Это было не раз, это будет не раз В нашей битве, глухой и упорной: Как всегда, от меня ты теперь отреклась, Завтра, знаю, вернёшься покорной.
Но зато не дивись, мой враждующий друг, Враг мой, схваченный тёмной любовью, Если стоны любви будут стонами мук, Поцелуи — окрашены кровью.
Николай Гумилёв
После встречи с Легатом Пропретором и утверждения им нового пути вспомогательного легиона, Аргос решил наведаться к Цезарю. На собрание к Агеласту пришлось вырядиться по уставу, поэтому сейчас при каждом шаге доспехи звучно гремели, оповещая всех о прибытии Легата в дом Юлиев. На бедре тяжело качался гладиус, на локте лежал шлем с алым оперением, остриженные перед долгой дорогой волосы забавно топорщились на прохладных порывах ветра, гуляющих в открытых коридорах большого дома. На плечах была закреплена тяжёлая волчья шкура, дарящая тепло в лютые холода. Аргос спрашивал у Тэлио: «Что бы сказал Арэ?» И сам сейчас себя об этом же спрашивал. Римские знаки отличия казались ему камнями, тянущими на морское дно, хотя прежде были причиной для какой-никакой гордости. С момента спора, пожелания смерти они с либертом так и не поговорили, не встретились. Аргос быстро поборол обиду. Ему такое показалось глупостью уже следующим утром. Но остатки гордости велели подождать чужого шага навстречу. Поэтому сам он в храме Либертас так и не появился. Ему снова стали сниться сны, только теперь красный мак из поля обратился одиночным бутоном, что преследовал без устали, мелькая на периферии яркой искоркой. Декорации менялись ото сна ко сну. То это был Рим, то неизвестные леса, кровь, крики детей, взрослых. Самый страшный, после, наверное, того, где Аргос оказался свидетелем смерти двух любовников, был сон о бесконечной дороге боли. Такие яркие чувства казались слишком реальными. В этом сне Аргос петлял по тёмной улице, хватаясь за грязные стены, бесконечно больно тянуло в затылке, а всё тело горело не то агонией, не то усталостью, не то всем вместе. Легат проснулся в поту, а Рема, сидящая рядом, снова сказала, что он кричал во сне. А потом во снах появился Тэлио. Только теперь он был ребёнком, маленьким мальчиком с глазами взрослого. В такие моменты Аргос наблюдал со стороны, пусть и был в своём теле, но сам собой не владел, говорил не те слова, и думал иначе. И всё запоминал. На утро прежде туманные участки памяти становились яснее. Правда, под вопросом оставалась вера в правдивость этих воспоминаний. Ведь всё то, что видел Аргос, могло быть и навязанным восприятием прошлого, кое он успел впитать в себя от множества разговоров с другими людьми. Прокесс продолжал назначать встречи в театре. Со временем Аргосу даже понравилось чужое общество, ведь молодой хозяин терм был остёр на язык, умён, в меру холоден и дружелюбен. Учитывая то, что ровно те же качества (исключая два последних) так привлекали Легата в оракуле, подобный исход был вполне ожидаем. Книжка из крокодиловой кожи попала в руки Прокесса намедни. Он пролистал несколько страниц с восторженной ухмылкой и вернул вещь Аргосу, сказав, что язык написания ему незнаком. — Его мысли были драгоценны. Планы завоевания и переворота, прошлого и будущего. Ты должен понимать, Легат, что прежде ты может быть и был рядовым легионером Рима, но это звание имело вес лишь в Империи. О причастности Прокесса к происходящим тёмным делам, было ясно сразу. Он этого не скрывал. Постепенно шумиха вокруг него и других молодых доминусов утихла, а суд постановил, что для обвинений недостаточно слухов среди народа. Был ли прежде Прокесс лично знаком с Арэ — тоже непонятно. У Легата имелось основание в этом сомневаться из-за их разницы в возрасте. Всё-таки одного «дурного» ребёнка хватило бы с достатком. А другой, наверное, просто появился в рядах сопротивления немногим позднее и мог лишь слышать о его предводителе. …Возвращаясь к визиту Аргоса в дом Юлиев, следует уточнить его цель. Все прошедшие дни Легат пытался разобраться в противоречивом потоке информации, жертвой которого ему пришлось стать. Отсюда он вынес несколько вопросов, которые хотел задать лично Цезарю. Хотел смотреть в чужие глаза, получая ответ. Хотел… правды, а не туманных изречений на тему борьбы Империи за право называться великой и непобедимой. Ближе к покоям Цезаря пахло до странного знакомыми маслами. Возможно, судьба решила притянуть то, что хотело оттолкнуться. А может, Тэлио был здесь недавно, но уже ушёл, оставив неясный след своего присутствия. Но Император был один. В его покоях царил приятный полумрак, горели свечи и слышался негромкий шелест папируса. Цезарь сидел в своём кресле и перебирал свитки, он даже не сразу заметил Аргоса. А когда заметил, то отложил всё, что было в его руках, на