Совершеннолетие

В свой двадцатый день рождения Ханамия сдавал последний экзамен зимней сессии. Он вышел из аудитории с законным высшим баллом, чувствуя себя непоправимо совершеннолетним — еще не старым, но уже отвратительно взрослым. С сегодняшнего дня ему можно было легально употреблять спиртное, и он намеревался нырнуть в пучину порока нынче же вечером. Но до вечера нужно было прожить еще часов шесть, а внутри что-то свербило, настоятельно требуя немедля совершить что-нибудь, доступное только полноправным гражданам. Ощущение было знакомое, его Ханамия уже испытывал, когда впервые примерил майку с номером 4: новая ступень развития, новый уровень, требующий подтверждения делом, как будто без этого — «не считается». Он вышел из здания, огляделся. Народу вокруг было немного: больше половины факультетов завершили зимнюю сессию в декабре. В январе в этом году отдувались экономисты — и он в их числе, — медики и еще факультет изящных искусств. Знакомых вокруг не наблюдалось, идти домой не хотелось отчаянно, и Ханамия потащился к любимой нише: странная гримаса архитектуры, выемка в стене в метре над землей, словно бы специально предназначенная для тех, кому хочется наблюдать за университетской жизнью, не будучи замеченным со стороны. В действительности ниша, вероятнее всего, была элементом сейсмоустойчивого каркаса здания; а впрочем, в этих делах Ханамия ничего не понимал и не стремился. Он отыскал себе удобное местечко, на которое, как правило, никто больше не претендовал, и тем был доволен. В нише кто-то сидел. Снизу Ханамии были видны только ноги — длинные ноги в черных джинсах и щегольских остроносых ботинках. Еще время от времени показывался кончик бирюзового шарфа. Незваный гость, видимо, читал, и шарф от его движений мелькал туда-сюда, как змеиный язык. Если бы не шарф, Ханамия развернулся бы и ушел, но тут его заело. Кусок ткани как будто подманивал, дразнился. Ханамия забрался на кубическое основание колонны, с которого нужно было перелезать в нишу, и воззрился на нахала, занявшего его место. Тот поднял голову от книги и без малейшего удивления сказал: — А, привет, Ханамия. С днем рождения. Ханамия чуть не свалился от неожиданности. — Семпай! Ты что тут забыл? — Тебя поздравить пришел, — объяснил Имаёши, закрыл книгу, сунул в сумку и спрыгнул вниз. Шелковый шарф зацепился за какую-то неровность камня в нише, и какую-то секунду Имаёши выглядел свеженьким самоубийцей в петле. Затем ткань все-таки соскользнула на законное место за плечом владельца. Ханамия смотрел сверху, Имаёши — снизу, откинув голову, и от бликов низкого солнца стекла его очков казались посеребренными. Почти зеркальными. — Ну, спасибо за проявленное внимание, — наконец сказал Ханамия. — Что-нибудь еще? — Дай, думаю, спасу кохая от скуки, наверняка ведь затоскует, места себе не найдет, станет шататься по округе, как одинокое привидение, еще глупость какую-нибудь сотворит, — Имаёши состроил скорбную гримасу. — Впрочем, может, я ошибся, и ты не нуждаешься в компании? Ханамия нуждался в том, чтобы Имаёши продолжал болтать. Но этого он вслух сказать не мог. Возвышаясь над собеседником почти на метр, очень легко было смотреть ему в лицо, не рыская взглядом по сторонам. Мысленно обводить контур скул, следить за движением губ, за тем, как чуть заметно раздуваются ноздри при дыхании. Смотреть, смотреть и смотреть до бесконечности. Представлять, что почувствуешь, если дотронешься кончиками пальцев до щеки, до угла губ, до подбородка. Хорошо, что сейчас январь, и под пальто не заметно, как я рад тебя видеть, думал Ханамия. У Имаёши Шоичи была девушка. Ослепительная, как рассвет над Фудзи, Момои Сацуки. Имаёши завидовало пол-универа, не исключая преподавателей. Ханамия не завидовал. Ханамия мечтал о Тетради Смерти. Как пишется имя Момои, он прекрасно знал. Впрочем, одним этим именем он бы, пожалуй, не ограничился. В канун Рождества он случайно — нет, в самом деле! — заметил, как Момои целуется с тем невидимкой из Сейрин. Как