Проза жизни

Настоящий мужик спрашивает не у гугла, а у ясеня.

***

      У Ромки пухлые амурьи щечки, льняные кудри и огромные – нереально глубокие с колдовской мерцающей искоркой – темно-серые глаза. Глаза затеняют чернющие ресницы и кудрявая челка: модная, на один бок, так, чтобы еще и в гульку при желании на затылке можно было скрутить.       Ромка гей. Это все знают. Он носит узкие джинсы с драными коленками – коленки торчат розовыми костистыми сучками – и огромные толстовки-свитшоты-бомберы-и-прочую-супер-модную-хрень.       Ромка высоченная каланча. Еще отличный бегун. Языкастая, вечно скалящаяся пакость, что умеет прыгать легконогим кузнечиком на нервах окружающих. А потом махнуть реснищами, глянуть мерцающими озерными глазами – и все, только что рычащий враг повержен и готов сдаваться, поддаваться и давать.       Ромка активный гей. А потому почти мужик, и гейство его не считается. Так думают его многочисленные подружки, мечтающие заполучить гулену в свои гетеросексуальные объятия, и не менее многочисленные друзья, приятели и «круто с тобой вчера тусили, чувак».       Семыч не такой. Он давно и прочно знает, что будет офицером военно-морского флота и мужицкие потрахушки для него – глубочайшее табу всей его жизни. Такое чувствуется за версту, передается радиоволнами и каждый гей и гомофоб моментально понимает, что он – Семыч – такое есть.       Но у Семыча нет шансов остаться на спокойном берегу правильной мужской ориентации, потому что Ромка – высоченная придурошная каланча – живет в соседнем подъезде, ходит каждое утро под его окнами и каждый раз искристо скалится, что-то роняя глубоко у Семыча внутри.       Они встречаются в качалке. Такой настоящей железной мужицкой качалке, где запах пота уже даже не горек – а выкристоваллизовался со времен пионерских вымпелов, висящих по стенам. Ромка разминается новомодным «кардио», а потом скользким угрем мечется по рингу – взвивает длинные ноги и мало кто успевает реагировать. Семыч не в ромкином весе. Он широк, приземист и самое главное – тяжел, как гризли перед спячкой. Так же проворен. В смысле, уже предвкушает теплую берлогу и сладкий сон, а потому стремится противника устранить максимально быстро и эффективно. Чтоб потом наверняка можно было спать и никто не отвлекал.       Семыч когда-то учился с Ромкой в одном классе, пока его не перевели в какой-то математический лицей. Теперь Ромка – умник и ботан, конечно за глаза, потому что если в глаза такое ляпнуть, то пяткой в нос не отделаешься. А Семыч готовится в Военно-Морскую академию, блюдет тело и дух, идя не к своей мечте.       Мама очень хотела, чтобы сын вырос настоящим офицером. Папка был ого какой – Семыч помнил – голубоглазый, щеки кровь с молоком, кудри есенинские, голос громкоговорителя и стати былинного богатыря. По крайне мере, семилетнему Семычу, тогда еще Семчику, так казалось.       Отца не стало глупо и страшно, в аварии по дороге домой. Мама возвела его в ранг богов, и воспитала сына в глубокой вере «Его Высокой Памяти». Год назад ее съел рак и Семыч остался признанным дееспособным семнадцатилетним парнем, насквозь одиноким. И вот призыв почему-то минул его, хотя был вполне желанен, и Семыч готовится к экзаменам.       А Ромка – каланча и умник – ходит с ним в одну качалку, светит блядскими розовыми коленками и ломает стройный план действий, выверенный до черточки, одним своим существованием.       Семыч даже не дрочит на него. Кажется – что-то невозвратимо испачкается в образе кудрявого наваждения, как рухнула бы святыня отца и его уже бессмертной жрицы-матери, если бы Семыч не пошел в мореходку…       Семыч поступает с блеском. Семыч грызет гранит наук, соблюдает режим сна, питания и тренировок и даже – вот умник-то! – участвует в олимпиадах. Учеба позволяет забыть о пустой квартире, где до сих пор пахнет мамой, стоят ее тапочки в тумбочке у входа, а на старом – советском – трюмо висят на углу зеркала ее агатовые бусы. Студенческий круг тесен и тепл, дружелюбен для всех, кто свой и не чмо – а Семыч не чмо – потому в кураже курсантских забав удается отрешиться и от «запретного плода».       Семыч о Нем не думает. Не думает, он сказал!       А вот Ромка отчего-то зыркает на него проникновенным взглядом из под челки, а в качалке еще и в спарринг с ним встал – кузнечик и жук-олень! – для «эксперимента». Победило время – спорили на три тайма, Семыч глухо закрывался, а Ромка кружил тонконого вокруг него жалящей осой, но куда его узкому хоботку против хитина непробиваемых мышц?       Эксперимент был признан провальным, народ ржал и подкалывал «пару толстый и тонкий», а Семыч не толстый, он приземистый! Ромка зыркать не перестал, и Семычу это надоело – он мужик, он не только у ясеня спросить может, но и у самого Ромки!       Ромка на вежливый вопрос, чего прикопался к человеку, ничего не ответил, а только оскалился яростно, как будто они все еще были на ринге, и сунул в нос телефон. На экране… был Семыч.       Еще его школьное фото, когда они классом ходили в поход. Семыч скинул рубашку, остался в алкоголичке и широченных отцовских хаки-штанах, лез на дерево, а внизу улюлюкали девчонки. Семыч на фото смеялся и казался совсем ребенком…       А теперь Семыч – квадратный шкафик, спасибо, что не антресоль. От блондинистых вихров остался короткий ежик, а мягкая челюсть превратилась в камень – была у него нехорошая привычка сжимать зубы по поводу и без.       