стол и откинулся на спинку, обратив уставший взор на нежданного гостя. — Не был готов к твоему визиту, сын. Признаюсь честно. — А я, наоборот, успел к нему подготовиться. — Дерзок и решителен, да? Как у Тацита. — Цезарь усмехнулся. — Сейчас ты совсем не столь же растерян, каким я нашёл тебя в библиотеке. Обнаружил другой источник необходимых знаний? Аргос сел в кресло аккурат напротив Императора. Отца и его названного сына разделил дубовый стол. На деле было похоже, что меж ними пролегла целая пропасть. — Нашёл. Оказалось, количество этих источников не то чтобы ограничено. — Не мудрено. У тебя, без сомнений, получилось поставить на своё место других людей, способных продолжать твои же начинания. Даже если ты забыл о них. — Это Цезарь сказал уже в кулак, заходясь приступом кашля. — Мне нужны ответы, — заявил Аргос, подперев голову кулаком. — Не буду обещать, что смогу дать их все. Хотя бы по причине того, что множество твоих личных дел, мне были неизвестны. — Хватит и того, что было известно. — Тогда спрашивай.***
— Тэлио, подойди. — Не просьба. Указ. Чернявый мальчишка подрывается с места, хвостик его собранных на макушке волос весело подпрыгивает, когда он резко останавливается рядом с тем, кто окликнул его. — Идём. Твой отец говорил, что ты не ладишь с лошадьми, но это не годится для того, кто хочет стать воином. Мальчик закрутил головой и испуганно попятился, как только услышал из уст Аргоса слово «лошадь». — Я буду воином, который справится и без лошади! — выкрикнул Тэлио чётко и разборчиво, даже не запнувшись. Аргос попытался ухватить его за тонкую ручку, но тот умело вывернулся и снова принялся пятиться назад. Они так и замерли на выходе из дома. Со спины раздались осторожные шаги, а потом Рема, взъерошив непослушные тёмные кудри мальчика, обратилась к названному мужу: — Ты и сам знаешь, почему он их боится. Оставь его. — Где это видано, чтобы будущий мужчина лошадей боялся! Скинула однажды со спины, что с того? Другая не скинет. Шишки и шрамы только украшают. Рема покачала головой. Она держала одну руку на своём большом животе, а другой обняла Тэлио за плечи. Тот сиротливо прижался к её боку и зыркал на Аргоса своими огромными глазами. — Он ребёнок. — Он больше не может им оставаться. У него нет права бояться и плакать, потому что в любой момент Цезарь может отказаться от своих слов. — Ты вынуждаешь его выступать перед сенатом, говорить ужасные вещи… Неужели этого недостаточно? У Аргоса не было желания церемониться и разводить споры с женщиной на сносях. Поэтому он снова попытался поймать Тэлио за руку, едва её не вывернув или даже не сломав в процессе. Мальчик откровенно заревел, заупирался ногами, ухватился пальцами другой руки за тунику Ремы, потянул её за собой. — Аргос! — крикнула та. — Оставь его, отпусти! — Самому не стыдно, за ней прятаться?! Пойдём. Я буду рядом. Ты будешь не один! — Арэ, отпусти! Арэ… — как не слышит и лепечет навзрыд, повторяя прозвище, которое сам и выдумал. …Аргос проснулся, сел в постели. Снова. Это имя преследует везде. Чужое и своё. Одномоментно. Рядом ворочается Рема, отвлекая от тяжких мыслей. Раньше её снов он боялся больше, чем своих. А ныне эта «лярва» (прошлого, а не будущего) не оставляла его самого. За что Тэлио так любил Арэ, если тот лично ломал его под свои желания и нужды? Заставлял быть сильнее, заставлял смотреть страху в глаза, даже если Тэлио был тогда совсем ребёнок!.. А может быть, именно поэтому и любил именно его сильнее? Раз вырос под стать своему Арэ. — Что такое? — тихо спросила проснувшаяся Рема. — Спи. Аргосу спать не хотелось уже давно.***
Из покоев Цезаря Легат вышел опустошённым. Все его силы, скопленные перед отъездом резко иссякли. Ноги несли в сторону выхода к тому самому нарочито забытому саду, к лесу, спуску с холма. Так много и мало здесь успело случиться. Так спокойно было душе, когда нога ступила на тропу, ведущую в сумерки леса. И эти сумерки обняли, утянули за собой. Пусть бы мифические твари сожрали Аргоса — он был бы рад сейчас избавиться от груза собственного прошлого и настоящего. Последняя ночь перед отбытием на новую войну стала бы, в самом деле, последней… К месту пришлась волчья шкура, которая грела на прохладных и влажных лесных ветрах. Аргос закутался в неё и брёл по ниточке тропинки, не осматриваясь по сторонам. Ему это было и не нужно. Он, как и целое лето назад, прекрасно слышал осторожные шаги позади себя. Хищник выслеживал жертву, но нападать не спешил. Аргос остановился и устало попросил, смотря в тёмную пустоту: — Прошу, помоги мне. Даже если не хочешь знать и видеть. Можем даже подождать, когда совсем стемнеет, и… Слова рвутся точно тонкий папирус, обрываются вместе