Крылья

Весна, задрожав от печального звона, Смахнула три капли на лики иконы, Что мирно покоилась между руками, Ее целовало веселое пламя. Свеча догорела, упало кадило. Земля, застонав, превращалась в могилу. Я бросилась в небо за легкой синицей, Теперь я на воле, я белая птица… Взлетев на прощанье, кружась над родными, Смеялась я, горя их не понимая. Мы встретимся вскоре, но будем иными. Есть вечная воля, зовет меня стая. ДДТ — На небе вороны.

— Ты, правда, клянёшься мне, что защитишь его? Её голос был взволнован, а глаза, наполненые слезами, смотрели с какой-то мольбой и страданием. Волосы её слиплись, грудь тяжело вздымалась. Она лежала на белой простыне и дрожащими руками протягивала малыша, который то и дело визжал. Она никогда больше не станет матерью, и наверное, её ребёнок никогда не узнает, какой сильной и отважной была его мать, и наверное, никогда не узнает, что она любила его. До последнего вздоха. Живот душераздирающе болел, а голова невыносимо раскалывалась. Спазмы мучительно сказывались на ней. Тело знобило, а слёзы потоком текли из глаз. И сколько не убирай их, а они продолжают течь, как и рана в сердце. Кровоточит. Болит. — Обещай мне, что не бросишь его… — она сглотнула, сжимая его висящую кисть. Он смотрел на неё, и в его взгляде плескался ужас и одновременно страх. Микото — любовь всей его жизни. У неё были темно-каштановые волосы, серые глаза, которые смотрели с такой нежностью и любовью, хрупкая талия, которую было приятно держать в своих медвежьих объятих, и улыбка, что всегда блуждала по эту красивому и такому плавному лицу. У него никого не было ближе, чем она. Единственный человек, который был ему верен и предан. Когда его покидали силы, она часто садилась рядом и покорно выслушивала его, а затем бодро целовала в скулу и говорила, что всё будет хорошо. Что они вместе всегда будут одним целым, что они продолеют любые невзгоды и тяжести, потому что вместе они — сила, то, на чём будет держаться их дом и очаг. Это помогало и успокаивало. Теперь же заместо этой задорной и огненной женщины, которая всегда могла взбодрить и поддержать, она лежала, скрюченная в позу эмбриона, смутно походившая на ту, которую он знает. Только глаза всё ещё были живые. Беспомощность настолько давила, что хотелось кричать. Это всё этот ребёнок. Ребёнок, из-за которого его Микото умирает. Он ненавистным взглядом смотрел на это крохотное личико, по которому текли тёплые капли, и обжигали щёки. — Даже не смей его бросать… — будто прочитав его мысли, прошептала она. — Я никогда тебя не прощу. Он твой ребёнок. Да, у него есть отклонения, и он наврядли когда-нибудь заговорит, но это наше с тобой чудо. Бросить его — значит предать меня и нашу любовь. Обещай мне! — гортанно закричала она, тут же начав задыхаться. — Обещай, Фугаку… Ребёнок ещё хлеще заорал, словно интуитивно чувствуя, что это из-за него умер человек, который любил бы его больше жизни. Она не успела его воспитать, вложить в него какие-то моральные принципы, научить его вере в людей и человечество. Она так и не стала матерью. Фугаку с ребёнком на руках зарычал, вспоминая тепло её рук, её красивый голос… Воздух причинял боль, словно в лёгких было стекло, которое резало всё на мельчайшие кусочки, стоило только вздохнуть. Он уставился на это безжизненное холодное тело, и сердце разрывалось от боли. Хотелось рвать и метать, ведь самый дорогой человек покинул его… Глаза потеряли тот яркий свет, а лицо стало серо-зёленым. Фугаку посмотрел на ребенка, который продолжал кричать. У него было такое ощущение, что он чувствует ту боль, но ничего не может с этим поделать. — Тихо, малыш… Теперь вместе будем. Черви съедали изнутри, красные глаза от невыплаканных слёз смотрели на труп, до слуха доходили крики врачей, которые бегали в разные стороны, словно пытаясь спасти. Но её не спасти. Она умерла. А вместе с ней — и частичка его души.