И еще Семыч вот-вот уйдет в море, спасибо выбору родителей и его толстопудовой упрямости! А Ромка… Ромка будет скучать.       Это Ромка сказал скороговоркой, сверкая глазами и уже не скалясь, а кривя рот – то ли улыбался, то ли собирался зареветь. Семыч ничего не понял.       Покачал головой, припер его к стенке и потребовал, прорычал таки, чтобы придурошный успокоился, собрался и пошел с ним выпить. Сока.       Сок пили в подъезде. Зима давно гуляла по городу, кусала прохожих и красила все в белый. В подъезде они ушли на черную лестницу и затаились там – так, что вскоре потух свет, реагирующий на движение. Было тепло, и в маленьком окошке нет-нет да проплывали огни. Они молчали, пили сок, и Семыч ждал, что скажет Ромка.       Ромка засербал последними каплями, что вечно болтаются на дне коробочки и виртуозно не даются трубке. Кончил сербать, повозился, выдохнул и сказал:       - Вот уедешь же и все…       И замолчал. Семыч покачал головой и подумал, что папа-моряк не зря учил его всегда формулировать четко свои мысли. Мысль у Семыча – четкая – сейчас была только одна: делать то, что надо, и прямо сейчас, иначе Ромка так никогда и не разродится, а потом сделает вид, что Семычу привиделось.       Потому Семыч схватил длиннопалую руку – теплую! – и рассказал все-все. Про то, что знает, каких Ромка мальчиков ебет, про то, что ему пофик, он и сам бы рад подставиться Ромке, да только папа-моряк всегда говорил, что на флоте это читается легче сигнала «SOS». Про то, что сам Семыч уже даже рисовать выучился – потому что фото совершенно не то, и вообще, так проще представить, будто сам трогаешь аккуратные уши, кудрявую челку и сучковатые коленки.       Ромка слушал, руку не отнимал, а потом позвал к себе на ужин. В смысле просто в гости, с братом познакомить. Брат приехал недавно, еще большая каланча, чем Ромка, служил в ВДВ, был, как принято у них, немного отбитым на голову, а на руке у него было «П.А.Ш.А.» - и это имя.       Брат накатил и начал Семычу про жизнь-суку рассказывать. Семыч слушал и считал, сколько раз ромкин брат за своего Пашу в рожу получал, сам рожи перекраивал, а потом к Паше же и тащил – полевому врачу. Считал и ловил карточным домиком рассыпающийся мир.       Ведь в жизни, оказывается, не только проза есть.       Потом Семыч от Ромки филигранно линял с места в карьер, благо, локаций для встреч было не так уж много. Кружил по району шпионско-тихушные маршруты, а сам думал и подмечал то, что раньше проходило мимо его внимания.       В качалке два братца – сводных – телочек нахваливают одинаковых, а потом как-то сказали, что вообще одну и ту же, и это нормально, втроем.       На Новый год притаскивали фотографа в универ – тщедушное создание в огромной косухе, так этого фотографа разве слепой не окрасил в небесный после его протяжного «Фешн из май профешн». Забирал его какой-то мужик на тонированном крузере. И братом мастера штативов и фотошопов этот типично альфа-самцовый тип не казался.       И Ромка. Общепризнанный гей, а получал разве совсем в малолетстве, когда не умел и не хотел разруливать по-хорошему.       И получается, дурак и трус только один – Семыч. И не воин – один в чистом поле – а просто домашняя зашоренная лошадка. Показали ей морковку – она и бежит. И морковки нет давно, а лошадка все по привычке нарезает круги.       Семыч перевелся на штабной, записался в художественную студию на академический рисунок, купил торт и пошел к Ромке. Тот встретил удивленной заспанной мордашкой – прямо в одеяле на порог квартиры выперся. Воскресение они провели вдвоем – жрали торт прямо из коробки ложками, пили чай литровыми кружками и говорили обо всем, но Семыч не мог потом припомнить ни одной темы, что они обсуждали. Один сплошной искристый Ромкин смех и чувство полного, всепоглощающего выбора.       Потом у них были долгие пляски с бубном вокруг первых поцелуев и ужаснее всего – вокруг постели, потому что оба активы, и если дрочнуть друг другу готовы с радостью, то отсосать и уж тем более нагнуться, еще решиться надо. В итоге напивались до чертей в глазах и экспериментировали, благо, Ромка потом все помнил и честно рассказывал не умеющему пить, и потому ничего не помнящему Семычу. И эти пьяные ночи были легкой закуской к тому, что случилось с ними по весне, когда Семыч вернулся с учений – всего-то неделя! – а Ромка соскучился.       Они дали оба, раскинув на камень-ножницы-бумага очередность, и это было впервые – когда при полной памяти и полноте восприятия. И это было больно и остро, до поджатых пальцев на ногах и искусанных в кровь плечах друг друга. Это пахло живым запахом тел, это звучало ставшим одним дыханием и кончилось – страшно, глухо, на разрыв – в невыносимом желании повторять раз за разом, пока еще есть силы. Они трахались – как в первый раз, а это и был их первый раз, когда реакция тела не приглушена алкогольным ядом, когда голову обносит не выпитым, а прочувствованным…       Семычу казалось, что в то утро он проснулся в другом мире, стране и квартире. А Ромка снова научился улыбаться – не скалиться, яростно кривясь, а улыбаться. Потому что смог, решился, дождался, выстоял против этой жизни. Семыч смотрел на эту новую Ромкину улыбку и уже ничего не рвалось у него внутри, только сладко екало, заставляло подойти – притянуть к себе и крепко поцеловать.