perfect blue

      Чуе нравятся девушки. Он искренне считает, что его выбор гораздо лучше того выбора, который сделал Дазай.       Дазай — голубее неба. Нет, серьёзно, Чуя в жизни не встречал никого более… гейского? Да и не встретил бы, если бы сразу после поступления в университет не возникла необходимость снимать квартиру в Йокогаме. Он тогда думал — вдвоём ведь дешевле и веселее.       Чуя не учёл, что понятие веселья для разных людей имеет разные трактовки. Для него это вечеринки и попойки с друзьями, а для Дазая — ленивые обжимания с бойфрендом под какой-нибудь сопливый фильм (или же массовые оргии и парады, которые Чуя красочно представлял себе, слыша слово «гей»).       Дазай же при самой первой встрече спокойно сказал: «Надеюсь, тебя не будет смущать тот факт, что я — гей. А если это всё же «слишком», то… ничего страшного. Мы ещё не заключили договор с владельцами квартиры. До пятницы сделку можно отменить».       Чуя ответил что-то вроде: «Честно, не важно, с кем и как ты предпочитаешь спать. Не у меня на глазах, и ладно».       Наверное, он в тот день здорово переоценил себя и силу своего терпения. Оказалось, что эти вещи здорово различаются. Просто знать, что какой-то парень любит парня — это одно. Жить с таким парнем — другое. Или же Чуя лицемерил, когда утверждал, что ему всё равно.       Так или иначе, он быстро осознал ошибку. Как сосед Дазай был хорош: поддерживал везде порядок, неплохо готовил, не шумел по утрам, когда собирался на учёбу, но как человек…       До сих пор Чуя убеждает себя, что они не сошлись именно характерами, и сексуальные предпочтения тут ни при чём.       «Дело в том, что он ведёт себя как мудак, а не в том, что любит члены».       «А выглядит иначе».       «Мы ругаемся из-за всякой херни, и он выводит меня так, что иногда я хочу врезать ему в его идеальную челюсть».       «Идеальную? Очень гетеросексуально, Чуя».       «Автозамена сработала».       Чуя наугад отправляет несколько смайликов, которые вряд ли смогут убедить его собеседницу в искренности написанного, и тяжело вздыхает. Вот чёрт. Не хватало ещё обидеть Наоко. Она милая. Милая ровно в той степени, в какой может быть милой девушка, найденная в сети. Ей нравится та же музыка, что и Чуе, и она много читает (Теккерей делит книжную полку с Джойсом и Прустом).       Чуя никогда не видел Наоко лично, и у неё в профиле даже фото нет, но эта скрытность имеет свои преимущества: он в кой-то веки уверен, что общается не с пухлыми губками или сиськами третьего размера, а с человеком. Даже если Наоко в реальности хорошо за тридцать, и весит она под тонну — это не имеет никакого значения. Чуя в любом случае будет рад писать ей и получать её сообщения.       В конце концов, никто другой никогда не понимал Чую так, как она. У неё в голове — какой-то чёртов радар, чутко реагирующий на его настроение.       «Пусть будет автозамена. Но ты немного зациклился на его ориентации. Не могу сказать «относись к этому проще», но точно могу сказать, что далеко не все геи ежеминутно хотят трахнуть кого-нибудь. Как, впрочем, и натуралы. Я права?».       Чуя хмыкает. Вроде бы права. Вроде бы он сам не думает ежеминутно о сексе (разве что каждые две минуты (ладно-ладно)). Но к Дазаю спиной поворачиваться не стоит. К Дазаю, который вдруг заходит в комнату и, мягко улыбнувшись, говорит:       — Поужинай со мной? Ты, кажется, с утра ничего не ел.       Чуя, свернув окно чата, смотрит на время. Всего пять часов. Обычно они ужинают в восемь. Не то чтобы у них есть какой-то распорядок дня. Ничего подобного. Просто по будням раньше восьми никто не притаскивается домой. Расписание одинаково сурово к ним обоим.       Но сегодня суббота, и очень неудачная, потому что Чуя вместо того, чтобы гулять с какой-нибудь красоткой, лежит на кровати и подыхает от скуки.       — Мне не хочется, — небрежно бросает Чуя.       — Захочется — иди на кухню.       — Ладно.       Дазай опять улыбается и отворачивается, а Чуя зачем-то окликает его.       — А что ты приготовил?       — Сходи — узнаешь.       Заманчиво. Когда Дазай зазывает так, это значит, что над готовкой он реально заморачивался. Получается, есть смысл подняться с кровати и отправиться вместе с ним. Есть по-прежнему не хочется, но это — возможность последовать совету Наоко: присмотреться к Дазаю и забыть о его сексуальных предпочтениях, закрыв их какими-то другими деталями. Например, превосходными кулинарными навыками.       — Кстати, — Чуя сползает с кровати и встаёт на четвереньки, чтобы достать оттуда тапки, — а с чего это такие старания?       Он лезет в неизведанное тёмное пространство, заваленное всяким хламом, и прогибается в спине, надеясь избежать удара о деревянную балку. Тапки лежат где-то там, в самой страшной грязи и пыли, и Чуя, громко чихнув, клятвенно обещает себе завтра же прибраться в комнате. Его задница, обтянутая домашними джинсами, забавно торчит наружу.       — Да ни с чего. Просто нашёл один рецепт и захотел попробовать. Выглядит аппетитно.       Чуя замирает, дуя на сплетённую в углу паутинку. Шестерёнки в голове вращаются кошмарно медленно, и ему даже кажется, что он слышит их скрип. Протяжный такой, с долгим скрежетом, как в фильмах ужасов, когда открывается какая-нибудь заржавевшая дверь, за которой прячется, дожидаясь своего часа, мировое зло.       А ведь это самое мировое зло находится к Чуе ближе, чем что-либо ещё (не считая триместровых экзаменов). Он практически в коленно-локтевой ищет грёбаные тапки, и самый голубой парень на свете стоит позади него, наверняка лыбится и говорит «Аппетитно». Пиздец.       — Дазай, отойди, — нервно просит Чуя, разрываясь между двумя одинаково привлекательными вариантами. Первый заключается в том, чтобы залезть глубже под кровать и остаться там. Второй — в том, чтобы вылезти и начистить Дазаю нахальную физиономию.       Чуя — не робкого десятка. В школе учился хорошо, но за драки не раз мог вылететь. В университет пришёл с почти лучшими (Дазай, сука ты везучая) результатами вступительных экзаменов и на первой же неделе подрался из-за толчка в спину. Оказалось, толчок был случайным, но все это говорят, когда держатся за разбитый нос. Так что дать Дазаю в идеальную челюсть — дело буквально нескольких секунд.       Теперь это почему-то вызывает неописуемый диссонанс. Если ударить гея — можно ли стать геем тоже? Это заразно? То есть… стоит ли бить, чтобы отстоять свою мужскую гордость? Или — наоборот — нужно избегать прикосновения?       Чуя чувствует себя идиотом. До таких рассуждений жизнь его ещё не доводила. А Дазай переспрашивает лениво:       — Чего?       — Отойди, блять, — шипит Чуя и резко хватает тапки, стараясь выбраться побыстрее. Перед лицом такой очевидной опасности, как гейские наклонности Дазая, другая опасность меркнет. Чуя забывает о том, что сверху — деревянная балка, и со всей дури врезается в неё спиной. Причём врезается так больно, что в уголках глаз аж слёзы выступают. Протяжное «сука-а-а» повисает в воздухе. Дазай давится едва сдерживаемым смехом. Благо, Чуя, матерясь и растирая пострадавшую поясницу, этого не слышит.       — Чуя, как же ты так умудрился…       — На задницу мою пялился, да? — подскочив на ноги и развернувшись к Дазаю, цедит Чуя. — Хотел…этого-того, пока я был обездвижен?       Дазай тяжело вздыхает, в притворном утомлении закатив глаза, и с присущей ему театральностью жестов ударяет ладонью по лбу:       — Чуя, ты, наверное, удивишься, но меня не интересуют парни, на которых я нечаянно могу наступить.       А потом — уходит, даже не дождавшись ответа, который так и не успел созреть. Не даёт возможности отыграться. Вступить в невъебенно остроумную перепалку.       Чуя приоткрывает рот, чтобы бросить что-нибудь ядовитое вслед, но обескураживающе навязчивый вопрос не даёт закончить мысль: если Дазаю не нравятся невысокие парни, то какие же ему, блять, нравятся? Неужели рост — единственный, сука, критерий отбора?       Чую сейчас вырвет. Вот просто вырвет. Фонтанчиком.       На ужин Дазай пригласил Акутагаву, и теперь Чуя вынужден смотреть в тарелку и сдерживать тошноту, искренне жалея о том, что дал добро на это мракобесие.       Акутагава целует Дазая в щёку, гладит его по волосам, путаясь в них длинными пальцами, и выглядит это невинно, но у Чуи складывается стойкое впечатление, будто только что перед ним грязно потрахались. И это не как в порно, когда можно расстегнуть штаны и подрочить. Это как… в передаче о диких животных?       — Мы познакомились в универе, — произносит Акутагава и прижимается к плечу Дазая.       — Ну, как познакомились, — осторожно поправляет Дазай, медленно размешивая сахар в чае. — Он месяца четыре преследовал меня, пока я не спросил его имя. Как думаешь, Чуя, это правда?       Чуя качает головой. Голубые истории ему слушать не очень-то хочется, но возражать и демонстрировать негодование уже охренеть как поздно. В конце концов, он сам неделю птичкой заливался, что совсем не против. Хотел побыть хорошим соседом. Хотел побыть другом человечества (в том числе и пёстрой его части). — Всё началось иначе. В тот раз он сбежал. В смысле, — Дазай выдерживает паузу и получает лёгкий толчок под рёбра, — пробубнил «п-простите» и скрылся из виду. И после этого мне самому пришлось искать его.       — Как мило, — Чуя едва сдерживается, чтобы не состроить кислую мину, и продолжает старательно запихивать в себя шоколадный торт. Вообще-то он не фанат сладкого (и тем более — «сладеньких»), но торт притащил с собой Акутагава, так что отказываться было бы невежливо.       — Не очень. Никак не мог его поймать, — Дазай смеётся, параллельно с этим подливая Акутагаве чаю и успевая что-то шепнуть ему на ухо, проколотое от мочки до середины хряща и увешанное маленькими аккуратными серёжками.       Акутагава в свои двадцать выглядит как бунтующий тинейджер. Носит драные джинсы, свободные футболки с дурацкими надписями типа «Dead inside» (что, блять, мать не отпустила с друзьями тусоваться?), кожаные куртки в металлических заклёпках и тяжёлые ботинки на высокой платформе, которая, наверное, может выдержать прогулку по всем лужам в Йокогаме.       Чуя думает, что даже такие фрики способны найти свою вторую половинку.       Чуя думает, что в таком случае его одиночество, длящееся полгода после разрыва с бывшей, — особенно нелепая херня.       Ему хочется встать из-за стола и написать Наоко.       — Устал? — спрашивает Дазай, и его рука, сцепленная с рукой Акутагавы, лежит на столе и почему-то магнитом притягивает к себе внимание Чуи. Мерзость какая.       Чуя кивает, понимая, что это — шанс слинять. Следуя привычке курить после ужина, он достаёт из кармана мятую пачку сигарет и зажигалку, но вдруг ловит на себе недобрый взгляд Дазая. Настолько недобрый, что мягко сказанное «Не кури, пожалуйста» походит на угрозу. Чуя вопросительно вскидывает бровь — сколько вместе живут, сколько он дымит прямо в квартире, а Дазай ни разу против не был.       — Не кури, пожалуйста, — терпеливо повторяет Дазай, — при Акутагаве.       Акутагава улыбается немного виновато и утыкается носом Дазаю в шею.       — Ничего страшного, — говорит он тихо. — Не помру же я от дыма.       — Помереть — не помрёшь, — строго отвечает Дазай, — а всё равно тебе вредно.       — Слабые лёгкие, — объясняет Акутагава Чуе. — Это не так страшно, но…       Чуя кивает и убирает пачку сигарет обратно в карман. Что-то здесь не состыковывается: неправильная любовь порождает очень правильную заботу. От этого желание свалить подальше зашкаливает. Чуя немного растерянно благодарит за ужин, убирает тарелку в раковину и, заранее пожелав спокойной ночи обоим, уходит к себе. Вернее, сбегает. Натурально сбегает.       «Хоть что-то делаешь натурально», отвечает Наоко, когда Чуя вкратце рассказывает ей обо всём, что произошло. Он затем пишет что-то ещё. Она молчит. Сообщение долго остаётся не прочитанным, и это дико бесит.       Наоко отвечает только утром.       Она пишет:       «А какая, собственно, разница?»       Она пишет:       «Ты можешь заниматься своими делами и не смотреть на них».       Она пишет:       «Чуя, ты — ребёнок».       Сообщения приходят друг за другом. Настойчивый звуковой сигнал заставляет поднять голову с подушки. Чуя осматривается вокруг, словно комната не его, и опять падает. Кровать издаёт жалобный скрип. Самое то для отвратительно серого утра.       Очередное сообщение — немелодичной трелью в ухо. Чуя откладывает телефон подальше, твёрдо решив проспать первую пару, но проклятый мессенджер продолжает действовать на нервы. Отключение звука не помогает. Резкая вибрация по прикроватной тумбочке оказывается ещё более раздражающей, чем короткое пиликанье на двух тонах.       Чуя думает, что ему чертовски лень шарить рукой в поисках грёбаного мобильника.       Чуя думает, что рано или поздно Наоко напишет всё, что хотела.       Чуя думает, что тишина наступит.       Чуя ошибается. Наоко пишет так часто, как не писала никогда, и в какой-то момент ему мерещится, что телефон уже с десяток кругов описал на деревянной поверхности. Может, что-то серьёзное? А может. Чуя героически продирает глаза и тянется к тумбочке. Пятьдесят новых сообщений.       — Какого хера? — бормочет Чуя, щурясь.       Он открывает диалог, искренне надеясь, что оно того… не стоило, блять, абсолютно не стоило. На белом фоне прыгают, танцуют и катаются ёбаные смайлики. Целая, мать её, армия жёлтых уродцев с омерзительной мимикой. Подмигивания — как нервный тик. Улыбки — как защемление какого-нибудь лицевого (где лицо у этих монстров?) нерва.       Чуя готов задушить Наоко, где бы она ни была, и это желание заставляет его вполне бодро подняться с постели. Он стоит посреди комнаты и удивлённо смотрит в экран. Вот и всё. Дело сделано. И если выехать в течение пятнадцати минут, то есть шанс не опоздать на занятие.       Что ж, Наоко снова права.       Дазай теперь бывает дома ещё реже, и это вполне устраивает Чую.       Дазай оставляет на столе записки («Вернусь поздно»), и это тоже устраивает Чую.       Сам он каждый день приходит с занятий, наугад бросает куда-нибудь в угол набитую книгами сумку и усаживается перед теликом. Там, конечно, херня идёт отборнейшая: какие-то сопливые сериалы и редкостно ебанутые ток-шоу. Чуе кажется, что если бы рак мозга был заразен, то распространялся бы он исключительно через эти весёленькие передачки.       