить тут больше нечего, — продолжил теснить его к выходу.       — Я хочу поговорить с тобой! — крикнул Чонин, пытаясь обойти защитника в пуховике. — Я скучал! Я хочу… я хочу вернуться!       Каждое слово этим голосом — родным и таким далёким, как гвоздь в деревянную крышку гроба — глухо и отчаянно.       Защитник обернулся ко мне, и видимо у меня было такое испуганное выражение лица, что он самостоятельно сделал выводы и выдал предельно ясно:       — Это моя девушка, чувак! Ты свой шанс упустил, проваливай, — настойчиво ткнул Чонину в живот бутылкой шампанского.       Чонин запнулся на пороге и смерил парня напротив удивлённым взглядом.       — Это ведь не правда? — перевёл взгляд на меня.       А холод уже пробрался под рёбра и дышал на сердце, грозя заморозить и убить прямо здесь, в крохотном магазинчике за кассой.       — Давай выйдем и разберёмся по-мужски, — растерявшийся Чонин вмиг оказался на улице. Дверь звучно захлопнулась, оставляя меня и холод.       Ноги подкосились, и я опустилась на табуретку, утыкаясь лицом в кассовый аппарат и скрывая лицо густыми длинными волосами.       — Кх-кх, — раздался над головой привлекающий внимание кашель. — Пробейте мне ещё пластырь, пожалуйста.       Рядом топтался тот самый покупатель, вот только теперь губа его припухла слева и кровоточила.       — Ударил? — выдохнула я, не припоминая за Чонином подобную агрессивность.       — Нет, споткнулся и прикусил, — отмахнулся парень и положил передо мной упаковку пластырей с рисунком жёлтых утят.       — Там есть без рисунка, телесные, — предложила автоматически.       — Я видел, но эти прикольнее, — и улыбка широченная.       Люди странные, непредсказуемые и взбалмошные, думала я, глядя вслед удаляющемуся белому пуховику и подрагивающей от шагов оранжевой шапке. Лучше не иметь с ними ничего общего и жить по принципу магазина: взял — заплати — получи сдачу — на выход.       Чонин ждал у подъезда. Пританцовывал от холода, как всегда одетый слишком легко, словно на улице не зима вовсе — ни шарфа, ни шапки. Увидел меня, застыл в нерешительности, а потом сделал шаг вперёд. Вот так просто, после года тишины, после тысячных похорон трепещущих бабочек он смотрит в мои глаза и ждёт ответа. А мне жаль до паники, что я — не бабочка, что я — трусиха ещё жива и смотрю в ответ не в него, а в себя будто, в себя прошлую, в себя с крыльями…       — Запутался совсем, — выдохнул он облаком, — скучал очень, — опустил голову, и пальцы мои помнят мягкость его волос, — я верил, что ты помнишь, и надеялся, что ждёшь.       Ждала ли? Первые триста часов точно ждала, как верная псина в коридоре на коврике. Ждала ли сегодня? Нет.       Осадок из мёртвых бабочек подступает к горлу. Прощение — это слово красиво лишь из уст бесстрастных ангелов. Откуда в людях берётся смелость? Хочется сползти к его ногам и прошептать: «Забери меня всю, до конца, зачем ты оставил пустой сосуд?» Перед ним — не бескрылое тело, не брошенная девушка, а раздавленная бабочка, которая устала быть в рамочке за стеклом.       — Эй, парень! Я неясно выразился? Ты на мою девушку претендовать не можешь! — откуда-то появляется разъярённая оранжевая шапка, размахивающая начатой бутылкой шампанского. — Ты что нам тут настроение портишь? Проваливай!       — Да ты серьёзно? — поморщился Чонин. — Кто этот клоун?       И мне нечего ответить. Мне хочется домой, в глубину полумрака, желательно забиться в угол дивана, зарыться под плед и отключиться тревожным, вздрагивающим сном, но у Вселенной другие планы. Мы с Вселенной ни разу не подруги.       