пишется имя Куроко, он тоже помнил. Тетрадка пришлась бы кстати. Ханамия с огромным удовольствием устроил бы сладкой парочке двойное самоубийство. Картинное такое, чтобы никто ни в чем не усомнился. Особенно Имаёши. Он представил себе, как Имаёши лицемерно вздыхает о том, как он был слеп и как должен был отпустить Момои в объятия Куроко, поморщился и спрыгнул с бетонного куба, где стоял. — Да, семпай, конечно, семпай, ты никогда не ошибаешься, и мне нужна компания. Нормальные клубы все еще закрыты, хлестать пиво на скамейке в сквере — пошлятина. Предложишь что-нибудь? — Горячий глинтвейн в парке Уэно, — с готовностью откликнулся Имаёши, как будто предвидел вопрос. Впрочем, он и правда предвидел, а может, просто испытал нечто подобное в свой собственный день совершеннолетия — только у него день рождения в июне, летом куда проще найти подходящее развлечение. Ханамия собирался спросить, чем глинтвейн лучше пива, но не стал. Во-первых, магическое слово «горячий» значило довольно много, а во-вторых, не все ли было равно, где и что пить, если это алкоголь, и к тому же в компании Имаёши? Пока они шагали от университета ко входу в парк, Ханамия успел задаться вопросом, с чего это вдруг Имаёши проявляет к нему такое внимание. Они, безусловно, находились в добрых отношениях, насколько это вообще возможно для студентов с разных курсов, но никогда не общались подолгу, не состояли в одном и том же клубе… да, собственно, у них вообще не было ничего общего, кроме постоянных случайных встреч в коридорах или по дороге к университету. Ничего общего на протяжении двух с половиной лет. С другой стороны, двадцать лет исполняется человеку только раз в жизни. Может, Имаёши решил повеселиться на чужом празднике. С него бы сталось. Что ж, как бы то ни было, это сулило некоторое время в обществе Имаёши и только Имаёши. Возможно, столько же времени, сколько получилось за все два с половиной года. И никаких Момои, Сусы, Сакурая и еще целой оравы приятелей и почитателей, что постоянно вились рядом, как прилипалы возле акулы. Имаёши был популярен. Ханамия хотел его себе. В безраздельное пользование. Но в этом ему не помогла бы и Тетрадь Смерти, даже существуй она на самом деле. Переломать всем прилипалам ноги Ханамия не мог, особенно учитывая, что в баскетбольный клуб в универе он не записался. А хоть бы и смог, благосклонности Имаёши он этим не заслужил бы, скорее наоборот. Он вообще не знал, чем заслужить такую благосклонность, не имея длинных волос, стройных ножек, осиной талии и груди пятого размера. Приходилось довольствоваться малым и учиться смирению. Например, спокойно здороваться и ядовито шутить, и очень старательно не пялиться на Имаёши, на его улыбку, на руки, на чуть-чуть разболтанную походку, заставлять себя слушать, что именно он говорит, а не просто плыть в волнах голоса… — Глинтвейн, — торжественно объявил Имаёши. Они, оказывается, уже не только дошли до парка, но и разыскали место, где всем желающим наливали горячительного. Все это время Имаёши о чем-то трепался, а Ханамия не мог вспомнить, о чем. Но, похоже, Имаёши и не требовался диалог. Может, он тоже упивался звуком собственного голоса, кто знает. Ханамия взял у него из рук пластиковый стаканчик, чуть не выронил, обжегшись, поспешно обернул стаканчик салфеткой. Он раньше не пробовал глинтвейн — не считал возможным открыто нарушать закон, распивая алкоголь в публичных местах, а дома ничего подобного не готовили. Пахло странно и соблазнительно. Соблазнительно, гм. Неудачная формулировка. В голову сразу полезли дурацкие мысли про то, какой вкус будет у губ Имаёши, когда он отопьет из стаканчика. — Пошли, — позвал Имаёши и, поскольку Ханамия, боровшийся с эротическим фильмом в собственной голове, не отреагировал сразу, подхватил его под локоть свободной руки и повлек вперед. Ханамия покорно шел, сумка Имаёши терлась о его бедро, и он одновременно жалел, что только сумка, и сознавал, как ему повезло, что это всего лишь сумка — прямо сейчас, в