И всё же он продолжает сидеть в компании одиноких и унылых баб, вещающих с экрана о своей нелёгкой судьбе.       Впрочем, даже эти завывания лучше тех, что Дазай по ошибке зовёт музыкой. Какая-то дико стрёмная херня с расстроенными гитарами и ударником-эпилептиком. Весь этот (не)инструментальный ужас щедро сдобрен голосами прямиком из могилы. По крайней мере, если верить этому самому голосу. Что-то там про двойные суициды и прочую дребедень для взбесившихся малолеток.       Эстетика смерти.       Эстетика чего-то там ещё.       — Эстетика-хуетика, — бормочет Чуя, угрюмо переключая каналы от одного пиздеца к другому. — Ёбаный декадент.       В принципе, верно, но только Дазай сейчас где-то с Акутагавой гуляет, а Чуя, точно поехавший, разговаривает с теликом. И Наоко, как назло, не отвечает. Тоже гуляет с кем-то. Потому что все, блять, гуляют, кроме него.       Чуя запрокидывает голову и, уставившись в потолок, зевает. Если что, у него раньше не было подобных проблем. Если что, ему прежде не приходилось думать о том, как можно убить время. Если что, у него всегда было дохера друзей, любой из которых запросто откликнулся бы на приглашение куда угодно. Потом, видимо, что-то пошло не так. Потом — несовпадение интересов и катастрофическая нехватка свободных часов (но уже не у Чуи).       Однажды это захлёстывает всех. Какой-то переломный момент, который проходит незаметно, но после себя оставляет тонкую линию водораздела. За ней — то, кем человек был; после неё — то, кем он станет или не станет. Позади — недосягаемое прошлое, а впереди — пока что совершенно неопределённое будущее. Значит, реальность нужно искать где-то на самой границе, прямо посередине, по намеченному пунктиру (здесь — не резать).       Чуя не потерян. Наоборот, перед ним — сотни путей, каждый из которых сулит что-то хорошее. И тут, вопреки привычке решать быстро, спешить нельзя. Тот редкий случай, когда в промедлении заключается потенциальное спасение. Спасение кого? Да кого угодно.       Чуя засыпает прямо на диване и просыпается под вечер. Просыпается из-за того, что кое-кто не с первого раза попадает ключом в замок, а потом долго шуршит пакетами в коридоре. Вот же мудила, думает Чуя, и на автомате проверяет сообщения. Ни одного. Можно спать дальше, хотя было бы неплохо перебраться к себе в комнату.       До Дазая, очевидно, всё-таки доходит, что Чуя дома и спит. Он перестаёт шуршать и буквально на цыпочках пробирается в гостиную. Приносит с собой запах вина. Приносит с собой последний талый холод. Зачем-то подбирается к дивану и опускается рядом на колени.       Чуя знает: одно неловкое движение, одно поползновение в его сторону, и Дазай — труп. Серьёзно. Прямо как он сам хочет, только без «двойного» и без «суицида». Удар у Чуи поставлен прекрасно. Координация превосходная. Силы тоже хватает. Дури — подавно.       Но Дазай не делает ничего такого, за что стоило бы переломать ему кости. Он просто мурлычет себе под нос одну из своих дурацких песен и накрывает Чую забитым в угол дивана пледом. Хорошо так накрывает. До самых плеч. Ещё и складочки все разглаживает.       Наверное, не такой уж он и говнюк.       Наверное, с ним можно найти общий…       — …язык тебе вырву, Дазай, — шипит Чуя, пьяно глядя перед собой. — Честное, блять, слово!       Дазай прячет смех в ладони и жестом заказывает у бармена ещё два шота. Чуя косится недобро в сторону расставленных по полочкам бутылок и пытается угадать, из каких на этот раз нальют. Кажется, они перепробовали тут всё, и утро обещает быть невъебенно тяжёлым.       Последние пару месяцев Чуя старался быть терпеливым, и вот результат — они пьют с Дазаем вместе. Чуя — в честь блестяще сданных экзаменов, о которых он уже отписался Наоко. Дазай — в честь расставания с Акутагавой. На убитого горем влюблённого он явно не похож, так что да — «в честь».       — Я ничего плохого не сказал, — Дазай зевает. — Наоборот. Похвалил тебя перед той девчонкой.       Чуя тоскливо выискивает в толпе девушку, которая больше никогда с ним не заговорит. Вон она. Танцует с каким-то парнем.       — Серьёзно? — едко переспрашивает Чуя. — Запомни, Дазай, это только в вашем голубом кружке все ссутся от восторга, когда узнают, что человек шарит в литературе и читает какого-нибудь блядского «Чёрного принца». В реальном мире это означает, что у тебя нет перспектив на будущее. Грёбаная европейская литература, чтоб её…       Дазай опять смеётся.       — А зачем тогда поступал на неё?       — Ну, — Чуя громко и-и-икает, — читать любил. А потом оказалось, что в универе читать не надо. Надо просто делать умное лицо и безостановочно пиздеть, комбинируя в случайном порядке всего три слова: тема, проблема, идея.       — Что ж, тогда у тебя проблемы с первым этапом. Умное лицо…       Бла-бла-бла. Дазай говорит что-то ещё, но Чуя плохо слышит. В ушах шумит здорово. Перед глазами скоро полетят разноцветные вертолёты. Наверное, это именно от них гул. Блять. Приземлились бы уже.       Чуя как-то не вовремя подключается обратно.       — Слышь, че про маму сказал?       — Чуя, — Дазай осторожно отодвигает в сторону чужую рюмку. — Я сказал, что она замечательная женщина.       — А. Тогда ладно.       По-лисьи хитрые глаза явно намекают на то, что Дазай опять Чую где-то наебал. Или сделал так, чтобы Чуе показалось, что его наебали. В общем, хрен разберёшь. Особенно когда вискарь начинает настойчиво проситься обратно.       Чуя мужественно держится. Он же не школьник сопливый, чтобы блевать в вечер попойки. Настоящие мужики блюют утром. В гордом одиночестве. Матерясь перед тем, как позвонить маме и спросить, какие таблетки лучше всего помогают от тошноты. «Да отравился чем-то, мам. Всю ночь учился и дрянь какую-то купил, чтобы не готовить. Времени вообще нет! Как-как они называются? Продиктуй по буквам».       — Слушай, — в припадке дружеских чувств произносит Чуя и опускает тяжёлую ладонь Дазаю на спину. — Ты ж нормальный парень! По крайней мере, когда не выебуе… выебыв…       — Не выебываюсь? — услужливо подсказывает Дазай.       — Точняк! Так вот… — продолжает Чуя, кое-как поймав ускакавшую куда-то мысль. — Ты нормальный парень, а занимаешься всякой херней…       — Сексом с мужчинами?       Чуя кривится. Вслух, конечно, нечто подобное задвигать было необязательно. На крайняк — обозначил бы уж как-нибудь по-другому, каким-нибудь там кодовым словом.       — Тебе девушки совсем не нравятся? — недоверчиво спрашивает Чуя.       — Мне, Чуя, не нравятся отдельные личности, которые составляют собой отдельный тип людей. А девушка или парень — наплевать. Мы же не за пол кого-то любим, — Дазай объясняет, как маленькому, и смотрит так лукаво-лукаво, что аж сильнее тошнить начинает.       — Ну ты вот Акутагаву за что любил?       — Ни за что, — Дазай жмёт плечами. — Я его не любил.       — А-а-а, — тянет Чуя с видом древнегреческого философа. — Понял.       — Что ты понял?       — Да нихрена! Давай дальше пить, — Чуя залпом выпивает свой шот и, грохнув рюмкой по стойке, заказывает новый.       Наоко расспрашивает о прошедшем вечере и отсыпает щедрую пригоршню анекдотов о пьяницах. Чуе до таких курьёзов далеко (он и не стремится), но с дикого похмелья эти байки кажутся полным издевательством. Голова трещит. Желудок бунтует. Во рту сухо. В такие моменты остаётся лишь обещать себе не пить больше. А Дазай, как ни странно, держится бодро. Так бодро, что Чуе охота придушить его.       — Плохо? — Дазай подходит к дивану и, поставив локти на спинку, подпирает щёку ладонью. Гаденькая ухмылка скользит по его губам.       — Нет, блять, всё отлично! — резко гаркает Чуя и тут же жалеет об этом, потому что собственный голос здорово ударяет по ушам.       — Да ладно, — ехидно продолжает Дазай, скосив глаза вниз. — Далеко не все умеют пить.       Чуя вдруг подскакивает, садясь, и пулемётной очередью частит:       — Я — умею. Спорим, перепью тебя? Ты-то почти не пил!       Дазай тяжело вздыхает:       — Ну вот. Ты в порядке. Даже встать смог.       Чуя открывает рот, чтобы выдать порцию фирменного «А давай-ка на спор», но Дазай мягко толкает его в грудь, заставляя лечь обратно, и смеётся.       — Что смешного, а? — зло спрашивает Чуя, но ему не отвечают.       И правда. Что смешного?       Впрочем, несколькими минутами позже жизнь самую малость налаживается: Дазай приносит крепкий кофе, а следом за ним Наоко приносит парочку забавных историй.       Чуя не относится к тем, кто любит поговорить о зимней хандре, но в этот раз она, словно пуля, пролетает в опасной близости от его виска.       Точнее, эту самую хандру заботливо отводят от него.       Наоко почти всегда на связи: шутит, с удовольствием обсуждает последние прочитанные книги, а иногда просто подбрасывает весьма неплохую музыку. Она пишет, что у неё всё хорошо, и Чуя ей верит. Потому что у него теперь тоже всё хорошо.       Весна совсем не похожа на себя.       Она аномально холодная и угрюмая.       Чуе кажется, что всё начинается заново: декабрь, январь, февраль… кто-то перепутал порядок, но разница не велика, если можно забить на это и радоваться какой-никакой жизни.       В это время попойки с Дазаем становятся обыкновенным делом. Когда неделя выдаётся дерьмовой, они идут в самый дешёвый бар и надираются там до чёртиков (хотя Дазай каким-то магическим образом всегда остаётся способным дойти до дома и ещё Чую дотащить на себе). Когда неделя выдаётся хорошей, они идут в местечко подороже и со вкусом просаживают деньги.       Иногда они и вовсе предпочитают заведениям дом. Включают какой-нибудь фильм (ёбаная нудятина, которую любит Дазай) и, сидя по разным концам дивана, залипают в экран.       