Парень в оранжевой шапке бесцеремонно влез между мной и Чонином, заслоняя своей белой спиной меня от прошлого. И только когда глаза больше не видят того самого, я делаю полноценный вдох, обнаруживая, что задерживала дыхание.       — Сегодня Рождество, парень, праздник у людей, — продолжала оранжевая шапка. — Ты не можешь вот так всё испортить. Не по-людски это, понимаешь? Хотел поздравить бывшую? Надо было СМС прислать.       Слово «бывшую» полоснуло по сердцу.       — А если вздумал осчастливить её своим возвращением, то, — парень обернулся ко мне, прищурился, внимательно вглядываясь в моё лицо, и выдал: — что-то не вижу я особого счастья. И это естественно, ведь она не одна, у неё есть я, — он гордо выпятил грудь.       Бойкая оранжевая шапочка по-хозяйски подхватил меня под руку и потянул к дому.       — Какой подъезд? — шепнул и, дождавшись кивка вправо, уверенно направился к моему подъезду.       Нестерпимо хотелось обернуться, так сильно, что затылок зудел и сводило шею.       — Нельзя, — шипит провожатый, догадываясь о моих мыслях. — Это тактика такая. И ты не могла бы уверенней передвигать ногами, а то я тебя практически несу.       А он там, за спиной. Какой? Растерянный? Злой? Обиженный? Мне важно знать, так важно, словно я ради этого умирала целый год.       Не сдержалась — вырвалась из чужой хватки и обернулась.       Между нами шагов двадцать, но на самом деле гораздо больше. Разве вы, люди, не в ответе за тех, кого приручили? Признаю себя комнатной зверюшкой, которая одичала в отсутствие хозяина. Хочу ли я назад, в эти руки? Хочу ли, чтобы после другого тела они касались моего? Хочу ли смотреть в эти тёмные глаза и ежесекундно сомневаться в чувствах напротив?       — Я не хочу, — ответила вслух. — Я не хочу! — произнесла громче, видя, что это причиняет ему боль. Но эта боль не сравнится с моей, никогда не сравнится.       — Не приходи больше, — свинцовые губы двигаются с титаническим усилием. — И будь… будь счастлив.       Человеку-пледу горько и тоскливо, я вижу это в изломе его бровей, но мне не жалко. Это не та нежность, которую я когда-то встретила и за которой сбросилась с Неба, это совсем другой человек, пусть и с тем же самым лицом.       — А ты молодец, — восклицает за спиной оранжевая шапка. — И вот на этом моменте надо эпично уходить, — дергает за пальто и направляет моё одеревеневшее тело в подъезд. — Какой номер квартиры?       Бэкхёну в моей квартире не нравится. Мне всё равно, но он без конца возмущается, что:       — Слишком темно!       — А где подушечки?       — И телика нет?       — А комп?       — Тут не хватает коврика!       — Кто пьёт из серой чашки?       — Твой холодильник пуст! Ты забыла, что сегодня Рождество?       Праздники для меня — пустой звук, но для него это почему-то важно, и он тянет из коридора начатую бутылку шампанского и мандарины.       — Ну и что, что ты их не отмечаешь. Зато их отмечаю я, — безапелляционно заявляет он и разливает по кружкам алкогольные пузырьки.       Бэкхёна много, его очень много. Он словно солнечный свет, что проникает во все щели моей тщательной закрытой решётками тюрьмы. И я растеряна, потому что не знаю, как его выгнать, как объяснить, что это всё не нужно. А он словно нарочно не позволяет даже слово вставить, трещит без умолку, заставляет меня двигаться, ходить, улыбаться. На улыбке у него просто сдвиг какой-то — из кожи вон лезет, лишь бы добиться её. И ему интересно всё на свете — и почему-то я. Думает, наверное, что подобрал дворнягу на улице и теперь выхаживает обездоленное животное.       