с дыханием. Со спины под тёплую шкуру пробираются тонкие руки и обхватывают поперёк торса, спрятанного под доспехом, лишая права выбора. Запах цветочных масел занимает лёгкие до края. «…и тогда ты меня не увидишь», — не успевает сказать Аргос. — Прости, — говорит Тэлио тихо, а потом отпускает. Легат не один мучается от подступающего чувства пустоты. Времени почти не осталось. А разлука вернулась слишком скоро, и на этот раз им обоим было что терять. Обернувшись, видит перед собой осунувшееся лицо, и глаза с большими чёрными зрачками. Темнота или мак? Какая разница? Но очередной приём был на днях, поэтому возможно всё. Иды… или что там ещё, какие причины для встречи с Либертас? Маковых слёз?.. Арэ выдумал чужую веру, будто возомнил себя одним из божьего пантеона. Аргос в Богов не верил. А в себя верить ещё не научился. — За что ты извиняешься? — Не уходи. Говорят на разных языках. — Ты сам меня прогонял. Желал, чтобы лучше я умер, чем ты продолжал видеть меня. А сейчас просишь обратное? Тэлио, будто сломавшаяся веточка, падает на колени, опускает к груди голову. На нём не звенит золото, вновь эта обнажённая искренность (её вид?), прикрытая тонкой туникой. И как не мёрзнет экий гордец? Ах, да. Он же носит в себе огонь… — Поднимись. Тебе не идёт склоняться пред кем-то, кто не ведает о будущем. — А если ты и есть будущее? Аргос усмехнулся. Чему верить? Кому? — Завтра ты снова скажешь, что я тебе не нужен. Ты всегда так делаешь. Не поднимая головы, Тэлио заговорил: — С самого рождения мне снится сон, который никогда не меняется. В этом сне я один посреди развалин Рима. Так тихо. Там ужасно тихо, Аргос. Мне страшно. У меня дрожат руки. А потом приходишь ты… Ты или Арэ — я не знаю, ведь у вас одно на двоих лицо. И я не могу тебя потерять. Кем бы ты ни был. — Такое чувство, что этот сон пришёл к тебе лишь сегодня. Иначе, какой смысл прогонять прежде? Тэлио вскинулся, подскочил на ноги. Вот теперь он был похож на себя. — Ты делаешь это нарочно. — Злишься, что это делаешь не ты? Закусив губу, либерт отвернулся, закрылся, оброс шипами. Но Аргос решил — перебесится. Коли пришёл мириться, просить прощения, то должен быть готов встретить ответную обиду. Заслужить, в конце концов, своё прощение. И пусть Аргос сам начал с просьбы о помощи. Рубикон их последнего разговора всё ещё не пройден — чтобы о нём забыть. И простить… Урок не усвоен? Предстоит работа над ошибками, и придётся опустить гладиус вместе с гордо поднятой головой. — Прости, — повторяет тихо. — Я не слышу. — Арэ! — Этот вскрик для них обоих стал неожиданностью. — Сколько раз я говорил, что не желаю тебе зла? Что нуждаюсь в помощи, а не осуждении за вечные вопросы? Ты меня не слышал. По какой такой причине я должен взять и услышать тебя? Человеческие отношения, будь то вражда или дружба, семейные узы, любовь — это обоюдоострое оружие. Ударяя, готовься получить удар в ответ. — Удар от близкого человека? — О Тэлио, лишь только близкий человек может нанести самый сильный удар. От врага ты ждёшь этот удар заочно, потому он ранит лишь отчасти. В этом и заключается вся трагедия любви. Либерт помолчал. Сумерки темнели вокруг них. Зато большие глаза сверкали даже впотьмах. Аргос склонил голову к плечу в ожидании и вместе с тем — в любопытстве. Интересен был следующих ход умелого игрока. …Но всё же этот ход — не ход в латрункули, который можно предположить опираясь на изученное вдоль и поперёк игровое поле. — Это я запомню, — всё-таки ответил Тэлио. Вечер только начинался.***
— Где мы? Тэлио повернулся в профиль, опустил ресницы, взмахнув ими, поднял взгляд на Аргоса. В волчьей шкуре, которую Легат снял с себя, мальчик выглядел ещё более диким, чем без неё. Буквально мифическая амазонка — с претензией на мужественность. Пока они шли дальше в лес — по наводке оракула, стемнеть успело до того, что можно было идти на ощупь, норовя врезаться в любое дерево или переломить хребет, свалившись в яму. Но здесь было светло. Где? Берег озера серебрился в лунном свете, и когда Аргос и Тэлио вышли к воде, их глаза видели так, будто вокруг растянулся яркий солнечный день. Только то было не золото солнца, а серебро таинственной луны. Под тенью раскидистой ивы притаилась одинокая ротонда и чуть поодаль можно было разглядеть белокаменные руины, разбитую колоннаду, поросшую бурьяном. — Тэлио? — Здесь должен был стоять храм. Храм, который несколько десятков лет назад повелел строить Цезарь. Но потом он передумал, и теперь про это место мало кто может знать. — И чей это был храм? Тэлио не ответил и прошёл ещё, что спокойная озёрная вода почти коснулась его стоп, обутых в сандалии на тонкой вязи. В тиши играла песня цикад, шелест листьев на лёгком