Чуя теперь реже переписывается с Наоко, потому что у той, как он понял, что-то не ладится на работе. Хотелось бы поддержать. Она, как и многие, чертовски любит ныть, но делает это совершенно особенным способом: не так, что тянет написать «соберись, тряпка!», а так, что тянет сразу же поехать к ней и закатить грандиозную пьянку. Вся фишка в самоиронии. Наоко умеет смеяться над собой и своими проблемами.       Чуя в курсе, что это просто механизм психологической защиты, но ему действительно нравится читать любые послания от Наоко. Даже если они приходят редко. Даже если в них всё меньше информации. Смешно, но у неё правда есть свой стиль, и Чуя это ценит. Он заменил бы её сообщениями всю университетскую программу. Это — то, что стоит изучать вместо отборного французского дерьма (сраные экзистенциалисты — (недо)смерть для уставшего мозга).       В один из вечеров на диване Чуя будто невзначай спрашивает:       — Ты встречал когда-нибудь девчонку, которая может дать фору любому из этих?       И кивает в сторону заставленной книгами полки. Дазай в ответ щурится хитро.       — Ты же понимаешь, с девчонками — не ко мне, — тянет он, лениво выгнувшись в спине, а потом вдруг садится прямо и подаётся чуть ближе к Чуе. — Впрочем, так и быть. Выслушаю твои любовные страдания.       Чуя фыркает и пихает Дазая в бок. Вот же мудак, а. Таких поискать надо, но никто не разбирается в людях лучше него, и говорить больше не с кем, так что приходится проглотить остроту.       — Переписываюсь с одной девчонкой, — сухо произносит Чуя. — Когда получаю от неё сообщения, чувство такое странное…       — Как будто ты её годами знаешь, да?       — Вроде того. Но мы ни разу не виделись.       — Хотел бы встретиться?       Чуя кивает.       — Так предложи.       — Предложу.       — А если она окажется не такой хорошенькой, как ты представляешь? — Слушай, я её никак не представляю. Да и мне, в принципе, не важно. Тут другое. Я принял бы её, несмотря ни на что.       — Подожди, — Дазай насмешливо улыбается, — отдаёт гейскими соплями. Даже я до такого не дохожу.       Чуя чуть ли не рычит от раздражения. Он успевает трижды пожалеть о том, что начал этот диалог, но Дазай вдруг делает серьёзную мину и добавляет:       — Горжусь тобой. Так, может, начнёшь головой думать, и твои отношения с людьми перейдут в какую-то ещё плоскость, кроме горизонтальной.       Зима заканчивается неожиданно: за одну ночь лёгкий снежок превращается в вязкую слякоть, и в воздухе разливается совершенно новый запах. Его не хочется вдыхать полной грудью, но его хочется задержать на одежде и руках. Впрочем, от рук Чуи всегда пахнет сигаретами, а от одежды — Дазаем, потому что вся квартира давно успела пропитаться им.       Раньше Чуя ощущал чужой одеколон, но значения этому не придавал. Странное дело. Неужели обоняние проснулось?       Разгадка появляется быстрее, чем Чуя начинает расследование. Заключается эта разгадка в том, что Дазай вторую неделю подряд не выходит из дома. Его постоянное присутствие заполняет квартиру до краёв и даже норовит выскользнуть наружу вместе с Чуей.       Не сказать, что Дазай мешает. Нет, вовсе нет. Он всё время пялится то в окно, то в потолок. И молчит, молчит, молчит. Даже свою придурочную музыку не включает. В принципе, такого соседа хотели бы многие: тихого и ненавязчивого, неконфликтного и почти незаметного. Но Чуя знает, что Дазай сам по себе другой, и эти перемены его бесят. Грызться теперь не с кем. Пить — тоже.       — Ты когда-нибудь выберешься из своей норы? — спрашивает Чуя раздражённо, прислонившись к дверному косяку. — Если что, уже март.       — Я в курсе, — негромко отвечает Чуе бесформенная куча одеял и подушек.       — Так ты выйдешь?       — Нет.       Чуя зло фыркает и уходит к себе. Качает головой. Зачем-то оборачивается, но не видит никакого движения позади. Приносит Дазаю кофе, и кофе остаётся нетронутым.       — Ну пиздец, — говорит Чуя сам себе, готовя ужин, и по привычке выставляет на стол вторую тарелку, хотя никто к ней не прикоснётся.       Живя с подобным рассадником уныния, можно и самому превратиться в апатичное нечто, которое сумеет порадоваться только стопроцентному шансу умереть поскорее. И всё же — интересно. Интересно, как в одном теле могут жить два разных человека. Ведь это не Дазай. На него совсем не похоже.       Чуя пишет Наоко о неком друге, который перестал спать и есть, но та не отвечает днями.       Тогда Чуя начинает читать. В сети много пишут о депрессии и прочем. Правда, добрая половина написанного — нытьё детей, которым какого-то хрена нечем заняться, кроме как рассуждать о тщетности бытия и вешать на себя ярлыки с длинными названиями ментальных расстройств, как будто всё дело в количестве букв, и у кого их больше — тот самый крутой в своём детском саду. Поначалу Чуе даже смешно («надо же так драматизировать»). Потом — противно.       