парке, посреди зимы. Что влюбленные тупеют, он знал давно, но только теперь понял, почему. Нет, способности думать ты не теряешь — теряешь способность концентрироваться на чем-то, кроме собственных мечтаний об объекте привязанности. Да еще мысленно подменяешь этими мечтами сам объект. Отлично, сейчас Имаёши окончательно разочаруется в тебе как в собеседнике и никуда никогда больше не позовет… — Семпай, — Ханамия невероятным усилием воли заставил себя вернуться в реальность и немало ей удивился. — А почему сюда? Дубак же такой. Они шагали по узкой насыпи над прудом, ведущей к храмовому комплексу и чайному домику. Здоровенный пруд Синобадзу дышал холодом, и у Ханамии начали мерзнуть пальцы, а остатки глинтвейна в стаканчике уже не грели. — Просто так, — ответил Имаёши, — подальше от людей. Ты же не любишь людей, Ханамия? Вот и я тоже не очень. Это было враньем, Имаёши как раз людей любил. Правда, в основном покусывать за уязвимые места. Он так поступал со всеми, кроме самых дорогих сердцу людей — по крайней мере, Ханамия никогда не замечал, чтобы Имаёши издевался над Момои и Сусой. Вероятно, мизантропия накрыла Имаёши именно сегодня — и вот он потащил Ханамию гулять в его день рождения. Очень в духе семпая. Стоит ожидать мелких подстав. В воду не спихнет — границы допустимого Имаёши видел прекрасно, — но заставит чувствовать себя идиотом, и так раз десять. Понимание ситуации немного взбодрило Ханамию, выдернуло из розовых облачков. Ну и к счастью. — Чайная сегодня не работает, — сообщил он, издалека разглядев надпись на табличке. Имаёши прищурился. — В самом деле? Какая жалость. А ты хотел чаю? — Решил избавить своего семпая от неминуемого разочарования. Мы можем повернуть обратно уже сейчас, а не тащиться до самого острова. — Возвращаться — это глупо, Ханамия, — парировал Имаёши. — С острова есть другой выход. Ханамия пожал плечами. Хочет семпай шататься по безлюдному островку — да на здоровье. Зимой комплекс Бентен-до выглядел довольно уныло. Зелень не скрывала окружающие небоскребы, пагода смотрелась маленькой и убогой на фоне города, а город, в свою очередь, казался скучным и бестолковым. Впереди высилась недостроенная башня SkyTree, вонзаясь в низкие облака. Было очень заметно, что до завершения ей еще далеко. Никакой романтики, почти торжествующе подумал Ханамия. Даже при желании не вообразишь, что у тебя свидание. — У тебя день рождения, — заявил Имаёши, останавливаясь и вынуждая тем самым остановиться Ханамию. — Полагается развлекаться. Имаёши, казалось, забыл, что держит его под руку. Ханамия демонстративно оглянулся, насколько мог, не делая попыток высвободиться. — Здесь? Развлекаться? — Ну вот например. Правда или вызов, Ханамия? Ханамия отчетливо понимал, что вестись ни в коем случае нельзя. Это же был Имаёши. Играть с ним в «правду или вызов» — верный способ неожиданно обнаружить, что продался в рабство, рассказал какой-нибудь ужасный компромат на себя или подписался признаваться в любви в чем мать родила. — Правда, — сказал он. Наверное, голос Имаёши его загипнотизировал. — Расскажи что-нибудь шокирующее, — предложил Имаёши. — И правдивое, разумеется. Строго говоря, это был вариант «вызова», но Ханамия не стал указывать на нарушение правил. Потому что его осенило. — Твоя девушка тебе изменяет. Он пожалел о сказанном в тот же миг, как слова прозвучали, но было поздно. — Нет, это неправда, — прозрачно улыбнулся Имаёши. — Мы с Сацуки расстались. Так что девушки у меня нету. Фальстарт, Ханамия, скажи что-нибудь еще. — Когда?! — выпалил Ханамия, пропуская мимо сознания последнюю фразу. — Перед Рождеством, — Имаёши все улыбался, но веселья в его улыбке не было. И печали тоже не было. Скорее, что-то вроде приглашения. «Добро пожаловать в ад». Во всем виноват глинтвейн, сказал себе Ханамия. Потом можно будет оправдываться, что был пьян. — Я хочу тебя поцеловать, — сказал он. Фраза выплыла изо рта облачком пара и медленно рассеялась над сизой водой пруда. Имаёши поднял