***
Раздался явственный грохот металлической посуды. — Schlampe… «Вроде медицинские работники, а ругаются, как портовые проститутки…» Только придя в себя, Исаев тут же вспомнил, что с ним произошло. Голова сильно гудела, и он не стал открывать глаза, но первым же логическим умозаключением было то, что он находится в госпитале. Внезапная дрожь прошла по телу, когда мужчина почувствовал холодные пальцы, слегка надавливающие на участок шеи, где билась и пульсировала артерия. Машинальным движением разведчик вцепился в чужую руку, его глаза широко распахнулись. Над ним с невозмутимым видом нависал шеф шестого отдела, без формы, в домашней рубахе и брюках. Повисла неловкая тишина. Оба буквально замерли. Наконец Шелленберг распрямился, и твердым шагом удалился из комнаты. Только теперь Макс огляделся по сторонам. Оказывается, все это время он лежал на диване в просторной гостиной, которую заливал мягкий свет люстры. Стеллажи у стен были забиты книгами, окна плотно закрыты тяжелыми бордовыми шторами. — Выпейте. — Ему был подан стакан с розоватой жидкостью. Штирлиц принял сидячее положение и устало потер глаза. Надо начинать соображать. Сколько он был в отключке? Час? Полсуток? 15 минут? Залпом проглотив оказавшееся тошнотворно сладким лекарство, он, проигнорировав болезненные ощущения, как можно увереннее поднялся на ноги. Руки Вальтера было дернулись — он был готов к тому, что Макс вновь упадет без сил. Однако этого не произошло, что, признаться, обрадовало шефа разведки. — Как вы себя чувствуете? Штирлиц бросил короткий взгляд: его начальник выглядел не менее измотанным, чем он сам, но его глаза светились какой-то странной участливостью и… нежностью? Именно так он смотрел через свой обычный лукавый прищур. — Мне уже немного лучше, спасибо большое, — разведчик оторвался от любования глазами Шелленберга, так как само это явление вызывало в душе кучу противоречий. — Осмотревший вас врач сделал заключение, что вы сильно переутомлены. Вы отключились, ненадолго пришли в себя, затем проспали 5 с лишним часов. Я уже было собирался везти вас на госпитализацию. Ждал до последнего, потому что сейчас там опять пошла какая-то эпидемия, солдаты, доставленные с фронта болеют… Имею предположение, что у вас такие обмороки были уже не один раз, верно? — Это действительно так. Извините за доставленные неприятности… — Бросьте вы это, Штирлиц. Честно говоря, вы меня порядком напугали. Дурнота постепенно отступала, возвращалась ясность мысли, а вместе с ней возрастало желание скорее покинуть дом Шелленберга. — Я еще раз приношу извинения… Мне нужно поехать домой. Шелленберг, казалось, слегка смутился, и как-то рассеянно посмотрел на Макса. — Могу предложить вам остаться здесь до утра. Чтобы в случае чего я сумел оказать вам необходимую помощь и был рядом. — Я ценю ваш порыв, но как же ваша жена? Не думаю, что она будет в восторге от ночующих у вас обморочных подчиненных. Вальтер тихо рассмеялся, заправляя прядь выбившихся из идеальной прически каштановых волос. — Она прекрасно проводит время в компании своего громилы-любовника польской национальности; я ожидаю ее возвращения не раньше, чем через сутки. — Вы… — Паук плетет свои сети везде, включая и личную жизнь, собственную, соседскую, раскрывая личные взаимодействия моих сотрудников и даже правящей верхушки Рейха. У вас бы волосы на голове встали дыбом от тех вещей, о которых я осведомлен. «То же самое случилось бы и с вами, если бы вы знали, что последние 5 с лишним часов ухаживали за русским разведчиком, который почему-то в последнее время напоминает скорее разлаженную поломанную детскую игрушку.» — подумалось Исаеву. — Оставьте все волнения, вам сейчас это очень вредит. Пойдемте, — немец кивнул в сторону выхода из гостиной, — думаю, чайник уже успел остыть, пока мы общими силами справлялись с этим неловким разговором. Штирлиц твердо намеревался отказаться от подобного предложения, и именно с этими мыслями прошел вслед за своим шефом в просторную кухню. Словно находясь под своеобразным гипнозом, сел на галантно отодвинутый Вальтером стул. Отстраненно уставился на чайный сервиз. «Это все болезнь. Болезнь и усталость.» — твердил себе мужчина. Ему нужно вырваться, уехать домой; привычным движением пролистать бумаги и записную книжку, подумать над очередным заданием центра, и может немного поспать. В общем, заняться привычными делами. Но один лишь взгляд начальника-немца приковывал внимание, заставляя слушаться, а главное повиноваться его словам и воле. Хотя в репликах Шелленберга не присутствовало и нотки приказа или принуждения. Может это Штирлиц сам себе надумал? И тут же смело мысленно назвал себя болезным идиотом. Впрочем, безосновательно.***