Шампанское заканчивается быстро, но мандарины ещё быстрее. Бэкхён готов сорваться за добавкой, но мне до паники не хочется оставаться одной. До рассвета чуть больше часа, в моей квартире ещё недавно чужой человек, и возможно всё дело в пузырьках шампанского, но дышать уже легче.       Алкоголь действует на Бэкхёна убойно: он постоянно смеётся, шатается при ходьбе и обещает рассказать мне такую историю, от которой я упаду в обморок, но замолкает, прикусив язык. Впрочем, он тут же начинает смеяться, потому что в этом огромном свитере с чужого плеча я выгляжу нелепо, и ему срочно нужен чай, пока он не пошёл пьяным знакомиться с соседями — это его фишка.       Чашку стоило поставить перед ним на стол, а не давать в руки. Он взвизгивает, расплескав на себя кипяток, и начинает метаться по комнате, стягивая на ходу свитер. Красное вязаное недоразумение с огромными мультяшными оленями приземляется на пол, следом идёт белая футболка, на которой тоже расползалось коричневое пятно.       Бэкхён покрывается мурашками — и трезвеет.       Смотрит на меня в упор, заставляя сморгнуть и потупить взгляд.       — Хочешь, я покажу тебе кое-что? — заговорщицки шепчет он.       И, учитывая, что он стоит в одних джинсах, я отрицательно качаю головой. Но слова «нет» для Бэкхёна не существует в принципе. Что за глупое сочетание звуков, считает он, совершенно бессмысленно.       — Ты только не кричи, ладно?       — Не надо…       Он поворачивается ко мне спиной и просит:       — Посмотри, пожалуйста, потому что самому мне не видно.       И я бросаю взгляд на его спину.       И застываю с приоткрытым ртом.       Рука непроизвольно тянется к чужому телу, и пальцы невесомо касаются одного из двух розовеющих шрамов.       Когда-то давно здесь были крылья…       Пальцы цепляются за край Чониновского свитера и тянут вверх, обнажая моё тело, тут же покрывающееся дрожью. Мне жизненно необходимо ощутить эту сопричастность. Я не одна такая, не одна!       — Смотри! — требовательно разворачиваю его к себе. — Смотри! — поворачиваюсь спиной.       И плачу. Потому что утрата моя больше всего этого мира. Но я не одна такая располовиненная, есть и другие ангелы, совершившие ошибку.       Я ждала восклицаний, всхлипов…       Но не чужого тепла.       Своей грудью он закрывает мои шрамы. Ощущение горячей кожи заставляет вздрогнуть.       — На одну секунду там, в магазине, я подумал, что ты такая, как я, на одну секунду, — шепнул он в затылок. — Тебе было тяжело…       Прорвавший внутри источник кровоточит солёным и капает с подбородка.       — Люди живут без рук и без ног, — тихо продолжал Бэкхён, не дотрагиваясь до меня руками, и только прижимаясь к моей спине, словно пытался закрыть мои шрамы от мира. — Люди живут без души и даже без мозгов! А мы живём без крыльев. Это инвалидность, но не смертельная, нет. Мы совершили ошибку, но это не повод отказываться от жизни. Уверяю тебя, она удивительна! Хочешь, я научу тебя жить? Не хочешь? Ты знаешь, что слово «нет» звучит совершенно по-идиотски? Зато этого хочу я.       В груди раздаётся глухой удар, и ещё один, ещё… Под рёбрами трепыхается прохладный воздух, и от этого так щекотно. Ощущение почти забытое, старательно спрятанное и закрытое.       — Моё сердце отчего-то забилось быстрее, — задумчиво озвучил своё состояние Бэкхён.       Мне страшно, я через это уже проходила. Но процесс пошёл. Вселенная довольно потирает ручки.       Во мне, внутри, там, в заросшей чаще из тёмных обид, разочарований и боли…       … расцветают бабочки.