У него перед глазами — человек, которому действительно нужна помощь и который не строчит при этом по пятьсот постов в день на сраном форуме. Интересная зависимость: если находиться в полном дерьме, то на пафосные речи сил не найдётся. Сказал бы кто-то об этом всем пиздострадальцам, которые напрасно тратят время.       Чуя, между прочим, занимается тем же самым. Вместо форумов он открывает список адресов по новому запросу.       Чёрт знает, почему и зачем, но через два дня он чуть ли не силой тащит Дазая на приём к психотерапевту. Дазай норовит заскочить обратно в квартиру, нелепо отнекивается, бесстыдно врёт, ища причины не ходить, и Чуя не придумывает ничего лучше, чем взять его за руку и повести вниз по лестнице.       — Я в порядке, — собрав остатки воли в кулак, твёрдо произносит Дазай.       — Да-да, — кивает Чуя и крепче сжимает чужие пальцы.       У Дазая будто щёлкает что-то внутри: то ли позвоночник, который еле-еле держит ссутуленную спину, то ли грудная клетка, которая раскрывается под давлением непонятной тяжести внутри. Он замолкает, надеясь, что по дороге подвернётся шанс сбежать назад, к безопасности и одиночеству пустой полутёмной комнаты, но этого не происходит. Чуя держит его крепко до самого конца пути и ждёт в коридоре грёбаных два часа.       Врач говорит, это — биологическая херня.       Врач говорит, что в какой-то момент мозг любого человека может перестать нормально функционировать. Разумеется, случается это не просто так, а под влиянием кучи факторов, но по итогам выходит одно.       Чуя мало что понимает. Нарушение. Разбалансировка. Бла-бла-бла. Он никогда не был силён в биологии. Прогуливал её в школе. Да и вряд ли на уроках изучали что-то подобное.       — Жить будет? — спрашивает Чуя у седого мужчины в квадратных очках. — А то вон, всё в петлю собирается лезть. Он, знаете ли, и раньше не очень-то жизнерадостный был…       — Я назначил курс препаратов и сеансы терапии, но придётся ждать и терпеть. Сразу никому не помогает. Тем более — весна. Обострение.       — Как у психов, что ли? — неосторожно спрашивает Чуя, забыв, что находится он в месте сбора различных ебучих случаев.       Врач издаёт короткий смешок, вписывая что-то в толстенный ежедневник.       — Как у них самых.       — Что мне с этим делать?       И тишина, от которой у Чуи гадко сжимается желудок. Она не предвещает ничего хорошего, но врач кашлем прочищает горло и наконец-то произносит:       — Вы спрашивали, будет ли он жить. Будет. Если дать причину. По крайней мере, до конца кризисного периода.       Вряд ли это именно то, что Чуя хотел слышать, но ничего другого ему не предложат.       Жизнь Чуи идёт по плану, хотя план — не его.       Он никогда не представлял себя в роли сиделки, но на холодильнике висит небольшая табличка, начерченная от руки, в которой прописано время приёма каждого лекарства. Точно такая же есть ещё в комнате Чуи. И в комнате Дазая. И в ванной. В общем, везде, где её нельзя проглядеть.       А Дазай всё равно забивает на таблетки, и Чуя следит за ним внимательнее, чем какой-нибудь нервный отец — за единственной девочкой в округе.       — Пей, — строго произносит Чуя, ставя перед Дазаем стакан с водой и на ладони протягивая ему белую капсулу.       — Ладно, — равнодушно отвечает Дазай.       — Я жду.       Чуя понимает, что ждать можно бесконечно долго, потому что Дазай таблетку всё-таки берёт, но глотать не спешит — просто кладёт рядом с собой и упорно игнорирует. У самого же Чуи есть минут пять, чтобы явиться на занятия с минимальным опозданием. Он нервно барабанит пальцами по столешнице, сверля Дазая гневным взглядом, а тому — хоть бы что. Как обычно, впрочем, но с той лишь разницей, что сейчас — по-настоящему.       — Иди уже, — отмахивается, будто не желая даже смотреть в сторону Чуи.       — Пойду.       У Чуи нервы тоже не железные. Вернее, у него — подавно не железные, и испытывать на прочность их не нужно. Чуя кладёт чёртову капсулу на язык и, взяв Дазая за челюсть, прижимается своими губами к его губам. Тот, встрепенувшись, приоткрывает рот, и капсула быстро скользит внутрь.       Чуя думает, что это — пиздец.       Чуя думает, что такой метод пичкать таблетками соседа по квартире — слишком экстремальный, но…       …сердце бешено скачет, когда Дазай отвечает на (не)поцелуй.       Дазай по-прежнему забывает принимать таблетки, но Чуя терпеливо напоминает. Заталкивает их Дазаю в рот в самом буквальном смысле. Языком.       Это — самый долгий и в то же время самый короткий апрель. Смутная печаль неотступно где-то рядом. Она вкрадчиво нашёптывает на ухо слова, которых никто, кроме Дазая, не разберёт. Чуя гонит её прочь всеми способами: часовые марафоны тупых комедий, совместные чтения не пойми каких книг и, как хороший знак, прогулки перед сном.       