ветру, пение невидимых глазу лягушек. Поэтому когда либерт заговорил, его тихий голос будто стал частью природы, и не было смысла повышать его громкость, чтобы услышать: — Храм в честь богини любви. Но не той, которую зовут Венерой. — Что это значит? — Ты хотел правды. Разве ты не получил её сегодня в покоях Цезаря? Аргос сделал несколько шагов в сторону Тэлио и почему-то замер на месте. Что-то удержало его, не подпустило ближе; болью ударило в виски. Тэлио продолжал: — Ты говорил, что не знать своё прошлое хуже, чем знать, пусть даже оно приносит боль. И ты не верил мне, раз так хочешь всё вспомнить… — Не верил? — Слова «оно тебя сломает» — тебе о чём-то говорят? Я хочу вернуть Арэ таким, какой он был. А он был готовым к любой правде. Ты другой, Аргос. Даже если иногда вы с ним похожи и смотрите одними глазами… Боги забрали у тебя память не просто так. Если так случилось, стоит принять свою судьбу и жить дальше. — Тэлио, это были не Боги! Арэ нарвался на проблемы, он ввязался в войну, в политические игры и пал их жертвой! Пал жертвой людей, а не Богов! А свою судьбу я хочу вершить сам, не принимать чужую волю. О ломкости моей не стоит переживать — проще раскрыть уже все тайны и решать, что с ними делать, а не продолжать молчать! Вспомни! Забудь! Что я должен делать?! — Криком Аргос распугал всё то утончённое единение, воцарившееся вокруг под глазом Нокс. Но ему было плевать. Он устал от тайн. Он просто устал. А Тэлио вдруг решил, что молчать — это благо. И думал так прежде? Хотел уберечь, а на деле лишь измучил своими пытками, где желание и отвращение постоянно сменяли друг друга. — Ты не знаешь о чём просишь. Аргос в мгновение сократил оставшееся между ними расстояние и схватил мальчика за плечи. Пальцы впились в волчий мех, глаза — в чужие глаза. Разум затягивали чернющие зрачки, заполнившие собой радужку. — Я ЗНАЮ! — Он попытался успокоиться, тяжело вздохнул. Зажмурившись наклонился, упираясь лбом в лоб. Цветочные масла не успокаивали. Этот запах никогда не сулил спокойствие. Но Аргос попытался совладать сам с собой. — Тэлио, я прошу… Или мне встать на колени? — Нет. — Этот тихий голос вынудил открыть глаза и посмотреть на его обладателя. — Я буду говорить, только отпусти. Больно. Повторять либерту не пришлось. Тела оттолкнулись. Взмахнув подолом звериной шкуры, Тэлио прошёл к ротонде, поднялся по ступеням и сел в её тени на узкой скамье, местами поросшей мхом. Аргос, провожающий его взглядом, вскоре повторил этот путь за ним.***
— …Твои корни остались далеко от Рима, Аргос. Ты хотел услышать именно это? — Цезарь смерил названного сына усталым взглядом. — И если ты решил, что те далёкие края принадлежат Скифии и Сарматии, то отчасти это действительно так. — Отчасти? Цезарь раскрыл поверх карты Империи ещё одну. Она была меньше размером, но располагала большим масштабом местности — показывала земли далёкие, едва ли ещё изведанные. Во всяком случае в тех краях Аргос — на его оставшейся памяти — бывать не смел. — Вот здесь. Место у Балтийского моря. Город на берегу. Северный, вечно непогожий и холодный. Называли его Венета . Древнее даже самого Рима. Говорят, что он был славен уже тогда, когда пала Троя. Свободный и независимый, полный разных народов и языков. А во главе него стоял — один из множества правителей Скифии и Сарматии — Цезáре, чьё имя было заимствовано у нас в угоду нерушимого союза. …Союза, который пришлось разорвать немногим позднее, чем ты пришёл в этот мир. Столь длинная речь далась Цезарю приступом нового кашля — такой силы, что на платке, которым тот прикрывал рот, проступила кровь. «…Цезáре… это значит много больше, чем титул Цезаря». Что тогда Тэлио хотел сказать этим? Неужто правитель одного лишь города выше по статусу, чем сам Император? Или здесь дело даже не в самих титулах? В том, кто стоит, возглавляя независимый северный город… — И что сейчас с Венетой? — Пала под ударом Империи. Да и соседство с морем до добра не довело. Величие смыло солёной водой и унесло в небытие. Сейчас там остались лишь руины да бедняки, которым некуда больше деться. Холодный голос, что та же морская вода, уносящая людские жизни в свою пучину. И чем же славный город не угодил Нептуну, решившему, как и всегда, играть на стороне Великого Рима? Всего лишь риторика. Аргос подтянул к себе карту, стремясь рассмотреть ближе. — Почему я сейчас здесь, а не на дне морском? — задал вопрос, не требующий обоснования логики. Он не хотел слышать на него ответ, потому что и сам всё уже понял. «Он был Цезáре», — Тэлио говорил это про Арэ. Не римлянин. Не истинный муж Рима. Чужак. Сын иной земли. И наследник её правителя. «Почти тридцать лет назад» был разрушен союз Рима с другими