бровь. — Ну же, Ханамия, — укоризненно произнес он, — что с тобой? Это ни фига не шокирует. Ханамия молча смотрел на него, приоткрыв рот. Наконец спросил: — Почему? — А должно? — очень удивился Имаёши. Потом кивнул и отпустил руку Ханамии. — Ну, на самом деле, могло бы шокировать, но ты спалился раньше. — В какой момент? — поинтересовался Ханамия. Хотел — деловито, получилось — растерянно. Ему мерещилось, что он смотрит на себя самого со стороны. Вот такого, стоящего дурак дураком с разинутым ртом. Имаёши поправил очки. — Точно не знаю, — сознался он. — Мне сказала Сацуки. На мой день рождения, — он усмехнулся. — Подарочек для человека, мнящего себя наблюдательным. Повисла тишина. В пруду еле слышно плескала вода. Откуда-то выплыла пара черных лебедей и неспешно заскользила по своим делам. Ханамия ждал, что Имаёши скажет что-нибудь еще, но тот стоял молча и, казалось, был поглощен созерцанием лебедей. — Семпай, это очень дурацкое положение, — молчание становилось невыносимым, Ханамия злился на себя и на Имаёши разом, хотелось развернуться и уйти, но оставить ситуацию в подвешенном состоянии не хватало духу. — Ты провоцируешь меня на признание, я признаюсь, а ты говоришь «я знаю». Это как-то тупо, ты не находишь? Дальше-то что там у тебя по сценарию? Имаёши переступил с ноги на ногу. — Понятия не имею. — Что?! — Совершенно незачем так кричать, — Имаёши скривился, поднес руки к ушам. — На этом месте сценарий кончился. Дальше только импровизация, и, кстати, сейчас твой ход. Несколько долгих секунд Ханамия разрывался между желаниями все же уйти прочь, как следует потрясти Имаёши за грудки или таки поцеловать. Или хотя бы совместить последние два. — Да не делай ты такое жуткое лицо, Ханамия! За кого ты меня держишь, за Черного Властелина, который все про всех знает наперед? Ау, приди в себя! — Имаёши пощелкал пальцами перед носом Ханамии. — Я студент Тодая, всего на курс тебя старше, меня потыкали носом в факт чужого ко мне интереса, и меня напрягает делать вид, что я не в курсе. Вот твой шанс, делай с ним что-нибудь, потому что я вообще не представляю, что теперь должно происходить! — Шанс?! — зашипел Ханамия от неожиданности и негодования и все-таки вцепился Имаёши в воротник. Тот не сопротивлялся и вообще, казалось, был в недоумении. — Какой у меня может быть шанс?! Ты же гулял с самой красивой девчонкой Тодая, каким местом, по-твоему, я похож на девочку, чтобы ее заменить?! Ах! — он скорчил самую слащавую рожицу, какую только мог. — Аняня, Имаёши-семпай, я вам нравлюсь?.. — сразу ощерился: — Хватит издеваться! — и осекся, подавившись словами, когда руки Имаёши обвили его талию. — Как раз тот факт, что ты не девочка, — тихо сказал Имаёши, — не составляет для меня проблемы. Проблема в том, что ты — это ты, Ханамия. — Почему это проблема? — немеющими губами проговорил Ханамия. Их лица были сейчас так близко, что он чувствовал запах дыхания Имаёши: сладковатый и пряный, с еле заметной грубой ноткой алкоголя. Он был ужасно зол, расстроен, чувствовал себя обманутым и униженным, но все это меркло и таяло на фоне того, что Имаёши его обнимал и что им оставалось каких-то сантиметров десять до того, чтобы столкнуться носами. Чувствовать себя безвольным идиотом было неприятно. Но в этом не Имаёши был виновен, а проклятые гормоны. Против биохимии не попрешь, сердиться на нее бесполезно. — Потому что, — тихо, едва ли не по слогам выдохнул Имаёши, — ты самый сложный в общении человек, какого я только знаю. — Ты давно в зеркало смотрел, семпай? — совершенно автоматически отозвался Ханамия и тут же уточнил: — Чего это я сложный? Для тебя-то? Имаёши почти беззвучно засмеялся. Теплое дыхание щекотнуло губы и щеку Ханамии, и тот уцепился за плечи Имаёши, чувствуя, что колени готовы подвести его, превратившись в дрожащее желе. — Ты очень умный, внимательный, хитрый, обидчивый и закомплексованный, — рассказывал Имаёши, и его надо было слушать — каждое слово, это было важно! — но Ханамия опять уплывал в