Сон — та ещё проблема. Дазай не спит. Когда Чуя заходит, тот лежит на самом краю кровати, почти свесившись вниз, и смотрит в потолок, на котором зловеще трепещут длинные тени от ветвей деревьев за окном. В такие моменты у Чуи внутри что-то с хрустом ломается. Незащищённость. Обнажённое нутро. Распахнутое. Всасывающее в себя всё и назад не отдающее ничего. Дотронуться страшно. Но Чуя дотрагивается и однажды задерживается до самого утра.       Дазай говорит, что ему нужно остаться одному, но кто же поверит потенциальному самоубийце? Вот и Чуя не верит. Он сам не замечает, как комната Дазая становится и его комнатой тоже. Он привыкает к слишком мягкой кровати и слишком жёстким подушкам. Привыкает к тяжести чужой головы, что лежит у него на плече.       Чуя знает, что Дазая не излечит, но почему-то ему очень хочется попытаться. Как причина — тот факт, что однажды обнаружить в ванной труп никому бы не понравилось. Как причина — ещё сотня занимательных фактов, которые можно легко собрать в огромную категорию под названием «бесполезное враньё».       Чуя долго думает о том, насколько это правильно или неправильно. Это действительно круто дёргает его нервы: мысль о том, что всё идёт вот так. Это выводит. Выводит ровно до тех пор, пока Дазай не выходит к нему на балкон и не просит сигарету. То, как он жмёт от холода плечами и как смотрит карими глазами, в которых отражается сам Чуя. Красивые глаза. Полные нездешней тоски. Такой пронзительной, словно само существование — оголённый провод под напряжением, и Дазай больше не собирается хвататься за него, потому что помнит сотни вольт по телу.       Тупик. Какой-то тёмный тупик в памяти Дазая. Что-то на уровне рефлексов, вбитых в подкорку многочисленным повторением. Стимул — реакция. Стимул — реакция. Простейшая схема, в которой не найти промежуточного. Жить — больно. Но оно того стоит. И Дазай, скорее всего, догадывается. И боится попасться на обман промелькнувшей где-то вдалеке надежды.       Они долго курят, смотря вниз с высоты седьмого этажа. Чуя не выдерживает первый. Перехватывает чужое запястье, ставшее куда тоньше за эти месяцы, и уже в поцелуй выдыхает:       — Давай же. Попытайся ещё раз.       Дазай медленно отстраняется, не говоря ни слова, изображает одну из своих типичных улыбок. Что-то вроде «Ты меня не знаешь. Никогда не узнаешь. И будешь мучиться». Чуя мысленно выдаёт отнюдь не поэтичное «поебать» и вновь притягивает Дазая к себе.       — Постарайся. В самый последний раз. Теперь получится. Обещаю.       — Не обещай того, что тебе не под силу.       Окурок летит с балкона, и Дазай возвращается в комнату.       Чуя его не останавливает.       Лето — любимое время года Чуи, но в раскалённом городе оно рассыпается и забивается в нос и горло сухой пылью. Асфальт горячий. Кажется, он плавится под колёсами взятой напрокат машины, и шины вот-вот начнут вязнуть в чёрной патоке. Кондиционер не спасает. Придётся терпеть до самого океана.       Чуя даёт по газам. Йокогама остаётся позади. Хорошо бы навсегда, но ровно через две недели нужно будет вернуться. Мысль об этом заставляет серьёзнее думать о побеге, которого, конечно же, не случится.       Чуя догадывается, кто бы оценил подобную идею. Одной рукой он быстро набирает сообщение давно пропавшей Наоко. Может быть, она его не прочитает. Может быть, она решила жить в реальном мире. Может быть… всё может быть.       «Ты когда-нибудь мечтала о том, чтобы сбежать? Я — нет. Но сейчас я еду к океану, и Йокогама кажется всё менее и менее привлекательным местом».       Чуя почему-то уверен, что это — последние слова для Наоко. Дело не только в том, что её нет в сети. Дело в том, что она — тоненькая ниточка, связывающая его с прежними днями, которые отпечатались в памяти неразберихой импульсивных устремлений.       Существование, разумеется, продолжается, но это — ещё один водораздел. Есть во всём этом что-то символическое, близкое к ритуальному.       Чуя жмёт на кнопку «отправить» и тут же вздрагивает от неожиданности. Телефон Дазая вибрирует у него в кармане, а сам Дазай, молчавший почти всю дорогу, вдруг косится на него хитро. Уголки его губ медленно ползут вверх. — Нет-нет, — Чуя качает головой, — ты не мог…       Рука сама тянется за телефоном, на экране которого уже вполне ожидаемо высвечивается имя Чуи. Тот ударил бы себя по лбу, но тогда держать руль было бы некому, и…       — Дазай, твою же мать!       Чуя понятия не имеет, смеяться ему или злиться, но Дазай шепчет ему на ухо своё «потом объясню» и целует в шею.       Что ж. Пусть объяснит потом. Пусть постарается.       Торопиться-то некуда.       Впереди — целая жизнь.