Растирая замерзшие запястья, касаясь пальцами еще теплой чашки, а спустя какое-то время выпив оказавшегося очень вкусным розового (и вполне приемлемым в целях профилактики дальнейших обмороков, выражаясь словами Шелленберга) вина, легко беседуя с хозяином дома, Максим расслаблялся и успокаивался все больше. Он впервые находился в такой неформальной обстановке в присутствии своего шефа, и ему это нравилось. Все-таки серьезный, хитрый, как лиса, щепетильный и порой невозможно опасный в своей скрытой немой ярости начальник шестого отдела РСХА был в то же время легким, открытым и комфортным в общении человеком. Но эту его сторону могли увидеть и испытать далеко не все. Дистанцию никто не отменял, все строили как будто сделанные из бетона стены вокруг своего разума, меняли модели поведения и подстраивались под ситуацию, моментально реагируя на изменения. Те, кто этого не умел, с поразительной быстротой раскалывались, выдавали секреты и выходили из игры. Чаще всего насильственно и с участием посторонних лиц. Поэтому такое непринужденное, можно сказать дружественное общение казалось чем-то необыкновенным. Нереальным. Неосязаемым. — Надо же, уже второй час ночи! — взволнованный возглас Шелленберга слегка отогнал романтичный ореол, витавший над увлекшимися собеседниками. Он развернул стоявшие на столе часы так, чтобы циферблат был виден штандартенфюреру Отто фон Штирлицу. — Марш спать, — командным тоном произнес он, отодвигая к краю стола практически пустую бутылку, — и постарайтесь избежать кровопролития. Максим залился краской. — Я все-таки остаюсь у вас? — Я настаиваю. Это было явно не только просто сочувствие или поддержка, но он промолчал, не нашелся, что сказать по этому поводу. Да и не стал бы. Они поднялись из-за стола одновременно. Соприкоснулись плечами в дверном проеме. Вальтер принес одеяло и подушку, небрежно кинул их на диван. Опять вернулось неловкое молчание. Зрительный контакт периодически прерывался кем-то из них, они не знали, куда себя деть. Каждый думал о чем-то своем, потаенном, попутно силясь предугадать мысли и поступки другого. Штирлиц потом еще долго посмеивался над самим собой. Говорил, что болезнь и немного алкоголя заставили двух совершенно противоположных людей сблизиться настолько, насколько далеко можно было зайти за рамки дозволенного им самим. Полтора года молчания разрешаются одним обмороком. В каком месте разведчики оступились, позволяя друг другу быть вместе, уже никого не волновало. Макс вспоминал теплые руки, проводящие по его спине, поднимающие рубашку; влажные губы, покрывающие шею, лицо и ключицы поцелуями. Резкие, слегка болезненные покусывания, следы от которых загорались яркими пятнами на белой коже. " Я болен, болен. И меня не спасет склянка, наполненная таблетками. Не поможет врач, не помогут друзья.» Опять, опять перед глазами стояла пелена, сердце трепетало в оголенной груди, на ребра давило, дыхание сбивалось. И в этом пограничном то ли с обмороком, то ли с забвением состоянии мужчина отвечал на ласки, дрожал, судорожно сжимая в кулаке теперь уже растрепанные волосы своего идеологического врага. Своего. Это слово въелось в сознание, и больше не могло стоять отдельно от имени горячо любимого человека. Прерывистый, распаляющий шепот. Частичное незнание и шок вполне успешно компенсировались диким желанием и интуицией. Не было больше ни боли, ни страха. Время остановилось, и будто даже стрелки на маленьких кухонных часах остановили свой ход. Тонкая алая дорожка крови побежала по подбородку и шее русского разведчика. Она разделила их на две части, как и он свою жизнь, свое «я». Меняясь с каждой секундой, но все же оставляя частичку себя прежнего глубоко внутри. Оставляя эту часть для него И тотчас эта граница была стерта, смазана ладонью, прикоснувшейся к губам Исаева. — Опять проливается арийская кровь, — засмеялся Шелленберг и вовлек Штирлица в страстный поцелуй. Языком прошелся по небу, прикусил нижнюю губу. Оглаживая руками бока и бедра партнера, продолжал изучать его изгибы, и явственно почувствовал металлический привкус во рту. Мало. — Не дыши. — Что?.. — Задержи дыхание. Мужчина повиновался, замер. В следующую секунду зубы Вальтера вонзились в кожу плеча, вызывая жжение и ощущение пульсации. Макс глухо всхлипнул, притягивая партнера еще ближе к себе, буквально вжимаясь в разгоряченное тело. — Я позабочусь о том, чтобы на твоем теле всегда имелись такие метки. Смотри на себя в зеркало, и вспоминай, кому ты принадлежишь и кому достался. — Я этого и так никогда не забуду… Спустя еще полчаса мужчины лежали в объятиях друг друга, смотря на затухающий в камине огонь. В полусне обсуждали какие-то незначительные вещи. Неожиданно Вальтер осведомился: — А сейчас ты как себя чувствуешь? — Превосходно, — Штирлиц уткнулся носом в одеяло, укрылся плотнее, — но кто знает, вдруг на следующий день мне снова станет плохо. — Вот хитрая морда. — А куда же разведчику без этого. — В подвалы к Мюллеру тебе, вот куда, — беззлобно огрызнулся Шелленберг. — Не знаю, обладают ли его подземные тюрьмы подобным целебным эффектом. А ведь я все еще болен…