могущественными народами. Как раз тогда Аргос только появился на свет. Как раз тогда… — Ты сын Цезáре, Аргос. И жив ты только потому, что с рождения был заложником Рима. Обещанием ненападения, которое твой отец дал мне! Да простят меня Боги, я не должен был это тебе говорить. Никогда. Но на смертном одре я хочу быть честным. — Что… — Аргос поднял на Цезаря свой потемневший синий взгляд. — Что стало с моим отцом? Долгий разговор о делах Корнелия и Агеласта уже вымотал Императора. И у него не хватило сил даже договорить. Кровь запеклась в уголке сухих губ. На очередной громкий приступ кашля сбежались рабы, медики. Замершего Аргоса оттеснили к выходу. Он смотрел на названного отца и не чувствовал жалости. Что-то внутри сломалось или щёлкнуло. Здесь ему больше не хотелось быть — ни названным сыном, ни братом, ни кем-то ещё.***
— Не верю, что Цезарь лично проболтался. Спустя столько лет сохранения тайны, унёс бы её с собой к Харону… — задумавшись сказал либерт. — Может быть, потому и не унёс. Чтобы легче было идти. Каменная узкая скамья была холодной, а в доспехах было до смерти неудобно сидеть. Но Аргос готов был всё это терпеть, только бы Тэлио продолжал говорить и выглядеть к нему благосклонным. Ночь продолжалась, время спешило к своему завершению. Завтра они проснутся в разных концах Империи. Разлука горчит отчаянием. И всё прежнее недопонимание кажется безумно мелочным — на фоне того, как они по глупости растеряли возможность друг с другом говорить. — Теперь он не кажется тебе благодетелем, приютившим сироту? Раскрылась правда прошлого, и ты стал так легко говорить о чужой кончине. — Глупо таить злость на того, кому осталось немного видеть этот свет. Но сейчас я не могу испытывать перед ним трепет или выражать сочувствие по поводу его нерадостного состояния здоровья. — Ты сам говорил, что надо уметь прощать. — Я много чего говорил. Что же теперь, не менять своего мнения? Тэлио усмехнулся. — Близкие ранят сильнее прочих. И близкие тоже ошибаются. Что бы не делал Цезарь в прошлом, он был тем, кто тебя вырастил. И заменил отца. — Знаешь, чем больше я думаю об этом, тем сильнее мне кажется, что я был способом изощрённой мести. Не ожидал, что ты станешь его защищать. Особенно после того, что случилось с Арэ. Как удобно… убрать того, кто мешается. Сделать из него другого человека. Заставить верить!.. — Аргос сжал кулаки. — Арэ знал, кто он такой. Ведь, так? Не молчи, Тэлио. Иначе, зачем ему идти наперекор хорошему названному отцу и готовить в Империи переворот! — Кулаки разжались, и он закрыл дрожащими руками своё лицо, согнувшись к своим коленям, потеряв выточенную службой осанку. Достойному мужу плакать не положено. Аргос и не плакал. Просто хотел закрыть глаза. Исчезнуть на миг. Вокруг было темно, но этой темноты оказалось недостаточно. И Легату стало так одиноко в собственной растерянности, что, он думал, его прежний мир рушился окончательно, его смывало волнами, точившими даже камень. А потом плеча коснулась чужая рука. И разрушение прекратилось. Аргос уже порывался заточить Тэлио в объятиях. И тогда это был порыв подобный животному инстинкту, что не оставляет выбора. Сейчас же то стало нуждой, необходимостью. И эту просьбу либерт принял, позволяя сжать себя, обнимая в ответ. Он был такой хрупкий под шкурой, но насколько же была обманчива эта хрупкость. Только сейчас, оказавшись вновь под покровом шубы, Аргос почувствовал, что сильно замёрз. От его холодных прикосновений Тэлио вздрогнул, но не отстранился. — Арэ хотел возмездия, — всё-таки ответил либерт. — Но больше он хотел возродить место, из которого его насильно вырвали ребёнком. Возвращаясь туда, он нашёл наш дом. Маму и папу, сестру, меня. «Но ярче всех я помню дом, который находится дальше Рима. Тот дом стоял на берегу холодного моря и мы знали мало тёплых и солнечных дней в году. Но даже так тот дом был самым… родным местом на свете. Пока в нём не появился ты». — Венета. — То, что от неё осталось. — Холодный мальчик из холодных краёв, — усмехнулся Аргос, ткнувшись лбом в чужой висок. — Так вот откуда ты взялся на мою голову. — Будет правильнее сказать наоборот, — в его голосе была отчётливо слышна улыбка. Их объятия не были похожи на желание страсти и пошлости. Это было желание тела получить защиту, потому что жизнь решила обезоружить, лишить этой защиты. Так родители обнимают детей, а дети родителей. Будто в момент потери ориентира чужие руки вдруг смогли бы стать недостающей частью, способной помочь в поиске праведного пути. И они стали. Мистика сего момента была загадкой для Аргоса. Так все легенды описывают редкие случаи, когда один человек находит другого человека — того в ком мир сошёлся клином. Того, кого