страну розовых облаков и сахарной ваты. Он мотнул головой, резко отпихнул Имаёши от себя. — Вот теперь говори, семпай, хватит меня зачаровывать. Имаёши посмотрел подозрительно, будто ожидал, что его и впрямь сейчас скинут в пруд. Поправил пальто и шарф. — Зачаровывать? Не умею, увы… Так на чем я остановился? — Не помню, повтори сначала. — Не могу, сам уже забыл. — А если тебя опять потрясти как следует? — Тогда забуду вообще все, — Имаёши улыбнулся, на сей раз ласково. Когда он так улыбался еще в средней школе, вспомнил Ханамия, девчонки краснели и складывали лапки у груди. — И ты все еще не сказал ничего шокирующего. — Семпай, я в затруднении, — Ханамия ухмыльнулся и нарочито медленно облизнул губы. — Приносить людям шок-контент по их вкусу я учился у тебя. Боюсь, мне еще долго не покорить вершин мастерства. Могу я переменить решение и выбрать «вызов» вместо «правды»? — Можешь, — Имаёши прищурился, склонил голову набок. — Используй свой шанс, Ханамия. Ханамия шагнул вплотную, не спеша притянул Имаёши к себе за талию, положил ладонь ему на затылок и поцеловал. Как мечтал все эти два с половиной года и еще немножко в старшей школе. Медленно, опасливо, коротко дотрагиваясь языком до губ… с ужасом ожидая, когда его оттолкнут. Другого варианта он вообразить просто не мог. Имаёши ответил на поцелуй. Неуверенно и не сразу, но ответил. — Я выполнил задание, семпай? — спросил Ханамия, оторвавшись от него, но все так же прижимая к себе. Не хотелось отпускать — и очень не хотелось смотреть в глаза. — Тогда правда или вызов? — Правда, — моментально отозвался Имаёши. Повел плечами, высвобождаясь из объятий, но отступил только на полшага. Ханамии было неловко. По правде сказать, при общении с Имаёши неловко ему бывало регулярно, но сейчас у этого состояния появилась превосходная степень. — Почему вы расстались с Момои? — выпалил он. Имаёши помедлил с ответом, и Ханамия мысленно обругал себя: он понял вдруг, что подспудно надеялся на что-то типа «я понял, что предпочитаю парней». Разумеется, этого не могло быть, и разумеется, спрашивать надо было, чего Имаёши на самом деле добивается. Видно же было сразу, что никакого влечения он не испытывает, что это все затеяно ради каких-то одному ему известных целей. — Понимаешь ли, — сказал Имаёши и задумчиво потер подбородок, — все дело в Куроко из Сейрин. Сацуки обожала его еще со средней школы. Но решила, что ей не светит, потому что Куроко увлекся сначала Аомине, потом Кагами, потом, кажется, ими обоими, а потом они увлеклись друг другом, а Сацуки бросилась утешать Куроко… Во всяком случае, я понял это как-то так. Ханамия вторично поймал себя на том, что стоит с разинутым ртом. — Думаю, насчет тебя она рассказала мне именно потому, что догадалась, куда все клонится у Куроко — и, соответственно, оценила свои перспективы. Она очень умная девушка, Ханамия, почти как ты. — Наверное, «почти» в ее пользу, потому что, семпай, я никак не пойму, какая связь между этой яойной дорамой и мной. Имаёши засмеялся. — Дорамой? Сацуки выражалась жестче, но так тоже неплохо. Что до связи… Полагаю, она решила передать меня в хорошие руки. Ханамия поспешно спрятал руки за спину. Иначе желание применить их по назначению и получить «передачу» в буквальном смысле становилось практически непреодолимо. — А не обидно? — спросил он с сомнением. — Передали, как… мячик. Или ненужную цацку передарили, — представил, скривился. — Я бы озверел. — Но мы не встречались по-настоящему, — мягко пояснил Имаёши. — Это было вроде контракта: за ней больше никто не ухаживал и не тратил ее время и силы, а я получил, да, самую красивую девчонку универа как элемент статуса, — он ухмыльнулся и поправил очки. — Контракт истек. Ханамия только вздохнул. И Имаёши еще отнекивался от титула Черного Властелина? Пусть даже университетского масштаба. — И все равно, — упрямо продолжил он. — Она решила, что я тебе подхожу, показала пальцем, и ты пошел, куда она велела? Да брось, семпай, такое возможно, если