обещали сами Боги. Может быть, именно поэтому Арэ успел из всей семьи спасти лишь Тэлио? Какие глупости… для воина, что не верит в божескую помощь! — Каждый раз, поверь мне, я не хотел уходить. И тогда, в нашу первую после моего многолетнего забвения встречу, я уходил с верой и надеждой, что встречу тебя вновь. Все мысли целое лето были о тебе. Как наваждение. Мне казалось, что я схожу с ума. А теперь думаю о правильности этого желания. — Тебе неудобно. Позволь? — говорил о другом. Аргос, устало выдохнув, отстранился. Тэлио знаючи расцепил застёжки доспеха лорика мускулата, повторяющего линии мышц груди и живота, а со спины — позвоночника и широкой спины. Легионеры давно носили удобную в использовании лорика хомата , а командный состав оставался верен традициям. Тем более, что подобный доспех придавал Легату пафоса, когда он во всём своём алом одеянии появлялся пред взорами простых людей. Но, кажется, либерту больше нравилась простая туника под доспехом — стало ясно по тому, как он небрежно откинул кирасу в сторону, туда же отправился шлем и гладиус. А потом Тэлио сам прижался к Аргосу, точно котёнок, укрыв их обоих тёплой волчьей шкурой, знавшей множество войн и походов, но не знающей простой и искренней человеческой нежности. Удивительно, что эту нежность знал и умел проявлять Тэлио. — У меня для тебя есть одна вещь, — решился заговорить Аргос спустя какое-то время обоюдного молчания. Он достал из потайного кармана туники свёрток и отдал Тэлио в руки, для чего последнему пришлось отстраниться. — Что это? — Ещё одна часть Арэ, которую я не смогу открыть без тебя. Тэлио нетерпеливо развернул пергамент и с восхищением вцепился глазами в поблескивающую поверхность личной книжки Арэ. Он открыл её, пробежался пальцами по неровным строкам и замер. Снова закрыл. Прижал эту вещь к груди и вздохнул. Аргос услышал в этом вздохе чужую невысказанную грусть. — Это он научил тебя письму. Иначе быть не может. Я долго думал, где еще мог видеть столь странный язык. Знакомый и нет одномоментно. Будто скрещение латыни с чем-то иным — для шифровки или сокрытия тайн! А потом вспомнил свитки в твоём храме, я точно видел там нечто подобное. — Этот язык не странен, Аргос. И он ни с чем не скрещивается. Это просто совершенно другой язык, никакая не шифровка. Он знаком тебе, потому что от него появились все другие письменности и языки, которые мы знаем. Он знаком тебе, потому что ты слышал его с рождения, пока не оказался в Риме. Чистая и первородная речь. — Скажи ещё, что на нём говорят сами Боги. — У каждого народа свои Боги, Аргос. И они говорят на разных языках подобно нам. — А каким Богам служишь ты? Тем, что говорят твоим языком или тем, кого ты просишь дать тебе знание будущего? Тэлио промолчал. — Я хочу знать, — продолжал Аргос. — Ты поможешь мне в переводе или будешь ждать, когда знание чуждого мне языка придёт в мою голову само собой? — Я помогу. — Ты уже видел эту книгу? — Только со стороны. Что Арэ хранил там, я не знаю. Аргос сжал пальцами чужую руку. Он не хотел её отпускать. — Я оставлю здесь человека, которому можно доверять. Он будет отправлять вередария, чтобы мы могли с тобой связаться в кратчайшие сроки, пока я буду на границе. — Дай угадаю его имя, — усмехнулся Тэлио. Он высвободил свою руку из хватки Аргоса и отвернулся. — Прокесс не самый надёжный человек в Риме. — Даже не буду пытаться спрашивать, почему ты назвал именно его. И спорить на его счёт не буду. Тебе тоже сложно доверять, Тэлио. Но у меня нет выбора. И у тебя его нет. Похвально, что ты поддерживаешь оппозицию Арэ. Но ты раб. А Прокесс уважаемый муж, претендующий на власть. Врагов надо держать ближе, чем друзей, слышал о таком? — Тогда ты всё делаешь правильно, — едко подметил либерт. — Потому что друзей у тебя нет, а рядом лишь враги. Аргос позволил этим словам утихнуть в груди, не выпустив наружу ими вызванный гнев. А потом развернул Тэлио к себе, прихватив за подбородок, и сказал, глядя тому в глаза: — Ты мне не враг. Это я знаю точно. — А кто тогда? На этот вопрос ответа у Легата не было.***
Расстались ранним утром. Уходить было, что отрывать плоть от плоти. По пальцам текла горячая кровь — желание остаться. У Тэлио дрожали губы, он не мог этого скрыть, не мог спрятаться под одной из своих многочисленных масок. Он стоял, кутаясь в волчью шкуру, и отводил взгляд. О гладиусах, которые они прежде скрещивали друг с другом, о едких словах, проклятиях и пожеланиях смерти вспоминать не хотелось. Перед глазами мелькало хорошее: дни непогоды, полные новых открытий и слов, красота изящного танца с мечами, звучность музыкального голоса, умелые пальцы перебирающие струны кифары, учёные слова, срывающиеся с губ. Аргос не хотел скрывать того, что юношей он очарован до самых до костей. Опасная красота в огранке обворожительной загадки не оставила ему выбора. Словно Бог — часть небесного пантеона — Тэлио появился перед ним и приворожил сердце с разумом. Теперь его общество было столь желанным, что Аргос совсем не думал о войне, а мысли о предстоящем возобновлении обязанностей Легата больше пугали, чем манили. Если раньше он бежал на войну, принимая её общество с удовольствием. Упивался ей как способом забыться и забыть. То сейчас… она его совершенно не привлекала. «Верни Арэ. Стань им снова. Или умри под руководством Корнелия. На земле под небом чуждых тебе… Богов». — Помнишь, ты говорил, что я должен вернуть Арэ. Или умереть? — Аргос, я много чего говорил, — вздохнул Тэлио, поднимая взгляд. — Человек должен держать своё слово. А не отмахиваться от него. — Вопреки своему поучающе-отеческому тону, Легат слабо улыбнулся. — Этот отъезд нужен и мне, и тебе. Я постараюсь появляться в Риме так часто, как смогу. Постараюсь продвинуться к границам, разделяющим Рим и Сарматию. Нарваться на любые возможные переговоры. А ты будешь переводить книгу. Мудрость Арэ принадлежит тебе по праву. Я лишь прошу помочь мне её… вернуть. — Не говори о себе и нём, как о двух разных людях. — Я думал, что так оно и есть. — Лишь отчасти, — ответил расплывчато, решил не уточнять и опустил взгляд, будто смутился собственных слов. — И ты сам сказал, что надо держать своё слово, а когда… — договорить не смог. Одинокая капля показалась из уголка глаза, быстро мелькнула мокрым следом на вершине скулы и упала с обрыва подбородка. — Тэлио… — Арэ учил, что мои слёзы не должен видеть никто. Что слёзы — это слабость… — Вторая капля. Голос дрожит вместе с изломленной линией губ. — …И никто не должен видеть мою слабость. — Аргос верил, что эти слова принадлежали ему в прошлом. Теперь он видел подтверждение собственных снов в чужих глазах. Арэ учил мальчика взрослеть раньше времени. Но глубоко внутри Тэлио всё равно оставался ещё совсем юным. Могучая крепость хранила за собой раненую душу. И Аргос смог до неё дотянуться, правда, совершенно не был этому рад. Но сейчас Легат, кроме жестокости Арэ, вдруг вспомнил эхо ещё одних его слов. Тех, что были вне сна. Тех, что произнёс Арэ — молодой и могучий, воинственный герой, жаждущий возродить величие своих корней — опустившийся перед рыдающим и напуганным до смерти мальчиком на одно колено. Широкой ладонью пригладив взъерошенные кудри, коснувшийся мокрых (детских) щёк кончиками пальцев, стирая дорожки слёз. Арэ (Аргос?) сказал: — …Но скрывать слабость перед всеми невозможно. Я понимаю. Поэтому давай договоримся, что твои слёзы могу видеть лишь я один. А ты мои. Договорились? Тогда и сейчас. «Ты ничего не чувствуешь!» Достаточно ли текущих этих чувств? Взглядов глаза в глаза. Широко открытые очи трёхцветья — отражение мира в них, средоточие сущего вокруг зрачка. Воспоминание на поражение. Они упали на колени вместе. Сжали друг друга в объятиях. Оказались в прошлом и настоящем, сломив ход времени. Только они. Развалины храма за их спинами, одинокая ротонда. И восходящее солнце.***
— Что же, брат, доверие себя исчерпало? Встречу с Ромулом и Манием Аргос отложил на предпоследний день. Под хмурым и дымным небом, в знакомой от и до таверне, за топьими мыслями они вновь встретились втроём. То, что казалось нерушимым, трещало по швам. Аргос смотрел в глаза брата и друга. Тогда он ещё не говорил с Цезарем, не знал тайны своего происхождения. Но уже чувствовал себя чужим. Как Арэ? Неужели, он возвращается к тому времени столь стремительно и быстро, что просто не успевает его осознать, подготовиться? Лето назад ему было легче улыбаться Ромулу. Легче было говорить с Манием, который всегда поддерживал их ещё со времён юношества, и теперь был рядом подобно настоящему наставнику. — О чём ты? Ромул усмехнулся: — Водишь дружбу с самозванцами. А про брата вновь успешно забываешь. — Ты и сам, было время, набивался в друзья Прокессу с его компанией. Они все были подвержены суду, если ты помнишь. И все были оправданы. Маний вмешался: — Нынешний суд Империи достаточно благосклонен, если того требует ситуация. — Не нам об этом говорить. — Можно лишь предполагать по какой причине сенат потворствует подготовке оппозиции в ветках власти. — Ромул вскинул бровь, сделал несколько глотков вина и продолжил: — То, что это именно оппозиция, сомнений нет. Они действуют осторожно. Судебная часть, магистрат. Расскажи, Маний, с чем они к тебе пришли… Аргос перебил: — Разве ты хотел не этого, набиваясь им в друзья? — Я хотел сотрудничать. Но я не хотел переворачивать собственную Империю с ног на