только какой-то червяк сожрал тебе полмозга. Имаёши перекосило. — Пожалуйста, не надо про червей в мозгу. Фу! Хорошо, что я еще не обедал. — Я запомнил твое слабое место, — Ханамия мстительно показал язык. — А ты ушел от ответа. В нем крепло предчувствие беды. Вот сейчас Имаёши усмехнется, как он умеет, снисходительно и победоносно, и скажет, что целых полгода следил за Ханамией, разрабатывал план и теперь наслаждается тем, как этот план реализуется… — Я полгода смотрел на тебя, — сказал Имаёши, и сердце Ханамии провалилось в пустоту. Наверно, лицо у него стало без шуток страшное, потому что Имаёши нахмурился и заговорил тише и отчетливее, как если бы успокаивал пьяного. — Полгода свыкался с мыслью, что такое вообще возможно. Ханамия стоял как истукан, не в силах ни шевельнуться, ни подать голос. Ему было худо. Мир вокруг него напоминал видео про «падение в сингулярность». — Сацуки очень умная девочка, она подарила мне кучу времени, чтобы привести в порядок свои представления о мире, отношениях, самом себе и так далее. Что ты несешь, беспомощно думал Ханамия, зачем ты тянешь. Произнеси, наконец, приговор. — Так что считай, что я твой подарок на день рождения, Ханамия. Перевязанный виртуальной ленточкой, — Имаёши шутливо развел руками. Но он не улыбался. — Принимать или нет — дело твое. Чувствуя себя на волосок от чего-то совсем дикого, вплоть до попытки убийства, Ханамия сделал самую наивную физиономию, какую мог, и попросил: — Семпай, извини, ты не мог бы повторить как для совсем тупых? Боюсь тебя неправильно понять. Он похлопал ресницами, понял по ошарашенному виду Имаёши, что переигрывает — и очень существенно, — и попытался вернуть нормальное выражение лица, но что-то, видно, разладилось в его владении собой, а может, от напряжения кончились все актерские батарейки. Он чувствовал, как рот расползается в плаксивой улыбке, стиснул зубы до хруста — не помогло. — Хорошо, версия для тупых, — со вздохом откликнулся Имаёши. — Давай встречаться, Ханамия? — Даже не надейся, — прошептал Ханамия, всем своим существом ощущая, как черная дыра только что попробовала его на зуб и сплюнула прочь, в обычное пространство-время, к свету и воздуху, — даже не надейся, что я скажу «нет»! — И не думал, — подмигнул Имаёши и обнял его. И даже первым поцеловал. Ханамия перехватил инициативу, запустил пальцы ему в волосы, сжал, не позволяя отстраниться, и целовал, целовал, пока хватало дыхания, прижавшись так тесно, как только получалось. Руки Имаёши легли ему на спину, ладони прошлись вниз, скользнули под пальто, разводя полы в стороны, стиснули задницу. — М-м-м, семпай, прекрати это. Так надо было делать на твой день рождения, а не на мой. — Почему? — изумился Имаёши. — Потому, — тяжело дыша, пояснил Ханамия, — что кончить в штаны зимой куда неприятнее, чем летом. — О, — только и сказал Имаёши и отпустил его. Очень вовремя. — Ты, главное, прими во внимание, Ханамия, — до странности виноватым тоном начал Имаёши и озадаченно потрогал большим пальцем припухающую губу, — в подарок тебе достался унылый девственник… в той части, что касается романов с парнями, я имею в виду. — Это не страшно, семпай, — улыбка расползалась до ушей, за них и грозила завязаться бантиком на затылке, но Ханамии было плевать. — Я поделюсь всем, что сам знаю… из разного увлекательного гей-порно! Кстати, ты знаешь адрес Момои? — Конечно, знаю, а тебе зачем? Особенно в связи с гей-порно? — Вне связи, — Ханамия фыркнул. — Хочу послать ей цветов. В благодарность за подарок на день рождения. Еще он по-прежнему хотел Тетрадку Смерти. Только теперь он бы вписал туда имена Аомине и Кагами. Чтобы эти два придурка тихо где-нибудь сдохли и не отвлекали Куроко от Момои. Чтобы та даже не подумала возобновить свой контракт. — Еще глинтвейна? — предложил Имаёши. — Да, — решительно сказал Ханамия. Огляделся: солнце уже садилось, парк наливался светом фонарей, на берегу пруда бродили люди, но на островок не тянуло никого. — Глинтвейна — и целоваться.