голову. Торговля, военное дело, судебные процессы, власть в Риме и провинциях — это лишь малая часть того, что они хотят подмять под себя. И я не понимаю, почему Корнелий и Агеласт позволяют это! — Точно. Если бы они выступали против и ограничивали оппозицию, ты бы был на чьей стороне? Прокесс и другие подставные дети родителей при власти в любом случае добиваются раздора в Империи. Из этой ситуации нет правильного и неправильного выхода. Только жертвы, на которые ты готов пойти. — Маний тяжело вздохнул. — Вы братья. Вот что надо помнить, принимая любые решения. И когда хочется ненавидеть, представлять поле боя и лицо родного человека против тебя. Ромул с Аргосом отвели друг от друга взгляды, будто смутились. — Как только ты приехал, Аргос, мы говорили о противодействии Корнелию, — продолжал Маний. — О чём ты теперь думаешь? — У этого «что» даже имя есть, — съязвил Ромул. — Насколько я знаю, прежде оракул придерживался нейтральной позиции, преследуя собственные цели, — Маний покачал головой. — Он в любом случае выступает на стороне Корнелия. У него нет выбора. А тёмные и тайные дела есть у всех. — Интересно, а мой дорогой брат смог вспомнить причину, по которой Тэлио оказался там, где оказался? И почему у него теперь выбора нет. — Мне казалось, что об этом ты давно мне поведал, Ромул. — В дни приёма к нему приходят не только простые люди. Он говорил тебе? Информация витает вокруг него. Он варится в котле из римских сплетен. Высшая знать тоже посещает его. Ты думаешь, что успешная подмена детей патрициев — случайная удача? Его посещает Агеласт, его прихвостни, сенат, знатные доминусы Рима и провинций. А после них приходят те, кому он раскрывает чужие тайны — во благо собственных целей. Будущее, настоящее, прошлое; магия провидения; маковый дурман… Ты вырастил прекрасного актёра, играющего чужими жизнями! — Ромул, говори тише, — попытался умерить чужой пыл Маний. Аргос молчал. Они с братом схлестнулись взглядами. И пока шла эта немая битва, казалось, что всё за пределами таверны и их стола, просто перестало существовать. — Что же ты не защитил его, не уберёг от меня? Как обещал? — Да кто бы смог его отговорить следовать твоим наказам?! Он позволил мне поверить, что я важен ему также, как был когда-то важен ты. Порой он отказывался проводить приёмы и шарахался от Корнелия и Агеласта, как от прокажённых. Но стоило тебе вернуться, и весь этот кошмар грядущего имперского переворота вновь обрёл жизнь. Тэлио одна из движущих сил хаоса. А ты… это то, что силу хаоса провоцирует, запускает. Боги мне свидетели, я искренне сожалею, что лето назад пытался вынудить тебя вспомнить прошлое! Сопереживал утрате бессовестного мальчишки, что почуяв в тебе желание слушать его, сошёл с ума от радости и забыл все свои обещания! Ромул громыхнул кубком по столу так, что древесина треснула. Капли вина разлетелись в стороны, застыв алыми следами на чужих лицах и одеждах. — Тебе не нравится быть вне игры, Ромул. Вот почему ты злишься! Кричи, не кричи — что толку?! Тебя не берут в расчёт, потому что твой родной отец не признаёт в тебе будущего Императора! Эти слова прозвучали подобно грому. Аргос не кричал. Больная правда всегда отдаётся в ушах многократным эхом, даже если сказана шёпотом. Пожалеть Аргос не успел. Клокочущий гнев пожирал его. То, что было сдержано прежде — вырвалось на свободу. Он слишком долго молчал, закрывал глаза и думал, что забыл. Бесспорно — Легат любил своего брата вопреки всему, но за эту любовь он сейчас платит слишком дорого. Так они и расстались. Ромул ничего не сказал. Не пришёл проводить. Утром Рема скорбно отводила взгляд, и только дети прощались, не зная о распрях взрослых. Выезжая из Рима, Аргос не оборачивался. Но чувствовал на спине чужой прожигающий взгляд. Руки еще помнили прикосновение к хрупким плечам, а запах цветочных масел, въелся в кожу, как это было и в прошлый раз. Воинов снова, как и в день недавнего триумфа, осыпали цветами, кричали прощальные речи, гремели тимпанами. И когда река цветов окатила Легата с неба, он смог поймать лишь один тонкий стебель, запутавшийся в оперении его шлема. Мак мог бы затеряться в богатых алых тканях, но Аргос удержал его в руке. «Если уходишь, то не оборачивайся». «Как у Орфея и Эвридики? Если обернусь, то ты навсегда меня покинешь?» Тэлио тогда до странного ласково улыбнулся. Ничего не сказал. А Легат, как и обещал, не обернулся. Он спрятал мак под доспех — ближе к груди, сердцу. Как обещание. Аргос вышел прочь из Рима, возглавляя свой легион и оставляя позади не больше и не меньше — самого себя. Легата, который не знал за что он воевал. А кем был теперь? Лишь мутный силуэт в багровом одеянии — на фоне ослепляющего солнца…